Сон о числах 2 страница

Соратник Смерть равнодушно пожал плечами.

- Возможно, и дурак, - процедил он, - К делу это не относится. Ты Кодекс читал?

- Ну… я вообще-то грамотный, но…

- Но?

Везунчик, смущённо порозовевши, опустил глаза и почесал левую лодыжку правой ступнёй.

- Да я начал было… что-то там и буквиц много, и слова непонятные, и шрифт мелкий…да и когда читать-то? Некогда.

Смерть внезапно сгорбился за столом, словно его сразил приступ почечной колики, и, вдругорядь открывши папку, принялся листать её большим пальцем, как листают перед тасованием колоду игральных карт.

- Вот всегда нам самое важное в жизни – и некогда, - заметил он мимоходом, не глядя на собеседника, - А важнее чтения Кодекса, лейтенант, нет в мире ни-че-го. А в Кодексе написано чёрным по белому: на брусчатку Беллиниума ступать нельзя.

- Беллинианцы же…

- Им – можно. Нам – нельзя. Глава сто сороковая, стих семидесятый.

- Эвона как далеко, - присвистнул Везунчик и опять озарился свой фирменной клоунской ухмылкой, - Не, я дальше второй главы не пошёл. И что мне теперь будет?

Вместо ответа Смерть схватил дело, раскрыл его ближе к концу, развернул протокольной стороной к Везунчику и очень тихо, почти шёпотом, отчеканил:

- Тут. Всё. Написано. Что. С тобой. Будет. Прочтёшь самолично, или зачесть тебе вслух?

Сунув раскрытую папку в задрожавшие руки Везунчика, Смерть откинулся на спинку столь резко, что едва не рухнул на бетонный пол вместе со стулом. Везунчик же принял дело, вперился своими изумрудными глазами в текст приговора и минут семь молча изучал его, потешно шевеля губами.

- Ничего не понимаю, - промолвил он, дочитавши, - Это ошибка какая-то. Я это… я не согласен. С приговором, в смысле.

- Никто никогда не согласен с приговором, - скучающим тоном парировал Смерть, - На то они приговор, чтобы с ними не был согласен подсудимый. Такова наша отвратительная природа. Мы слишком… слишком самоуверенны. Все. И я не исключение. Сегодня я нарушил ничтожный, незаметный пункт Кодекса – завтра меня под микитки и в трибунал. А я не согласен. А моего согласия, между прочим, никто спрашивать не собирается. Я – преступник. Я нарушил Волю. Понимаю я её, или не понимаю – это не имеет значения. Ведь ты, небось, когда повёл свою роту по улицам Беллинума, даже не задумывался, что тем самым плюёшь на раны Оружейника?

- Не-а, - ещё пуще изумился Везунчик, - А как вообще можно… это… ну, плевать на раны того, кто давно помер?

- Видишь… не задумывался, - в глазах Смерти впервые за всё время вразумительной беседы вспыхнул огонёк брезгливо-безразличного любопытства, - А коль не секрет – о чём ты думал в ту минуту?

Губастое лицо летёхи ещё пуще расплылось в придурошной улыбке.

— Так о чём тут думать, — застенчиво промямлил он, — Там думать не получается. Мы же, когда второй эшелон зачистили, злые были как слоны регинские. Знаете, такое чувство... кого бы ещё...

— Зачистить?

— Ага. Ну и ломанулись на девяти бэшках… простите, на бронеавтомобилях В-12… ну это… прямиком на Беллиниум. На чистом азарте. Это же как в картах. Фарт пошёл — уже не остановишься, пока последний дирхем не спустишь. Ну вот... Едем мы, значит, по тракту. Впереди на горизонте башни маячат. Чёрные такие, страшные. И ни души вокруг, главное дело. Как в дурном сне. Дорога, кусты какие-то по обочинам, за кустами поля, за полями башни эти. Тревожно мне стало. Думаю — куда лезем-то. Зачем, главное дело. А ничего поделать с собой не могу — словно кто-то меня на веревочке тянет к этим башням. И тут...

— И тут?

Везунчик наморщил лоб и раздражённо прищёлкнул пальцами.

— Я даже не знаю. Просто солнце вставать начало. Аккурат из-за зубцов. И я вижу — они не чёрные никакие. Они из чистого золота.

— На мерзость роскоши, что ли, потянуло?

