Сон о военной тайне

(Висельник и Маршал)

Партизан Висельник был хорошим воякой. Скажем прямо — в своём роде незаменимым. По крайней мере, диверсантов такого хай-класса, как он, в Повстанческой армии не было. Если что требовалось в тылах противника взорвать — это завсегда к нему. Караван ограбить — опять же к нему, злыдню. Вырезать штаб имперцев — ну кто ещё, кроме Висельника? Белоручки из Сияющего Лебединокрылого гвардейского эскадрона, что ли? Гвардейцы, известно дело, хороши только в Дозволенных Уставом операциях. Например, гордо идти под пулями на вражеские редуты — героически шелестя чёрно-золотыми стягами. Тактического толку от демарша — ноль, зато красиво и жертвенно. А Оружейник в своём завещании — перед тем как добровольно сдаться в лапы крониумской стражи — Оружейник прямо так и писал, обращаясь к соратникам: «Победить врага можно лишь красотой манёвра и жертвенностью личного состава».

А Висельник — из сугубой человеческой трусости, видать — жертвовать собой ни капли не хотел. Посему являлся пред очи врага всегда по ночи, яко же тать премерзкий — с тылу, числом малым, но удалым, и, не давая имперскому гарнизону не то что опомниться — икнуть от удивления — с ходу принимался взрывать, крушить, бить, колоть и резать. И делал он это малосимпатичное дело до тех пор, пока на месте имперского гарнизона не вырастала дымящаяся гора камней, искромсанного железа и горелого мяса. Через три часа на пепелище являлись величественные воители Лебединокрылого, брезгливо занимали рубеж обороны (не сразу, сначала головорезы Висельника собственноручно расчищали плацдарм от рухляди и мертвечины) — а отряд смиренно исчезал во мраке, чтобы бесшумно проявиться из ниоткуда, уже в другой точке театра военных действий.

Висельника боялись, с Висельником считались, Висельника презирали. И всё это — одновременно. Висельник понимающе кивал своей квадратной, наголо скобленной, башкой, стеснительно звякал застёжками бронежилета, щёлкал пальцами по ободу шлема и невразумительно мычал что-то вроде: «Оно конечно. Да ладно, чо». За эту нелепую поговорку безбашенного партизана в Штабе чуть ли не в глаза величали олигофреном. Правда, величать прямо уж в глаза — побаивались. Кто его, олигофрена, знает, что ему внезапно в голову взбредёт. Ближе к полуночи, ага.

Ему и вправду иной раз приходило в голову всякое. И ладно бы по пьяни. Но Висельник не пил. Вообще. Даже воду. Он был родом с Кхартиса, у тамошних в организме есть специальная железа, вырабатывающая воду с той же необычайной лёгкостью, с какой наша печень вырабатывает кровь. Строго научно, в жилах кхартиан именно что вода и текла. Очень удобно, кстати... Так вот. Висельнику всякое в его квадратную башку захаживало — причём прямо посреди заседания Вождей Штаба. Его и приглашать-то на Штаб перестали после одного возмутительного эпизода. Вещал перед соратниками командующий Сухопутно-Неудержмого Воинства как-то. Дело как раз перед «кхартианским инцидентом» было. Докладывал, стало быть. Штаб благоговейно внимал. Это ведь не кто-нибудь, это Сухопутно-Неудержимый, легенда стратегической науки, автор знаменитого Кровопролитного Флангового Охвата у Красной реки. Кровопролитным этот охват назвали потому, что в том достославном сражении Сухопутный угробил четыре своих армии, пытаясь обойти с флангов один батальон имперцев — угробил, но чести чёрно-златого стяга не замарал. Угробил, не моргнув своим рыбьим, глубоко посаженным глазом, и не выпуская из костлявых рук фиолетовую папку из пупырчатой слоновьей кожи — в которой, согласно упорным слухам, хранились у него ежедневные коды к Главному Хранилищу Повстанческих Тайн. Почему ежедневные? Ну ясен же фикус — потому что их положено каждые сутки менять. Шпионы-то вражеские не дремлют. А в тех Хранилищах, сказывают, меряно-немеряно всякого, за что имперская разведка душу продаст, сердце из груди вынет и сожрёт его, причмокивая. Например, в каких повстанческих крепостях коменданты — мужеложцы. Или сколько звёзд на небе — на самом деле, а не по данным лживой имперской псевдонауки. Или вот ещё: самая страшная из тайн, коей страшнее разве что лазерные пушки трёхпалубного высотного бомбардировщика Z-48.

Тайна под названием «За что Повстанцы воюют».

— Стремительным броском по западной кромке Пустыни 1-я и 14-я гвардейские дивизии врезаются, как нож в масло, в глубокоэшелонированную оборону Пятого и Шестого легионов врага, — вещал Сухопутный в экстазе, пугая собравшихся багровым цветом шеи со вздувшимися на ней жилами, — И после короткого рукопашного боя прорывают её! И враг бежит! А гвардейцы на его плечах врываются в Итарно! Расчётное время операции — сутки!

И тут Висельник выдал. Уж выдал так выдал. Мраморные голуби над входом в Заседательную залу — и те попунцовели от стыда.

— Трое суток.

Сухопутный спервоначалу даже не расслышал, что там этот партизан бубнит себе под мясистый нос. И продолжал вещать. А Висельник снова:

— Трое суток. Только на бросок. И сутки на отдых. Это у меня вода в жилах. А у вас нет там воды. Значит, обезвоживание. Потому что с собой — самое большое суточный запас. А цистерну в Пустыню не потащишь. Значит, двое суток под палящим солнцем на голом сушняке. Потому как оазисы у имперцев. Их, конечно, можно отбить — но поднимется шум. Первые два возьмёте тихо, быстро и без потерь, на третьем начнётся стрельба, на четвёртом они успеют передать по постам, с пятым и шестым вы будете чухаться часа три, не меньше, на седьмом завязнете. Остаётся по прямой. Это трое суток. И сутки на отдых. После обезвоживания. Тухлый план.

Штаб набрал в лёгкие побольше воздуха и в десять глоток выдохнул обескураженное «Ах!!!» Висельник привычно смутился, пробормотал своё извечное «Оно конечно. Да ладно, чо» и принялся громко грызть ногти. Сухопутный побагровел ещё больше, судорожно рванул жёсткий воротник на могучей шее и процедил, не удостоив наглеца даже полувзглядом:

— Каждый на войне должен знать своё место. Солдаты — жертвенно выполнять приказы командования. Офицеры — воспитывать в солдатах ещё большую жертвенность. Командующие — вершить судьбы войны. Голос, прозвучавший только что с задних рядов, не принадлежит ни к рядовому, ни к офицерскому составу. Этот голос вообще не числится в штате Воинства. Но, поелику Воинство, в отличие от имперской орды — плоть от плоти народ и народу служит, пусть народ выскажется далее. А мы милостиво его выслушаем. Есть мнения на сей счёт?

Штаб в десять глоток промямлил «Эээээээ...», после чего на отдутловатом лице Командующего Тысячемачтовым Флотом появилась гримаса острого отравления лимонами.

— Пусть голос скажет ещё, — обречённо вздохнул флотоводец.

Все обратили взоры в сторону Висельника. Тот догрыз ногти и застенчиво пожал необъятными плечами.

— Через Кхартис надо, — сообщил он, как о чём-то само собой разумеющемся, — Тамошние не выдадут, тамошние за нас. Ещё и водой снабдят, и жрачкой, и боеприпасом. Ещё и людей дадут. Верховный Жрец Кхартиса не любит Императора. А с Советом Магов Итарно он, наоборот, значит, в ладу. А Маги, известное дело, себе на уме. Мы с ними не договоримся по-хорошему, а Жрец — как два пальца о приклад. Простите за оборот.

— Простите опять же за оборот... как вы изволили выразиться, — перебил Висельника командующий Соколинооких Воздухоплавательных Сил,— Но каков великий стратегический смысл демарша на Кхартис? Если Кхартис и без того — наш союзник? Или вы, любезнейший, по жене соскучились? Решили совместить приятное с полезным? Вы ведь кхартианец, если не ошибаюсь?