— Не-а. Не в золоте дело. Сложно объяснить. То есть я-то знаю, а вот словами сказать... да и смысл? Мне сколько жить осталось – минута? Две минуты?

— Столько, сколько я тебе назначу. Пока велю тебе говорить. Мне интересно.

— Да не интересно вам, соратник! — вскипешил вдруг Везунчик, и голос его обиженно дрогнул, — Забавно вам, вот что я скажу. Кошке тоже забавно с мышью играть. Да и ладно. Спросили — скажу. Кра... кра.... красиво там.

— Что-что????

— Красиво, — севшим голосом повторил Везунчик и смущённо закусил губу, — Башни из золота. Дворцы белого мрамора. Фонтаны на каждом углу. Что ни двор — то сад яблоневый. И они цветут, не поверите. Осень на дворе, а они цветут. И белки по стволам — толстые такие, гладкие, с серебристой шёрсткой. И дорожки из кирпича цвета неба... ну знаете, как после грозы... Вы когда-нибудь видели такой кирпич? Я вот тоже не видел. Аж охренел. Вылез из бэшки, глаза по двадцать дирхем, рожа набок, стою посреди главной площади, весь в грязи, кровище, машинном масле, с сапог дерьмо какое-то капает, прямо на дорожку. Дерьмо на чистой синеве — это так... так глупо выглядит. А я гляжу, как чёрные пятна по сверкающей глазури расползаются. И пошевелиться не могу. И остатками разума понимаю, что мы сейчас — как жук на тарелке, беззащитные, голые — бери без варежек. И если вдруг начнётся катавасия какая — нам конец. Ни бокового охранения, ни переднего дозора. А вокруг, говорю, вообще ни души. Словно вымер город. Словно оттуда все жители ушли. А это не к добру. Значит, засели где-то на чердаках, затаились в закоулках, а то и дома заминировали.

— Так отходить надо было. Сразу причём. Не дожидаясь чинов из Штаба.

— А я про что? Понимаю — надо по машинам срочно и задний ход. А не могу. Словно ногами к брусчатке этой проклятущей прилип. А языком — к нёбу. Стою и лениво так думаю себе: ну когда я ещё такую красоту увижу? Во! И вы головой качаете.

—Я о другом качаю.

— А я об этом самом. Думаю: ну дадут мне приказ наступать. А это значит — стреляй, взрывай, коли и рушь. И всё, и не будет больше на этом месте ни башен, ни дворцов, ни фонтанов, ни дорожек из бирюзового кирпича. И белок не будет.

— И не надо. Дворцы и фонтаны — прелесть губительная в очесах Оружейника.

Что-то в этот момент в голове соратника Смерть щёлкнуло — словно в древних часах, стоймя стоявших триста лет и триста дней, порывом ветра растормошило маятник, маятник взвёл заржавевшую пружину, пружина толкнула запаутиненный маховик, а маховик привёл в движение секундную стрелку. Чигиром-чигирим.

— Если бы ты читал Кодекс, глупец, ты бы не польстился на вражескую прелесть, — веско заключил соратник, отпер ящик столешницы и, вбросив туда папку с делом Везунчика, поднялся во весь свой немаленький рост, — И был бы ты сейчас не в расстрельной камере, а на своём боевом посту. Ибо Кодекс гласит...

Смерть сделал глубокий вздох, приподнялся на цыпочки, проткнул перстом затхлый воздух Чистильни и завершил свою тираду оглушительным фальцетом:

— Как стоишь перед начальником Консилиума, первым вождём Штаба, Главным Арбитром Справедливейшего Трибунала и Наместником Оружейника???!!! Руки вынь из карманов!!! КрууууууГОМ!!! В камеру!!! Ждать своей очереди!!!

Опешивший Везунчик рефлекторно вытянулся по стойке «смирно», затем неуклюже пошатнулся и, отступив к стене, мешком осел на пол.

— Так это что... — пробормотал он, заторможенно проведя рукавом арестантской робы по верхней губе, — Вы же того... расстреливать вроде собирались...

— И расстреляем, — заверил Смерть, с ненавистью глядя на лейтенанта, — Но сначала я хочу, чтобы ты в полной мере осознал свою вину. И раскаялся в содеянном. Иначе смысла нет.

***

Ровно в 17-44 у соратника Смерть была запланирована инспекционная поездка к месту дислокации Четырнадцатой Непотопляемой Танковой Дивизии имени Усекновенной Главы Оружейника. Правда, где сие место — даже сам Смерть не ведал. Воинская тайна ибо. Да и операция, порученная Непотопляемой — также из разряда сверхсекретных. Сухопутный маршал один в курсе, где сейчас рычат моторами его грозные развалюхи — но маршал сейчас вне зоны доступа. Рация его молчит. В 16-40 он должен был выйти на связь с командующим Соколинооких Воздухоплавательных Сил и сообщить свои координаты. Соколиноокий же, получив шифровку, поставит в известность Авиатора № 1 — личного пилота главы Консилиума. И только после этого № 1, согласно уставу, вылетит из глубоко засекреченного ангара, сядет на верхушке Башни Радости и пустит из сигнальницы оранжевую ракету — знак, предназначенный соратнику Смерть. Мол, всё в порядке, курс известен, выходим на воздух и грузимся на борт. Причём после успешного возвращения Авиатора № 1 — опять же по уставу — положено немедленно арестовать и закрыть на три дня в казематах. А то и на больший срок. Зависит от того, как дела на фронте пойдут. Ежели удачно — отпустят летуна с миром. Всё равно же дислокация дивизии к этому времени успеет сто раз поменяться, а тайна — протухнуть. Ежели неудачно... прощайся с жизнью, летун. Ты знал, где направление главного удара наших сил. А значит, мог и разболтать этот секрет. А раз мог — значит, разболтал. И будешь наказан.

Логика, незамутнённая в своей первобытной простоте.

Однако же на сей раз что-то сломалось в идеально отлаженном механизме. Ни в 16-40, ни в 17-00, ни в 17-33 Авиатор № 1 на связь с соратником так и не вышел. И Смерть впервые, почитай, за все годы беззаветного служения повстанческому делу — встревожился. Точнее, сначала он взбесился. До такой степени, что ещё полминуты — и приказ об очистительном расстреле для негодяя Авиатора был бы не только готов и подписан, но и лежал бы уже в кармане тюремного исполнителя. Вердикт трибунала же, как и всегда в таких случаях, оформили бы задним числом. Не до формальностей, когда враг проник в ряды. Окажись на месте соратника Смерть его учитель, магистр Возмездие — так оно и случилось бы, зуб Оружейника даём.

Без одной минуты 18-00 Смерть скомкал заполненный грозными словесами приказной бланк, выбросил в корзину, до крови закусил кулак и, тяжко вздохнув, подошёл к окну Башни. Ибо задницей своей наместнической чуял — что-то пошло не так. Не виноват Авиатор. То есть вообще этот немногословный хмырь в зеркальных очках, закрывающий пол-лица, вообще, чисто теоретически, в абсолютном значении — мог оказаться предателем. А то и тайным шпионом. Ведь, как утверждает Кодекс, кто духом слаб, тот к врагу переметнётся, не заметивши сего. Глава восемьдесят восьмая, стих пятый. В том и отличие шпионов тайных от явных: явный знает, на кого работает, от кого кровавое своё золото получает, кому шифровки и подмётные письма шлёт. А тайный — не знает сего. Почитает себя честнейшим из честнейших, служит делу правому не за страх, а за совесть, готов жизнь положить ни за понюшку табаку, коли Консилиум прикажет. А при том — шпион. Ибо всё, что делает он, в конечном счёте играет на руку имперцам. Грань между добрым повстанцем и тайным шпионом Крониума вельми тонка — настолько, что не всякий магистр Академии ведает, где сия грань пролегает. Посему и поручено одному человеку во всём Повстанческом крае определять, вязать, судить, и истреблять тайных шпионов.

И этот человек сейчас стоит, забыв о всякой предосторожности, у открытого настежь остроконечного окна Башни и с сосущей тоской на сердце всматривается в затянутый низкими тучами горизонт.

И думает не о том, о чём надлежит думать. Не о бесследно исчезнувшем Авиаторе № 1. И не о молчащем, как пески Пустыни, Сухопутном маршале. И даже не о том, где сейчас Непотопляемая.

Рассказать кому — не поверят.

О том, почему расположенные через улицу башни Третьей тюрьмы выкрашены не в золотой цвет.