Висельник беззлобно оскалился: ни дать ни взять деревенский дурачок при виде фейерверка.

— Не женатый я. Меня бабы того. Боятся.

На коллективном лице Штаба вспыхнула и погасла понимающая гримаса.

— Так я скажу, зачем. Ежели дозволите, — Висельник неуклюже встал с места, посмотрел на кислые физиономии вождей, махнул рукой и сел обратно, — Итарно — крепость ого-го. Сильная. В лоб не возьмёшь. А Маги могут ворота открыть. Ежели с ними поговорить по-хорошему. А поговорить может только Жрец. А я кхартианец, как тут верно заметили. Я подход знаю. Жрец вас не послушает, нет. А меня, может, и да. Может. Не гарантирую. Но всяко лучше, чем солдат класть без толку.

На следующий день после скандального заседания газеты Повстанческого Края вышли с одним и тем же заголовком на передовицах: «Легендарный Висельник оказался трусом». Заголовки второй полосы отличались большим разнообразием: «Мозгов нету, а советует» («Предатиум монитор»), «Учи Кодекс, горилла!» («Боевой листок Сплендера»), а также эпохальный материал «На чью воду мельница?», опубликованный в «Республиканском страстотерпце» под авторством некоего Горевестника. Кто скрывался под сим грозным псевдонимом, повстанцы и поныне спорят. Чуть ли не сам Сухопутный. Но вряд ли. Скорее, кто-то из его команды. «В то время как повстанческие территории напрягают последние силы в борьбе с тиранией и поливают кровью родную землю, так называемые партизаны показывают своё истинное лицо, — захлёбывался праведным гневом таинственный публицист, — Победа любой ценой — вот их девиз. Но наш ли? Отнюдь! Нет победы, если цена её — бесчестье! Но чего ждать от неуча, отрицающего необходимость Больших Жертв — тех самых жертв, на коих до последнего дня своей жизни настаивал Оружейник?», Впрочем, в чём конкретно заключается бесчестье, автор благоразумно умолчал. Всё-таки информация с Консилиума. А Консилиум — превыше двадцати пяти воинских Штабов. Гриф «Смертельно секретно». Читатели «Страстотерпца» были ребята ушлые, тёртые, всё просекали с полуслова — и посему лишних вопросов не задавали. Сказано — Висельник трус, значит — трус. Консилиум всегда прав, даже если ваши глаза наблюдают совершенно противоположную картину. Кто сомневается, тот пособник врага.

Висельник пособником не был. А значит, и не сомневался. Просто на следующее же утро оседлал трофейный броневик класса В-12 (двенадцатицилидровый на сверхвысокой подвеске, четыре прыжковые рессоры и даже одна неработающая турбина для вертикального взлёта), оставил в отряде за старшего прапорщика по кличке Линза — и рванул по свежеразминированной полосе в сторону родного дома.

Висельник был неучем. Но не дураком, однозначно. Плавал, знает. Что Консилиум во всеуслышание зарубил — то Консилиум тихой сапой осуществит. И чёрт бы с ним, что тихой сапой. Обязательно через задницу, вот что хуже всего.

От линии фронта до границы Кхартиса — добрые полтора дня езды, если с остановками. Или меньше суток — ежели гнать по каменистой дороге со скоростью чумной россомахи. Но при таком темпе движения, да по колдобинам — кхартец и мотору, и трансмиссии, и подвеске вашей хвалёной. Имперская же игрушка. Нежная. Для бетонированных автострад. Кроме того, жарить по прямой, да под открытым небом, да на звериной скорости в этаком неспокойном районе — всё равно что голой девке в дембельскую ночь по солдатскому бараку шастать. Имперцев, конечно, с левобережья Красной реки выперли — да вот только Кхартис аккурат на правом берегу. И более-менее пристойная дорога, ведущая из повстанческого Предатиума в нейтральный пока что Кхартис — тоже пролегает по правобережью. Причём через Беллиниум. Входить в пределы коего строжайше запрещено Кодексом. Такие вот шахматы, ребята.

По этой самой причине Висельник, отправляясь в путь, снял с борта броневика повстанческий герб. И был прав, шельмец, что самое интересное. Ибо на полпути из Предатиума в Беллиниум повстречался ему имперский патруль. Заплутали парни, с кем не бывает. Тот, что повыше — ну типичный такой итарниец: рожа наглая, круглая, холёная, акцент надменный, чёткий, раскатистый, словно железные шары по броне гоняет, а не дорогу спрашивает. Другой, похлипше — не то регинец, не то из бьяннских горцев. Знать, совсем худо пошли дела у Императора, раз он в армию начал всякой твари по паре набирать.

— А сам куда? — спросил обладатель громового акцента.

— В Кхартис, — честно ответил Висельник.

— А какого тебе там сдалось? — не унимался долговязый, — А может, ты повстанец? Мы налево, ты направо, а потом развернёшься и в спину жахнешь. Может, тебя нам прямо здесь положить, от греха-то подальше?

— Да ладно, чо, — осклабился Висельник, — Баба у меня там.

— А машина табельная, имперская. Угнал?

— Зачем угнал? За выслугу. Двадцать лет в сапогах. На дембель пошёл, мне командование и выдало презент. Машинку эту к списанию определили. Турбина не работаешь, вишь? Возьми боже что нам негоже, называется. А я на нём воду развожу. В припустынных районах влёт расходится. Ведро патронов за канистру. Хочешь водички, кстати? Угощаю, чо.

— А точно не повстанец? — не унимается итарниец, и карабин с плеча в положение на грудь перекидывает, — А докажешь чем? А за враньё знаешь что будет?

Висельнику внезапно стало скучно. Дешёвый имперский понт. Грозятся прямо здесь положить — а у самих карабины учебные. Новичок вряд ли различит — а у Висельника глаз намётан. Пламегаситель уж больно чистый и сверкающий в лучах заходящего солнца. Словно из тех карабинов не стреляли ни разу. А бой в этих краях, между прочим, позавчера гремел. А пареньки-то потрёпанные — сапоги в засохшей грязи и морды небритые. На свежих новобранцев не похожи. Значит, были в деле. А пламегаситель — как только что с завода.

Штрафники, ясен ясень. Из тех, что кидают в самое пекло, не выдав патронов. Называется «кровью искупить вину».

— Повстанец, повстанец, — смеётся, — Про Висельника слыхали? Вот я тот Висельник и есть.

— Ага, баки заливать-то, — встрял в перебранку второй, доселе молча сверливший подозрительного чужака своими зелёными, без зрачков, зенками, — Был бы ты Висельник, мы бы уже были трупами. Висельник, я слыхал, вообще говорить не умеет. Полоумный потому что. Зверь, говорят, каких и в Регине нету. И вместо глаз у него два пулемёта. И бабы его боятся. А у тебя баба в Кхартисе. Не Висельник ты. А жрать есть?

У Висельника было жрать. Не первый раз в рейде по тылам. Законы жанра знает.

... Имперцы набили пуза, подобрели, расслабились, пожаловались на суровую штрафницкую долюшку — после чего посоветовали Висельнику сильно на этой дороге не светиться («там дальше два наших блок-поста, а ты без документов, а наши после последней шуточки Висельника сильно-сильно злые, разбираться не будут»), да и ушли себе в ночь, подгоняемые страхом темноты и накипающим в небесах ливнем. А Висельник, обождав немного, дал по газам и рванул в противоположную сторону — туда, где Кхартис. Спустя два часа пути действительно напоролся на имперский блок-пост. Вступать в пререкания с дежурным капитаном не стал: вылез на броню с поднятыми руками, прокричал: «Свои!», затем молниеносно-змеиным движением выхватил у капитана из рук его карабин, прикрылся бедолагой, словно щитом, и методично расстрелял всех семерых набежавших на шум постовых. Капитану тоже досталось изрядно: дырок двадцать, каждая — смертельная и шириной с регинский орех. Впрочем, умер он значительно раньше — когда Висельник, отобрав у капитана его пушку, круговым движением ладоней свернул бедолаге шею. Покончив с зачисткой территории, Висельник выдрал из стены КПП изрядный шмат фанеры, достал из нагрудного кармана огрызок карандаша и нацарапал на фанере коряво и с ошибками: «Здеся был Висельник. Извенити за биспарядак».