Ибо в Кодексе на этот счёт, увы, ничего не сказано. Практически на все насущные вопросы, могущие возникнуть в голове человека, Кодекс даёт ясные и недвусмысленные ответы: каким оружием пользоваться в оборонительном бою, каким в наступательном; какую форму носить на параде, какую — на передовой; во сколько отходить ко сну и во сколько восставать от сна; сколько часов после ранения воздерживаться от обращения к лекарям, дабы не прослыть трусом, желающим выжить любой ценой; наконец, сколько изменников Делу Свободы должен истребить истинный повстанец, чтобы заслужить право участвовать в Финальном Параде. А вот про цвет башен — ни слова, ни полслова. Как, впрочем, и про то, почему запрещённое — запрещено.

Воля Оружейника — неисповедима и обязательна к исполнению.

Посему Смерть не подал виду, что взбешён до колик, когда секретарь с чахоточным лицом и густой перхотью на плечах вошёл в келью соратника и сообщил, перепугано заикаясь, что магистр Сладкопевец просит немедленной аудиенции. Ведь смиренно принимать неприятные сюрпризы судьбы — значит принимать Волю. Вне зависимости, что это за сюрприз: заноза в ноге или пуля в затылок.

Сладкопевец всегда просит не просто аудиенции, а немедленной — и в самое неурочное время. Секретарь всегда перепугано заикается. Других в Консилиуме не держат. Другие — подозрительны.

Сладкопевец вплыл в распахнутую перед ним дверь, держа перед собой на вытянутых руках очередной пожухлый свиток. Кровь и кишки оружейниковы, только не это. Сейчас опять примется насиловать мозги историей о древнем манускрипте, совершенно случайно найденном в дальнем углу Архива Академии. Который, несомненно, прольёт-таки долгожданный свет на главную тайну мироздания: носил Оружейник во младенчестве подгузники, или не носил, ибо испражнялся бабочками. А у Сухопутного, между прочим, рация не отвечает. И Авиатор как сквозь землю провалился. И дождь за окнами не прекращается уже третью неделю. И башни над тюремными казематами до сих пор золотом не покрыты.

Манускрипт. Если бы... Всё оказалось гораздо, гораздо хуже.

— Триста магистров. Всего триста. И враг будет низвергнут, — сияя, аки начищенный дирхем, сообщил магистр Сладкопевец, после чего безо всякого приглашения плюхнулся на дубовую скамью, обшитую кольчатой сетью, — Вот. Здесь всё изложено. Ознакомьтесь, соратник Смерть.

Смерть принял из дрожащих от возбуждения рук магистра свиток и с недовольным лицом углубился в чтение. Спустя три минуты и семнадцать секунд досадливая гримаса слетела с костистого лика вождя Консилиума — и лик тот был поднят и обращён к гостю, и печатью ужаса и гнева бысть он изукрашен вельми.

— Триста единиц биомассы??? В магистратуру вместо окопов??? Вы сошли с ума, Сладкопевец?

— Я сейчас всё объясню, — торопливо затараторил магистр, резонно опасаясь, что его сейчас не токмо перебьют, но и к стенке поставят, — Это — последнее открытие Академии. Мы всё просчитали. Провели стендовые испытания. И выяснили.

— Что вы опять там выяснили???

— Что... что для победы нужно не много солдат, а много знатоков Кодекса, — вдохновенно изрёк Сладкопевец и подъял горе влажные бычьи глаза, не забыв при этом брызнуть слюной на ворот своей мантии, — Опытным путём установлено, что всего один магистр Академии, знающий Кодекс наизусть, формирует вокруг себя мощное электромагнитное поле, вытягивающее из врага моральные силы. А представьте, что будет, если этих магистров станет не двенадцать, как ныне, а триста? Пятьсот? Тысяча? Да нашей армии танки и вертолёты не понадобятся! А знаете, почему?

— Даже не желаю знать!!!

— А придётся! Ибо это открытие особой значимости. Если тысяча магистров на тысячах кровель будет без еды, питья и сна в течение тысячи часов читать главы Кодекса...

Сладкопевец смолк, порозовел, засмущался, поросячьи глазки его подёрнулись мечтательной дымкой, а пухлые ладошки сами собой сложились лодочкой под даже не двойным, а тройным подбородком, После чего магистр внезапно взвизгнул — как визжит шелудивая собака, попавшая под флагманский танк:

—... ТО ОРУЖЕЙНИК ВЕРНЁТСЯ! Это абсолютно точно! Доказано стендовыми испытаниями!

—А что по сему поводу говориться в Кодексе??? — взбешённо взвился соратник Смерть и, подскочив к магистру, трижды весьма жёстко и больно ткнул его пальцем в центр лба, — В Кодексе что говорится???