Кхартис встретил своего героя, как всегда встречают героев родные пенаты: проливным дождём и лаем сторожевых собак. От околицы города до храма Жреца — добрых полтора часа езды, но это по сухой дороге, а не по чавкающей хляби, в которую изнеженный красавец В-12 провалился практически сразу же, по оси, без надежды на всплытие. Погазовав для приличия минут пять и вырвав с мясом рычаг передач, партизан перекинул через плечо трофейный карабин, бросил утопленника на произвол судьбы, спрыгну с брони в лужу и поплёлся к цели пешком, поминутно проваливаясь в грязь и бубня под нос «Приехали, чо». За час до рассвета он, промокший и в грязи по уши, доплыл-таки до врат Храма и принялся остервенело колотить в них прикладом. Шавки в соседних домах так разнервничались, что чудом не сорвали себе глотки — а Жрец тем временем даже не думал просыпаться. Дверь отворил причетник — заросший по самые ноздри неопрятной рыжей бородищей, вонявшей к тому же сложной смесью ладана, квашеной капусты и отсыревшего тряпья.

— А, — подслеповато щурясь, произнёс причетник и, отступив на шаг, сделал неопределённый жест рукой, не то «заходи», не то «не трогай меня», — Йорки. А мы думали, ты сдох уже. Чего явился?

— Ага. Сдох Йорки, — кивнул Висельник, не переставая отряхиваться, — Я Висельник. А Йорки да, Йорки сдох. Мне Жреца бы.

— Зачем тебе Жрец?

— Ну это...

— Понятно. Жди здесь. В Храм не входи. Нагадишь ещё.

— Я понял, чо.

Причетник удалился в гулкую тьму Храма. Висельник, скособочив бритую башку, несколько мгновений смотрел ему вслед, пока след не превратился в звук, а звук не растворился в сумятице бесформенного эха — сотканного из удаляющихся шагов, скрипа отпираемой где-то далеко двери, глухого «бу-бу-бу» на другом конце огромного зала, позвякивания колокольцев и шипения умирающей свечи. В замогильном свете ночника со стен притвора на висельника пялились сурово-скорбные лики Оружейника. Ликов у Оружейника было превеликое множество. Оружейник в Кузне; Оружейник с первым опытным образцом Бесконечнопатронного ружья в руках; Оружейник, проклинающий Продажного Конструктора; Оружейник, уводимый в узах на муки...

Честно сказать, эпизод с уведением в узах получился у художника не ахти: поскольку по канону Оружейник на священной парсуне должен быть на три с половиной головы выше всех прочих персонажей, возникало ощущение немного смехотворное: злобные оранжевые гномы числом превеликим тащат на игрушечный эшафот странное существом размером с регинского слона, при этом роковая бензопила, коей должно по сюжету лишить героя главы яго честныя, на фоне левого мизинца Оружейника вообще кажется не больше пилки для ногтей. Такой смехотулькой не то что голову великану не отрежешь – вошь не придавишь. И самое главное – непонятно, с чего он пошёл-то. На муки эти самые.

Чего пошёл… Хорошо Жрецу: он сам для себя уже давно на этот вопрос ответил. Мол, то и есть вопрос вопросов, на разгадку коего может вся человеческая жизнь уйти. Мол, для того мы и живём, сирые и убогие, чтобы думать над этой тайной. Ибо ответа в Кодексе – нет. Значит, можно думать.

Хорошо опять же, когда человеку есть чем думать. Когда он не как Висельник – дундук от рождения малохольный.

— Чего пришёл? — прервал благочестивые размышления Висельника хриплый старческий голос из тьмы.

Висельник оторвал тяжёлый взгляд от иконы с изображением Оружейника-Пантократора, вершащего на Запредельном Престоле суд над врагами Свободы, и медленно, словно башню танка в сторону вражеского блиндажа, повернул голову на звук.

— И тебе здравствовать, батя, — ответил он, снял с левой ноги жалобно чавкнувший башмак и степенно вылил его содержимое на пол.

***

Стрелки часов на стене легкомысленно перескочили за полдень — а в алтарной комнате Жреца по-прежнему царил гнетущий полумрак. Висельник никогда не любил эти темно-зелёные жалюзи на окнах. А Жрец без них не может. Он и по улице в пасмурный день ходит исключительно в чёрных очках. Отслоение сетчатки, старость не радость, молодость не жизнь.

— В десятый раз тебя спрашиваю — зачем приехал? — рычит из красного угла Жрец, наспех отправляя в рот ложку за ложкой с дымящейся чечевичной похлёбкой, — Отца повидать? Да не поверю. Тебе десять лет до отца дела не было. И вдруг вона.

— Отца повидать. Мать повидать. Брата, — односложно, с плохо скрываемым раздражением отвечает Висельник с противоположного конца стола. Миска с похлёбкой, однако, стоит перед ним почти нетронутая.

— Мать два года как неживая. Брат тебя в дверях еле признал. Скажи спасибо, что признал вообще.

— Ага. Спросил, почему я не сдох.

— А что ему ещё спросить? Ты не жрёшь-то чего? Невкусно? Отвык? Чем ты в своей армии питаешься — небось человечиной?

— Почему человечиной?

— С тебя станется. Отца бросил, мать бросил, в Храм позабыл дорогу. Людей убиваешь, говорят. Почему бы тебе их не есть?

— Война, батя. На войне все друг дружку убивают. Да и ты меня не шибко признавал. По всему Кхартису слухи ходили, от кого я. А ты делал вид, что ни меня, ни матери знать не знаешь. Тоже нехорошо. Но я же не пеняю!

Жрец отложил в сторону ложку и с полминуты буровил Висельника свинцовым, мало хорошего обещающим, взглядом из-под кустистых бровей.

— Зачем приехал?

— Опять двадцать пять.

— И ещё раз по столько же. Ну?

Висельник внезапно поскучнел и перевёл взгляд на часы.

— Мне пора. Засиделся. За похлёбку спасибо.

— Нет уж!!! — Жрец свирепо прищурился и, не меняя положения тела, ловко схватил отпрыска за локоть, — Через мой труп ты отсюда уедешь. Говори.

— Да просто так.

— Запросто так даже мухи не родят. А ты не муха. Говори, что велю.

***

Спустя четырнадцать секунд Висельник пожалел, что имперцы с давешнего блок-поста оказались такими мазилами. Жрец и в спокойном состоянии — не сахар. Что уж говорить о Жреце, которого разозлили до икоты.

— Ты!!! — даже не заорал, а завизжал Жрец, нависнув, аки журавль над бездонным колодцем, над столом, после чего блюдо с похлёбкой со звоном полетело на пол, обрызгав ботинки висельника дымящейся бурой жижей, — Ты подставил меня!!! Ты подставил брата!!! Ты весь город!!! Ублюдок проклятый, вот уж подлинно — сдохни ты после такого!!! Сам бы убил!!! Да сан не даёт!!!

Заехав по столу со всей дури с такой силой, что тот не удержался на ножках и с грохотом опрокинулся вслед за чечевичной миской, Жрец несколько мгновений стоял над Висельником в позе кулачного бойца, наносящего противнику добивающий удар, — после чего внезапно сник, скукожился, на ватных ногах доплёлся до угла, сел на пыльный пол и там затих.

Спустя пятнадцать минут гнетущего молчания сам же первый не выдержал.

— И что теперь будет?

— А ничего не будет, батя, — максимально равнодушным тоном ответствовал Висельник, втайне радуясь, что морда цела, — Они мне отказали.

— Слава Оруже...

— А это значит, что через два дня они будут здесь. И придут к тебе с тем же предложением.

— С кола ли?

— С кола-не с кола, а я их знаю. И приехал предупредить. Чтобы был готов.

И, не дожидаясь следующей вспышки жрецовой праведной ярости, затараторил быстро, но безэмоционально, словно отходную над несвежим трупом:

— Они хотят Итарно брать. Это их дела. Пусть пробуют. А Итарно не возьмёшь в лоб. Но Маги могут открыть ворота. Маги не любят Императора, Император их тоже, но боится при том. Почему и не трогает. Маги их пошлют, а тебя нет. Я подумал — за спрос-то башку не сворачивают. Ты ничего не теряешь, они ничего не теряют. Даже если Маги тебя пошлют, они Императору доносить на Кхартис не будут. А если договоритесь — считай, Итарно взят. Ты при любом раскладе не под ударом. Вот. А ты ругался. Нормально же всё, чо.

— Нормально? Ты уверен?

Висельник только раззявил рот, чтобы брякнуть своё излюбленное «а чо» — но вовремя заткнулся: уж больной странным, больно ядовитым углом искривились жрецовы губы на тех словах.

— Э-э-э...

— Через два дня, говоришь?

— Два... или три... может, неделя...

— Кол тебе в гузно, сыночка. Не два дня и не три тем паче. Они УЖЕ здесь. Стоят лагерем на северной окраине. А я-то думал, с чего они вдруг. А это ты их навёл. Здоровьичка тебе за это по самые гланды и ещё глубже. С проворотом.

Потом случилось странное. Жрец издал жалобный булькающий звук, опустился на четвереньки, дополз до Висельника и принялся зачем-то руками собирать остатки чечевичной похлёбки обратно в миску.

— Вчера твой братец возвращается с поминок — Герши Четырёхпалый помер, помнишь Герши Четырёхпалого?— пробормотал он, простужено хлюпая мясистым носом.

— Помню, как же. Что стряслось?

— Да что, что. Смерть пришла, вот что.

— Так молодой же вроде.

— А которых ты убивал что, старые были?

— Ну так...

— Вот я и о том. Без разницы, в каком обличье к нам смерть приходит: в зримом или незримом. Был Герши — нету Герши. И земля ему пухом, и хватит про него. Возвращается, значит, Тхарки с поминок и говорит: на северной окраине, чуть не доезжая до бродов, не меньше дивизии стоит. Спрашиваю: каких цветов? Говорит: чёрные с золотом. Я ему, мол, может, маршем идут, на привал встали. А он мне: ага, сейчас, на привал с полевыми шатрами, госпиталем и рытьём окопов полного профиля. Похудеть какой привальчик. И тут у меня чувство гнилое взыграло... вот здесь, — Жрец растерянным жестом ткнул себя куда-то в подреберье, — А спустя час ты появляешься. И тут мне совсем худо стало. Странным манером эти два факта связались в башке. И не зря связались, как видишь.

Старик задумчиво сгрёб в миску последнюю пригоршню чечевицы, отёр ладони о штаны, поднял голову и ожёг Висельника взглядом смертельно больной собаки.

— Ты не думай. Я ждал тебя. Очень ждал. Просто... просто испугался.

— Ну так. А Тхарки где?

— Тхарки-то?

Жрец слишком быстро переспросил, машинально отметил Висельник. И при этом в его болотных глазах промелькнуло что-то неуловимое. Не то, удивление, не то испуг. Впрочем, спустя секунду партизан понял причину. Дело не в Тхарки.

Сначала дрогнул пол под ногами. Затем в посудном шкафу пронзительно зазвенели чашки. С низкого потолка горницы душным дождём посыпалась штукатурка. После чего за плотно занавешенными окнами раздался пронзительный вопль улицы, вминаемой в грязь лапами неимоверно длинного, тысячеголового стального чудища.

А затем всё внезапно стихло. Впрочем, ненадолго. Ибо чудище возжелало изречь.

— Граждане Кхартиса! — пролаяло оно, прочистив железную глотку невразумительным «кхэээ», — Победоносная повстанческая армия пришла к вам, чтобы освободить от тирании. Присоединяйтесь к нашей борьбе — или умрите в муках. Третьего не дано. Требуем Жреца. Требуем Жреца. Или умрите в муках. Как поняли, приём.

***

Облачённый в звериную серьёзность и чёрно-золотой, до пят, парадный сюртук, Сухопутный маршал разложил на жертвенном столе Храма пожульканную карту, после чего царственным жестом пригласил Жреца и Висельника приблизиться.

— Имею честь посвятить вас, соратники, в детали гениального плана Консилиума, — процедил он с выражением крайнего отвращения на лице, — Он прост. Дабы свергнуть тиранию, потребно взять и разрушить твердыни Итарно. Дабы взять и разрушить твердыни Итарно, потребно иметь в крепости врага союзников. Дабы иметь союзников, потребен агент влияния. Этим агентом будете вы, Жрец. Это приказ, он не обсуждается. К выполнению задания приступите сегодня вечером. Вам выделят вертолёт. Пока прощайтесь с домочадцами. Ваша жертва будет угодна нашему общему делу. Есть вопросы, пожелания, жалобы?

Вместо ответа Жрец обошёл стол по периметру, взял карту за уголок и, приподняв, попросил, глядя куда-то мимо Сухопутного:

— Нехорошо на жертвенном. Пойдёмте в дом, что ли. Там и карту разложим, и свечи воскурим, и о делах побеседуем. А в Храме — нельзя.

Сухопутный вальяжно побагровел.

— А Общему Делу угодно, чтобы беседа шла здесь. Я повторяю в последний раз: вопросы, пожелания, жалобы. Если их нет...

— А если я откажусь? — без обиняков парировал Жрец.

— Тогда мы разрушим Кхартис. И посыплем солью место, где он стоял.

Из-за плеча Сухопутного, словно призрак в ведьмину ночь, проявился маршальский референт — благообразный прилизанный блондин со сладенькой ухмылочкой чадолюбца на румяном лице.

— Экселенц, он не понимает, — защебетал референт, сверля Сухопутного взглядом влюблённой кошки, — А Оружейник учил: непонимающего просвети, не желающего просвещаться вразуми, и лишь не желающего вразумляться — карай. Дозволите?

И, едва дождавшись кивка со стороны начальства, с места в карьер приступил к процессу просвещения.

В то слякотное утро Висельник и Жрец узнали много нового и интересного о миропорядке, который завещал своим верным Оружейник, уходя на мученическую смерть. В тезисно-конспектном варианте лекцию слащавого референта можно изложить в семи пунктах: 1) каждый повстанец обязан во всём следовать пути Оружейника — который, как известно, в финале жития погиб, бессмысленно и беспощадно; 2) а раз так, то бессмысленная и беспощадная гибель — обязательный финал жизни любого повстанца; 3) кто не с Оружейником, тот против Оружейника; 4) а раз так, то любой праздно стоящий в стороне — враг Общего Дела; 5) уходя на смерть, Оружейник оставил своими заместителями Легата, Центуриона и Декана, отцов-основателей Консилиума; 6) а раз так, то нынешний Консилиум — законный преемник Изначального, и кто подчиняется ему — подчиняется непосредственно Оружейнику; 7) и наоборот.

При попытке прояснить все тонкости и аспекты феномена «наоборот» референт внезапно замялся, а Жрец, воспользовавшись тремя секундами тишины, смиренно заметил, что:

Не токмо же каждый повстанец, ниже каждый имперец, почитающий Оружейника (а таковых немало, тех же Магов взять), обязан следовать — однако же не пути оного, а Цели. Цель же — обретение свободы. Притом путей суть велие множество, и жертва — лишь первейший и наилучший из них. См. «Оружейный Кодекс», гл. 1, ст. 34.

А раз так, то гибель, даже пре-героическая и пре-жертвенная, лишается своего смысла без конечной победы

Оружейник, благословляя верных, сказал, однако же, инако: «Кто не против меня, тот со мной». И добавил двумя стихами ниже: «Многие, многие в день парадный возопиют: Оружейниче, не твоим ли именем мы клялись у знамени? И вот, говорю им: истинно, истинно не ведаю вас».

А раз так, то и неучастие в битве может приблизить победу, и участие в оной может её отдалить. См. «Оружейный Кодекс», гл. 14, ст. 147

Изначальный Консилиум — оно, конечно, да. Но и имперцы имеют свой Консилиум. И, согласно имперской ереси, оный тоже восходит и коренится в Изначальном, от Оружейника поставленном над человецами.