— Ни-че-го! В том-то и дело! — ещё пуще просиял магистр, отчего пенистая слюна побежала с его пухлого подбородка неприлично толстой струёй, — Мы проверили. Количество магистров в Кодексе никак не регламентировано! Ни в одной из тысячи глав, ни в одном из миллиона стихов! Даже в комментариях и толкованиях — ни слова. Ну что? Даёте добро, соратник?

— Разумеется, нет, — внезапно стухнув, произнёс Смерть, после чего швырком отправил скомканный свиток под ноги магистру, отошёл к окну и замер там в непреклонной позе, спиной к двери, лицом к дождю, — Исключительно из уважения к вашему сану — будем считать, что этого разговора не было. И... и идите уже. Идите-идите! Вы уже тут наговорили на три очистительных расстрела.

Разумеется, не на три, печально поправил сам себя соратник Смерть, дождавшись, когда дверь за спиной уныло щёлкнет замком. На два от силы. Сладкопевца извиняют две вещи: во-первых, он — магистр Академии, то есть лицо изначально подсудное только Оружейнику. Во-вторых, он шурин соратника Смерча, а Смерч — племянник Сухопутного маршала. В-третьих... Третье же в этом раскладе — лишнее.

Примерно как фонтан в центре Чистильни.

***

— Ка..ка.. какой ф-ф-фонтан, соратник?

Смерть, словно очнувшись от тяжкого морока, невидящими глазами уставился в точку пространства — из которой спустя восемь секунд проявилось изумлённое, бледное личико секретаря.

— Фонтан? — недоумённо повторил Смерть.

Секретарь, слепив на лице привычную испуганную гримасу, настороженно кивнул.

— Вы только что сказали типа «Фонтан в Чистильне не нужен», — тоном врача, беседующего с душевнобольным, заметил с противоположного края стола соратник Ливень, косматый ряболицый увалень под семь футов ростом, страдавший начальственным косноязычием в терминальной стадии, — Мы полностью с вами согласны, грубо говоря. Не нужен.

— А где я? — подслеповато щурясь, поинтересовался соратник Смерть.

Консилиум в полном составе, о десяти главах, о двадцати руках и двунаста перстах (ежели считать не токмо верхние, но и нижние персты), в едином порыве приподнявши седалища с мест своих, ответствовал своему вождю:

— На своём месте, соратник!

Слон регинский, шлюхи бьяннские, что вообще происходит?! Каким образом он, стоявший ещё минуту назад у открытого настежь окна Башни, оказался в Заседательном Зале Консилиума — на совещании, назначенном на 20-35 вечера?! И куда подевались два часа времени? Проклятая дырка в голове. Проклятая имперская пуля. Проклятый лекарь, спасший тогда его трижды никому не нужную жизнь.

Соратник Самум, которому не нужно было два раза пояснять очевидные вещи, самоотверженно бросился грудью на амбразуру. В смысле — нашёл способ быстро замять недоразумение. Хотя в случае с соратником Смерть это суть одно и то же.

— Авиатор № 1 только что принёс на рассмотрение Консилиума шифровку от Сухопутного маршала, — сообщил он нарочито громко и членораздельно, зыркнув на Смерть не то свирепым, не то умоляющим взглядом, — Шифровка пошла в работу. Ответственный — соратник Молния. Пригласить Авиатора, или пусть пока посидит в камере?

— Заводите, — изрёк соратник Смерть, с трудом вспоминая, как связываются буквы в словах, а слова — в предложениях.

Заседательный Зал — пожалуй, самое безопасное место во всём Предатиуме. Даже если над городом внезапно зависнет весь стратегически-бомбардировочный флот Империи и изрыгнёт из сотен жерл океаны адского пламени — город будет сметён с лица земли, а подземелья нижнего яруса Башни уцелеют. Ещё бы! Над ними — почти двадцатипятифутовая, многослойная броня из гранита, брусчатки, земли, глины, бетона, свинца и бревенчатых перекрытий, сработанных из бьеннского дуба. А бьеннский дуб — это орясина с толщиной ствола в пять охватов и плотностью древесины чуть слабее, чем плотность пятидюймовой свинцовой пластины. Срубить можно разве что лазером. И то не всяким.