А раз так, то не всякий плод даже с благого древа можно вкушать, ибо и благое древо точит червие. См. «Толкования к «Оружейному Кодексу», изложенные в Регинском изводе в пункте 7, параграф 456.

И наоборот.

Сухопутный побагровел ещё больше, покачнулся, словно от удара, и зачем-то принялся расстёгивать кобуру на поясе. Висельник шагнул между спорщиками и неуклюже вскинул руки. Жест получился отнюдь не миротворческий, но до этикета ли в деле, пахнущем перестрелкой?

— Давайте я поговорю, — извинительно оскалившись, пробасил он и сделал в сторону маршала короткий неуверенный шаг, почему-то до смерти напугавший референта, — Я же для того и приехал. Поговорить. Дело-то тонкое. Не двух минут.

— Что вы понимаете в высокой воинской стратегии, соратник? — презрительно прошипел Сухопутный — впрочем, прекратив теребить застёжку кобуры, — Наш план секретный. Многоходовый. Вы не сумеете его изложить.

— Это вообще-то МОЙ план.

— Это не ВАШ план. И даже не НАШ. Это — план Оружейника.

Жрец скептически поджал губы.

— Вот уж не припомню в «Оружейном Кодексе» подобного, — заметил он вполголоса, — Наверное, стар стал. Память прохудилась. Приведите цитату. Глава, стих, параграф. Ежели уж такая пьянка.

Сухопутный ничего на это не ответил. Вместо него опять вылез референт.

— Вы играете в опасную игру, Жрец, — скорбно изрёк он, после чего трагически потупил очи долу, — Что же... Приступаем к вразумлению. Солдаты! Выведите этих заблудших на улицу и покажите им нашу мощь.

Из тьмы храмового притвора, как вши из бороды, лениво выползли три мрачных амбала в сияющих бронежилетах, и так же лениво двинулись в сторону Жреца и Висельника — которые, впрочем, никуда и не думали убегать. Свирепо нахмурившись, амбалы предприняли попытку возложить длани своя на горделивые выи вразумляемых сих. Очень робкую попытку, надо признать.

— Тронете хоть пальцем — живьём отпою, — брезгливо дёрнув плечом, пообещал Жрец.

После чего оба — и отец, и сын — неспешно вышли на улицу в нерешительном сопровождении высших чинов, оставив обескураженных амбалов жевать сопли у алтаря.

Мощь, обещанная референтом, и впрямь внушала. От северной окраины, через центральный тракт, упираясь бронированной башкой в проржавевшие чаны Южной водокачки — ползла, гремела, рычала и плевалась смешанными с грязью выхлопными газами Четырнадцатая Непотопляемая Танковая Дивизия имени Усекновенной Главы Оружейника. Все двести пятьдесят единиц техники. Двести пятьдесят раскрашенных в чёрное с золотом, угловатых башен с 56-дюймовыми пушками, длинными, словно хобот регинского слона, и такими же бесполезными в городском бою. Дивизия двигалась медленно, мерно и неотвратимо, словно гигантская змея по трубе коллектора — свирепо царапая кромками бортов невысокие бетонные изгороди, отделяющие дорогу от городских кварталов. Слишком широкие борта. Слишком узкая улица. Слишком малая скорость. А когда над колокольнями Храма заревел простуженный горн, и змея встала, и развернула синхронно все двести пятьдесят своих башен в сторону Старого Города — Висельник не на шутку встревожился.

— Страшно? — восторженно поинтересовался референт, нависнув над левым плечом.

— Страшно, — нехотя признался Висельник. Стоявший в двух шагах позади Жрец ничего не ответил.

— А когда вся эта мощь изрыгнёт пламя...

— Я не о том, — поморщился Висельник, — Прикрытия с воздуха нет, мотопехоты нет. Ширина бортов семьсот, ширина улицы — семьсот тридцать.

— М-м-м-м... не понимаю.

— То-то и оно, что — не понимаете.

Сухопутный тем временем с помощью давешних амбалов забрался на башню, встал кособоким фертом под самый флагшток и произвёл громкий величественный звук откуда-то из глубин носоглотки.

— Будьте здравы, соратник! — хором рявкнуло внутри башен.

Сухопутный с суровой гримасой кивнул в пустоту и благолепно утёр нос златотканным рукавом, после чего приказал, глядя куда-то в направлении Южных водокачек:

— Подведите ко мне Жреца!

— Не надо подводить, — хмуро отозвался Жрец, — Чай, ноги не отшибло. Сам подойду.

Амбалы вжались задами в танковую броню с выражением самой искренней благодарности на мордах.

В промокшей и насупленной тишине, нарушаемой лишь тресков флагов и блеянием ошалевших коз за частоколами дальних пастбищ, Сухопутный вдругорядь прочистил носоглотку и приступил к обряду вразумления. С пафосом отвергнутого воздыхателя, рыдающего под дверью жестокосердной любовницы, маршал перечислил все тактико-технические характеристики танка ББ-888 — от массы и мощности двигателя до дальности стрельбы по навесной и настильной траекториям. Не забыл упомянуть и радиус разлёта осколков при обстреле неприятеля бризантными снарядами. В красках описал, как рассыпаются на тысячу кусков бетонные бункеры, уничтоженные огнём этих великолепных орудий, и как сгорают в считанные секунды — причём до состояния жидкого пепла — те несчастные, что вздумали встать на пути зажигательного снаряда со смещённым центром. «А знаешь ли, Жрец, сколько потребуется таких машин, чтобы сровнять Кхартис с землёй, не сделав при этом ни единого выстрела?! — трагически закатив глаза, возопил маршал и, не дожидаясь ответа, простонал, — Десять! Всего-то десять! А здесь их двести пятьдесят! Подсчитай сам, сколько Кхартисов эта дивизия сотрёт в порошок, если я отдам приказ???»

— А чего тут считать, — подал плечами Жрец, — Двадцать пять. Сурово, что ж. Один вопрос — зачем?

Сухопутный вздрогнул, словно ушибленный в лоб шальным осколком своего же снаряда.

— Повтори! — приказал он Жрецу, и Висельник уловил в маршальском голосе что-то среднее между просто испугом и испугом животным.

— Нуууу, — смущённо потупился Жрец, — В том смысле, что... Ну, крупных городов-то в Империи — десять. А тут силищи — аж на двадцать пять. В два раза больше нужного. Я и интересуюсь, зачем. Зачем вы вообще воюете. Я понимаю — с землёй сравнять, все дела. Это дело такое. Недолгое. Но ведь вы зачем-то ещё в бой идёте? Не только чтобы разрушить, но и — чтобы потом возвести что-то на руинах? Вот мне и любопытно.

— Ч-ч-что тебе любопытно, Жрец?

— Что вы построите, когда устанете разрушать.

— Это некорректный вопрос, соратник, это некорректный вопрос, — зашипел референт, вцепившись в плечо Висельника и поедая Жреца со спины ненавидящим взглядом, — Он не в компетенции маршала, только Консилиум может решать, только Консилиум.

— Какой вопрос?

— Что будем строить, соратник, что будем строить, — референт прекратил шипеть и перешёл на тонки птичий свист, — Что разрушить — да, компетенция маршала. А что строить — решают выше, намного выше. Объясните же ему.

— Кому?

— Жрецу, регинский слон вас побери. Прямо сейчас объясните. А то будут последствия.

Последствия случились за секунду до того, как референт завершил свой заполошный монолог. Сухопутный вскочил на ноги. Сухопутный взмахнул маршальским жезлом. Сухопутный отверз дрожащие уста.

— Дивизия! Ориентир — водокачка, три часа на запад! Бризантным — заряяяяяяяяяяяя...

Так не бывает, подумал Висельник, инстинктивно вжав башку в плечи. Так никогда не бывает. Между командой и её исполнением должно пройти минимум три секунды. К тому же и команда была не «Пли!», а всего лишь «Заряжай». Да и ориентировал маршал своих танкистов на городской шламоотстойник, расположенный рядом с водокачкой (уж зачем ему понадобилась эта выгребная яма, один Оружейник ведает — разве что маршал решил в наказание за непокорство расплескать по улицам Кхартиса кхартианское же дерьмо) — а рвануло почему-то на противоположной стороне. И рвануло на слоге «ря». Солдаты Повстанческой Армии, конечно, весьма и весьма исполнительны — но не настолько, чтобы стрелять раньше команды. Мазилы они, в общем, те ещё — но опять же не настолько, чтобы прицелиться по водокачке...

... а попасть по своему же флагманскому танку.

... а заодно и по замыкающему.

***

А потом на Кхартис обрушилась тьма.

***

Именно что так: не «опустилась», не «накрыла» — обрушилась. Как обрушивается кровля на головы жильцов ветхого домишки, попавшего в эпицентр землетрясения.

***

Из «Оружейного Кодекса», гл 117, ст. 456, п. 3:

«И наипаче же танков, и пренаипаче же штурмовиков сверхзвуковых опасайтесь, дети мои, трёхпалубных высотных бомбардировщиков стратегических на тяге фотонной, ибо они нравом подобны татю в нощи, а силой — тысяче орлов пустынных. Статями же сей зверь превыше горы подлунной, и несть от его когтей спасения, опричь зенитно-ракетного комплекса на круговой турели. Но се, истинно говорю вам: лучше вам руки и ноги лишиться, а то и живота, чем установить сию турель на башню танка вашего. Ибо аз есмь Оружейник, и я бдю».

***

Трёхпалубный высотный бомбардировщик Z-48, он же «зетка» — в среде имперцев носящий звонкое имя «Солнцезатмевающий», а у повстанцев снискавший обидную кличку «Толчок», — парил над ослепшим и притихшим от ужаса Кхартисом, то взмывая в выси, то опускаясь почти на уровень храмовых колоколен. «Зетка» действительно формами напоминала известный агрегат для сброса шлаков — только увеличенный в десять тысяч раз. Вдобавок ещё и с крыльями. Длина фюзеляжа полтора карабинных выстрела, ширина нижней палубы — сорок мелких шагов, ширина верхней варьируется, размах крыльев — от шламоотстойника до первых коровьих выгонов. А ещё он умел зависать. Надолго. Да и торопиться гаду, судя по всему, было особенно некуда: для гранат из подствольника его шкура была слишком толста, а ЗРК на круговой турели славному танку ББ-888 по уставу иметь не полагалось. Конечно, теоретически можно достать эту скотину бризантным... но вот беда: дифферент подъёма 56-дюймовой пушки не превышал — опять же по уставу — 25 градусов. Так что как ты башкой не крути — до супостата не доплюнешь. А он, заметим, не просто доплюнет сверху-то, да ещё и в жидкий пепел превратит. Был бы жив экипаж флагманского танка — он бы подтвердил. Но экипаж уже секунд десять как пребывал в агрегатном состоянии этого самого пепла. От самого танка, заметим, остался лишь неуклюжий двухметровый ком слипшейся стали.

Бить по флагману и замыкающему — это классика жанра. И не Висельника этой классике учить. Равно как и науке выводить из-под огня тех, кто в бою бесполезен, и чья смерть ни на йоту не приблизит миг победы. Поэтому первым, кого Висельник взял железной хваткой за шиворот и швырнул в открытые врата Храма, был Жрец. Вторым — референт, ибо он и без того повис клещом на бычьей шее партизана, остро воняя обгаженными панталонами. Третьим в очереди стоял Сухопутный. Именно за ним кинулся Висельник по острым скользким рёбрам ближайшего танка — когда сверху опять лупанули лазерные пушки, разорвав сиреневую мглу ослепительно-жёлтыми сполохами, и Висельник, упав ничком, вжался в мокрую броню, повинуясь солдатскому рефлексу.

— А не надо бегать, не надо! — ласково прогромыхали небеса, занавешенные необъятной стальной тушей «зетки», — Лежи где лежишь, мерзкий бунтовщик. И, возможно, вернёшься домой целым и невредимым. А возможно, и не вернёшься. За неимением Оружейника эту дилемму сегодня буду решать я. Альфа-легат военно-воздушных сил Империи Гвидо Кабальери по прозвищу Шут, кавалер ордена Пурпурной Селезёнки и просто классный мужик, трахающий всё, что шевелится. Так что не шевелись, солдатик. Ибо я выползаю.

Упёршись мордой в пупырчатую броню, Висельник даже не услышал, а ощутил кожей бритого затылка, как высоко-высоко в небесах, но при том аккуратно над его головой, заскрежетали петли открываемого люка, зазвенели тросы, зажужжали лебёдки бронеподъёмника... а затем страдальчески застонал сам подъёмник — словно тяжело гружёная тачка, которую толкают в гору в восемь рук скользкие от пота штрафники.

— Маршал, — одними губами произнёс Висельник и изумился тому, как тонко и противно звучит его голос сейчас, — Маршал... вы живы?

Секунды три спустя до ушей Висельника донёсся недовольный тенорок Сухопутного:

— Не «маршал», а «экселенц». Даже на пороге смерти нельзя забывать субординацию. Я... я жив. К сожалению.

— Стоите или лежите?

— Лежу, как и вы. И это горше всего.

— Что лежите?

— Нет. Что как и вы. В такой прекрасный момент взять и уподобиться какому-то трусливому партизану...

Теперь понятно, почему Жрец испугался, когда его спросили про Тхарки, лениво усмехнулся Висельник. Узнав о том, что Кхартис окружён повстанцами, Жрец на всякий случай послал Тхарки в ближайший имперский лагерь. Для паритету, очевидно. Имперцы всегда рады установить паритет — особенно если дело пахнет очередной лёгкой победой. Трудных побед имперцы, как известно, не жалуют.

Хорошенький фокус. Столкнуть двух медведей — а самому спокойно наблюдать за дракой со стороны. Или нет, не так. Выяснить, кто сильней — и примкнуть к победителю. Тоже мудро. Потому Жрец и не обрадовался сыночку. Стратег, разъязви его.

— А вот теперь, друзья мои, можете поднимать свои безмозглые головы, — опять загремело с небес, но уже совсем близко, — А то обидно будет: умрёте, и не узнаете, какой мундирчик мне мой портной пошил вчера. И да, умоляю вас: не вздумайте его продырявить вашими маленькими пульками. Мои соколы обидятся и разнесут здесь всё. Вообще всё. Они меня очень любят, мои солдатики. Я и сам себя временами очень люблю. А знаете, за что? Не знаете... Да и откуда вам знать. А вы головки-то возденьте и глазки-то откройте. Ибо сказано в вашем червивом «Кодексе»: «Имеющий бинокль да узрит, имеющий рацию да услышит».

Висельник крякнул и послушно перекатился на спину. Над ним словно, гигантская пирамида, перевёрнутая остриём вниз, видела ребристая стальная громада трёхпалубного бомбардировщика — висела, испуская из своих незримых пор фотонные блики и приторный смрад ионизирующего излучения. Все двенадцать бомболюков нижней палубы были отверсты и черны, аки раны трёхнедельного мертвеца — и в каждой ране сидело по крупному серебристому жуку со множеством усиков и лапок. Знаменитые имперские прыгающие бомбы: после падения оземь, прежде чем взорваться, минуты две скачут по безумной траектории среди живой силы противника, умудряясь при этом перебить добрую роту, если не полторы. Говорят, в рядах повстанцев имелась пара-тройка чудил, пытавшихся такую бомбу поймать на лету голыми руками. Полцентнера стали на пружинах толщиной в три пальца, ага.

А прямо по центру страшного брюха, на десять градусов левее головы Висельника, висела на толстенных витых тросах маленькая каплевидная кабинка — вся сплошь из пуленепробиваемого стекла. И за этим стеклом на платформе подъёмника стоял, воздев ладонь в издевательском приветственном жесте, невысокий, однако ладно скроенный при том, имперец средних лет — в длиннополом приталенном мундире такой снежно-молочной белизны, что его можно было легко использовать вместо флага капитуляции.

— А вот стояли бы у вас нормальные ЗРК на башнях — и всё сложилось бы по-другому. Ай-яй-яй, — продолжал изгаляться имперец, и эхо из встроенных в кабинку динамиков насмешливо запрыгало по танковой броне вдаль по улице, пока не разбилось о дымящуюся фиолетовую лужу на месте флагманского танка — Ну в чём же дело, маршал? Чего не хватает? Мощностей? Технологий? Денежек, может? Так обращайтесь, всегда рады помочь любимым врагам.

Маршал тяжело приподнялся на локтях.

— Вы можете залить страну кровью от Итарно до Регины, — презрительно прокаркал он, воздев к небесам кулак, — Вы можете даже победить — на какое-то время. Но одно у вас никогда не получится: заставить нас поставить на танки сию мерз.. мерз...

Кабинка с альфа-легатом тяжело стукнулась о броню соседнего танка. Со свистом откинулся стеклянный колпак. Имперец вышел на воздух — той же расхлябанной танцующей походкой, какой выходят из дверей злачного заведения поутру кутилы, выигравшие миллион на тараканьих бегах.

— Не надо оваций, дорогие мои, — отмахнулся альфа-легат от давешних амбалов, попытавшихся судорожно взять его на прицел, — Без приказа маршала вы всё равно не выстрелите. А он не прикажет. Он же не дурак. Ну, и потом... ну прикончите вы меня. Воздушный флот Империи уже через три часа возглавит мой заместитель — а он ещё больший зверь, чем я. Он не станет вести смешные переговоры с поверженным противником. В сравнении с ним я — масенькая пусенькая лапулька. Стоит ли менять лапульку на монстра? Не стоит. Итак... о чём я. А! Вспомнил. О круговой турели.

И, внезапно изменившись в лице, заорал, словно буйно помешанный на санитара дурдома:

— Оба встали и подошли ко мне!!! Быстро!!! Считаю до трёх!!! Потом полетят бомбы!!! Ну!!!

…Они не взяли с собой пехоту для прикрытия, когда двинулись на Кхартис. Амбалы не в счёт: они из стражи Консилиума, с какого конца держаться за карабин, до сих пор не выучили. Вон, подпирают теперь спинами Храм, в котором спрятались Жрец с референтом — по периметру подпирают, всё по правилам. Они не взяли пехоту. А теперь её вызывай-не вызывай по рации — результат будет одинаково нулевой: магнитное поле «зетки», нависнув над плацдармом, в состоянии глушить любые радиосигналы в радиусе мили. Только один импульс они заглушить не в силах — волну животного ужаса, сотрясающую сейчас каждый танк изнутри. Тут и глаз на затылке иметь не надо, и ушей на пальцах. «Бета, бета, приём». «Сигнал не проходит, соратник». «Влипли». «А если на броню — и из подстволов?» «Без команды?» «А всем вместе, на раз-два-три» «Ты ушами скорбный, капрал?! Я ещё раз спрашиваю — без команды?» «Связаться по внутренней с головным». «Головной молчит». «С соседями». «Внутренняя тоже накрылась». «Ешкин пёс, я сейчас обоссусь». «Ссы в каску... не на штаны мне, дурило, в каску. В свою каску, удолбок!!!» «Маммммаааа...»

Висельник до крови укусил себя за большой палец, сбросил с плеча карабин, отстегнул портупею с пустой сигнальницей и связкой бесполезных гранат — тяжело поднялся на ноги и сделал шаг в направлении сияющего от самодовольства Гвидо Кабальери.

— Вы ккккуда двинулись без приказа? — зашипел Сухопутный Висельнику куда-то в область ягодиц, — Пособничество врагу? Я велю вам лежать, Йорки! Лежать!

Надо же... и года не прошло, как маршал вспомнил, как презренного партизана нарекли при надрезании.

— У него сила сейчас, — свирепо сплюнул Висельник, не оборачиваясь, — Если не подчинимся — прикажет бомбить. Это вам на Кхартис болт покласть, мне — нет.

Альфа-легат Гвидо Кабальери удовлетворённо сощурился, достал из кобуры пятидюймовую толстенную сигару и, по-собачьи оскалив рот, сунул её в прореху между роскошными усищами и редкой козлиной бородёнкой.

— И что за народ... что за народ, — лицемерно посетовал он, щёлкнул пальцами, высек из них искру, затянулся и выпустил из ноздрей целый вулкан едкого дыма, — Пока не рявкнешь на них, они задницы от земли не оторвут. И как только думают Императора одолеть. Вот скажи мне, солдатик, как лично ты собираешься Императора — альфа-легат выпучил и без того огромные глаза, потешно надул щёки и торжественно подъял горе грязный перст, — Им-пе-ра-то-ра низвергнуть, когда даже один кривозалупленный бомбардер завалить не можешь?

— Без зээркашки? — криво ухмыльнулся Висельник.

— И я про что! — рассмеялся альфа-легат, — А почему на твоём танке зээркашки... как ты выражаешься... не наблюдают мои глаза? А правильный ответ — потому что ты её туда не поставил. А почему ты её туда не поставил?

Висельник пожал плечами.

— Не приказали — вот и не поставил.

— А кто должен приказать? Вон тот, который сзади тебя на массу давит? А ну-ка, разбуди его!

Таковой вопиющей наглости Сухопутный стерпеть никак не мог. Резво вскочив на ноги, маршал тяжёлым, почти строевым шагом прошёлся по громыхающей башне, брезгливо отодвинул рукой Висельника. Супостата же ожёг убийственным полу-взглядом. Супостат выпустил из ноздрей вторую порцию дыма, но по инерции свёл носки ног на одну линию. Рефлекс, его же не пропьёшь.

— Коли бы читал ты «Оружейный Кодекс», вражий прихвостень, то не задавал бы сих вопросов, — заметил Сухопутный, свирепо приосанясь, — Ибо сказано: «Водружающий же на башню оружие стволом толще, чем калибр пушечный, уподобится заряжающему пугач гранатой панцерфаустной, и в парадный день вспомню его, и познает он, что я — Оружейник». Калибр ЗРК больше, чем у танковой пушки. Тебе ли сего не знать.

— А почему он так сказал, коллега? Почему?

— Сие неведомо. И не называй меня коллегой. Чумной бубон таким, как ты, коллега.

Гвидо обиженно подкрутил роскошный ус.

— Бросьте, маршал. Я же по выправке вижу. Предатиумская Академия. Я сам оттуда. Чудесные были времена... Магистра Черезмогуймо не застали часом? Он тактику у нас вёл. Потешный был кадр. Помните: «Орудия должно вкапывать попендикулярно», — пробасил альфа-легат, выпятив нижнюю губу, потом прыснул в кулак, стёр с лица весёлую гримасу и скучающим тоном переспросил:

— Ну так не помните? А магистра Чичибальо? Которому сапёрный класс на спину бумажку приколол, с надписью «Сладкая попка», а он не заметил и шесть учебных пар с этой бумажкой проходил, а потом на заседание Консилиума с неё попёрся? Помните? Впрочем, что это я. У нас не вечер воспоминаний, у нас допрос с пристрастием. В полевой обстановке. Так почему?

— Что — почему?

— Почему ваш Оружейник так сказал?

— Неисповедимая воля, непременная к исполнению.

— А пользоваться оружием, сделанным в кузнях врага, Оружейник разрешил?!

— Не... не понял вопроса.

Не нужно иметь глаз на затылке, чтобы отразить, как испуганно на этих словах заиграли синие желваки на остром лике Сухопутного.

— В Кодексе об этом ничего не написано, — холодно, слишком холодно для вопроса подобного рода ответствовал маршал и резко отвернулся, как отворачивается воспитанный кавалер, когда у дамы во время танца лопается платье на спине.

Гвидо понимающе закивал головой.

— Ещё бы. Нашими же танками воюете. Нашими карабинами нас убиваете. И даже носите имперскую форму образца двадцатых годов. Ничего своего у вас, ребята, нет.

Маршал выдержал величественную паузу, затем нарисовал на лице изумление велие, в велие же омерзение переходящее, и отчеканил, скрестивши руки над причинным местом:

— Нам не из чего творить свою добро, кроме как из зла. Ты... вы удовлетворены ответом? Тогда вершите задуманное злодеяние. Мы готовы.

— И тебе не жаль своих солдат, старик?

Сухопутный непонимающе уставился на врага.

— Они солдаты, — произнёс он, надувшись так, словно его вот-вот вырвет, — Солдаты Оружейника. Их долг — умирать во имя. И я солдат. Мы шли побеждать — но мы проиграли. Проигравшим всегда выпадает смерть. Повторяю — мы готовы.

***

И отверз тогда уста свои змеиные враг — и были слова его смятенны, а голос дрожал, ибо впервые столкнулся имперский альфа-легат с таковой стойкостью и преисполнен бысть изумлением зело.

— Послушайте, — так он вещал, попирая пятою башню танка во тьме кромешной, что от железной птицы исходила, — Я тоже солдат. Я тоже выполняю приказ. И мой приказ ни для кого не секрет. Защитить Итарно любой ценой. Я был готов выжечь небесным огнём всю вашу дивизию. Но сейчас я вижу, что в том нет нужды. Ибо оружие ваше — слабо. Одного Z-48 хватило, чтобы парализовать двести пятьдесят танков. А в моём распоряжении — как минимум пятнадцать таких машин. Хватит на пятнадцать ваших дивизий. Баланс не в вашу пользу, коллега. И... и мне не нужны лишние жертвы. Посему я отпущу вас с миром. Лишь один вопрос.

И замолк альфа-легат, и в чреве его молчания зачался неизъяснимый ужас, и зачавшись, тут же родился, и прорвал скорлупу немоты, и растёкся зелёной чавкающей жижей над ослепшим Кхартисом — от северных кладбищ до южных водокачек, от западных шламоотстойников до восточных коровьих выгонов.

— Зачем? Зачем вы воюете? ЗА ЧТО вы воюете?

Тогда уже Сухопутный отверз уста свои тонкие, синюшные, но не затем, чтобы ответить.

— Это вы виноваты, Йорки, — были слова его, к соратнику обращённые, — Ваша идея была сюда идти. Вы завлекли дивизию в мышеловку.

И ответствовал Висельник, сбросив щелчком с рукава на броню жука презелёного, о семиста лап и десяти крыл:

— Да ладно, чо.

И возопиил альфа-легат в третий раз, и вопль его вознёсся ввысь, ударился о бронированное брюхо бомбардировщика и многозвонными осколками осыпался в грязь, в коей утопали по самые бензобаки твари стальные, на гибель обречённые:

— Просто скажите: какую цель преследуете? Приму любой ответ.

Но непреклонен бысть Сухопутный, и отверз он уста вдругорядь, и рекоша:

— Сие есть воинская тайна, за сохранность коей я ответ держу пред Оружейником.

— Но Оружейник мёртв! — ещё паче изумился тут альфа-легат, — Не перед кем отвечать. И ведь не прошу я раскрыть замыслы вашего Консилиума. Ибо знаю их. Везде свои люди, как ни смешно. Просто — за что воюете? За земли? За власть? За недра? За идиотские идеи? Может, я хочу присоединиться к вашей борьбе? Но как я присоединюсь, если не знаю смысла?

— Оружейник не мертв, — очеса же Сухопутного в мгновение налились кровию, а тонкие губы цвет неестественный обрели, — Вы, звери суть алчные, убили лишь оболочку. Но у Оружейника много оболочек. Потому что Оружейник — это Идея. И если вы уничтожите всех нас, последний выживший станет Оружейником.

И не родился достойный ответ в груди альфа-легата, ибо великое смятение обуяло имперца. И в дымчатой полумгле, отступив на шаг, Гвидо поднялся на платформу прозрачного подъёмника своего, и снял с лацкана рацию, и включил оную на громкую связь, и рек, не глядя Сухопутному в глаза:

— Нижняя палуба, седьмой отсек. Прыгунами по третьему и пятому танкам. Как слышите, приём.

И дрогнуло небо, и упали Сухопутный с Висельником на лица свои, и сделалось вокруг сначала светло, аки в полдень, а затем из недр промокших пополз удушливый фиолетовый дым, и сгустил тьму до такой степени, что пальцев своих вблизи не увидать. А когда упали на башни с вершин столбы грязи, вымоенной волной взрыва, голос альфа-легата вновь обрёл силу:

— Не обрекай своих воинов на бессмысленную гибель, старик. Скажи, в чём смысл вашей борьбы. Вы желаете свободы? Но от чего? От власти ли Императора, или от жадности крониумских казначеев? Или от законов наших? От нравов наших? От страха? От боли? От воинской обязанности? Я не понимаю. Просто скажи. И я помилую воинство твоё.

***

Он и в третий, и в четвёртый раз говорил эти бессмысленные и лживые слова — но Сухопутный оставался непреклонен и безмолвен, аки танк, на башне которого он лежал лицом вниз. И того, что происходит вокруг, Сухопутный видеть не мог. Но он СЛЫШАЛ.

Слышал, как со свистом, переходящим в утробный низкочастотный вой, рушится на колонну дождь «прыгунов». Слышал, как взрывная волна подбрасывает в воздух искорёженные танковые корпуса — корпуса с прилипшими к броне оплавленными кусками человеческой плоти. Слышал, как осыпаются, павши с высот оземь, вулканы грязи, остро пахнущей тротилом. Слышал, как раскалённый ветер проносится по аэродинамической трубе от южных водокачек к северным кладбищам, обдавая нестерпимым жаром лицо и волосы.

Слышал. И торжествовал.

О такой смерти мечтает каждый повстанец. Даже самый трусливый. Ибо принести себя в жертву куда почётнее в глазах Оружейника, чем просто победить. И чем выше жертва, тем ярче посмертная слава. Похвально отдать жизнь за други своя. Наипаче похвальней — за претворение плана Консилиума, неизменно многоходового и непостижимого для разума нижних чинов. Но превыше наипохвальнейшего — отказаться от пощады, предложенной коварным врагом, ради сохранения тайны воинской. А что может быть тайнее, чем ответ на вопрос «за что воюем»?

Хотя, если честно, этого ответа сам Сухопутный не ведал.

***

Да что там Сухопутный – ответа не ведал и сам Жрец. Хотя и искал. Искал в молодости, искал в дряхлости, искал в яви, во сне бывало тоже. За полтора часа до вторжения Непотопляемой танковой дивизии в Кхартис тоже рыпнулся было за ответом, но получил отлуп. Висельника о таких материях вопрошать – всё равно что бэбэшку в выхлопную трубу пялить. «Повстанцы правы, а имперцы нет» - вот и всё, что ответил Жрецу единоутробный сынок, засыпая на ходу. Он, правда, пробудился спустя двадцать пять минут – вздрогнув и захрипев во сне, словно ему на кадык наступили кованым каблуком. «Чего?» «Не знаю. Ты о чём?» «Ты орал, как резаный. Приблазнилось чего?» «Ага». «Страшные сны пустые. Бойся сладких, они самое худое предрекают». «А ты знаток, батя?» «Восемь на семь» «А чо значит, когда тебя во сне с самолёта в пустыню сбрасывают?» «Значит, что летун ты пустой, а не мужик. Даже не знаешь, зачем воюешь». «Я-то? Я-то знаю. Но это МОЯ война, бать. Не их». «А почему тогда не на имперской стороне?»

А действительно, почему? Вон у них какие бомбардеры неуязвимые. И бомбометание производят грамотно, наших идиотам не чета: выносят технику противника с краёв колонны к центру – сужая поле для манёвра. Сначала первый и последний. Затем пятый, седьмой и двести сорок пятый. Теперь вон до десятого и двухсот сорокового добрались.

По танкам – понятное дело. А по Храму-то зачем? Потому что альфа-легат, дождавшись пока уляжется грохот и утихнет свист падающей с небес земли, очень чётко произносит: «По Храму. Вакуумными».

По Храму. Вакуумными. А в Храме – Жрец.

***

— Я знаю, зачем. Я скажу.

Висельник перевернулся на бок и отчаянно замахал в сторону Гвидо. Альфа-легат притушил недокуренную сигару о сапог и медленно повернул голову на голос – словно был под дурью или контужен.

— Я знаю. Знаю, зачем я воюю, — повторил Висельник, — За себя скажу. Кончай бомбить, дурило. Я скажу.

Дата добавления: 2015-07-24