Самое безопасное. А всё равно страшно. И это не страх вражеского нападения, нет. Небольшая каморка с непомерно высоким потолком — вся, от пола до колонн, вымазанная водоэмульсионной краской в грязно-чёрный цвет. И — тусклая, еле-еле коптящая лампочка на краю длинного, траурным крепом покрытого, стола. Шаг в сторону — и ты уже ныряешь в липкую, жаждущую твоей крови, тьму. И даже тьмой это язык не повернётся наречь. Бессветье — так правильнее. Даже Смерть с его презрением к уюту и красоте — и тот ощущал себя в этом суровом месте как каталептик, похороненный заживо и очнувшийся в гробу. Авиатор же № 1, едва пересекши порог Залы, вообще зашатался от ужаса, упал на руки предупредительно подскочивших к нему охранников и обмяк, а очнувшись спустя секунды три, попытался тут же дать дёру. Но от взора Консилиума куда же ты спрячешься, маловер?

— Подойдите ближе, Авиатор, — тусклым голосом приказал Смерть, из последних сил отгоняя назойливую, как осенняя муха, мысль: «Куда делись два часа?!», — Отвечайте на вопросы Консилиума честно, и будете помилованы. В котором часу поступила шифровка?

— В 19-42, — задушено ответил Авиатор, обливаясь холодным потом.

— В котором часу вы передали её соратнику Молния?

— В 19-57.

— Соратник Молния! Почему шифровка до сих пор не переведена?

С дальнего края стола до слуха Смерти долетел донельзя озабоченный тенорок тщедушного, но изрядного разумом соратника Молнии:

— Пятый уровень кодировки. Ключи от этого уровня лежат в главном сейфе Академии. Пришлось посылать гонца.

— А приказать им самим принести сюда ключи? Сэкономили бы двенадцать минут как минимум.

— Ключи пятого уровня запрещены к выносу из Академии, соратник Смерть, — раздражённо проскрипел Молния, — По вашему же приказу. Пришлось дешифровать прямо там.

— Результаты?

— Ловите.

И Зала незамедлительно погрузилась в непроглядную тьму. Так положено: содержимое документов, относящихся к грифу «Смертельно секретно», имеют право ведать только Молния — и Смерть. Для остальных членов Консилиума несанкционированное ознакомление с депешей пятого уровня может закончиться Чистильней. Поэтому по команде «Ловите» охранники выключают эту самую единственную лампу мощностью в десять свечей. А включают обратно, только когда Смерть, ознакомившись с содержимым бумаги, произнесёт слово «Свет». Смерти же, как известно, лампа для чтения сверхсекретных эпистолий не надобна: у него на этот случай карманный фонарик имеется.

Шурк-шурк-шурк. Словно мышка по старой водосточной трубе. Из тонких, крепких пальцев Молнии — в огромную потную лапищу Ливня. От Ливня — в сухие, испачканные чернилами ладони Самума. От Самума — по скользкому крепу мимо пустующего седалища Бури.

Долог путь от Молнии до Смерти. И одновременно — короток. Трое живых и один мёртвый. Ибо арестант мало чем отличается от мертвеца. Десять футов и семь дюймов по гладкой столешнице. Пять секунд чистого времени.

Соратник Смерть, принявши из рук Засухи свиток с депешей, разложил его на столе, выбросил из рукава сутаны фонарик и, снедаемый безотчётной тревогой, нажал на кнопку.

Дерьмо Продажного Конструктора... Так вот оно что...

«План штурма Итарно провалился.— вещал манускрипт, — Кхартис в помощи отказал. Дивизия блокирована с воздуха и разбита. Тридцать танков уничтожены «прыгунами». Двести двадцать захвачены неприятелем. Личный состав отпущен на позор и поношение. Один из моих подчинённых добровольно сдался в плен и изъявил готовность открыть врагу Тайну Тайн. Предотвратить акт предательства не получилось. Только что принял яд. Через полчаса умру. Слава Оружейнику!»

Понятно, почему Сухопутный в назначенное время не вышел на связь, успел подумать Смерть, прежде чем волна животного ужаса затопила всё его естество и заполнила голову оглушающим звоном. Понятно, почему — повторил он сам себе, когда кровь снова отхлынула от висков, и мысли обрели прежнюю бесстрастную стройность. В 17-35 маршал был уже мёртв. Но ты-то жив, Смерть. Ты-то жив. Хотя и нелепо звучит. Живая Смерть. Сухая вода. Ледяной огонь. Безоружный солдат. Солдат — он всегда, в любую секунду бытия обязан быть при оружии.

А раз так... то всё логично. Солдаты, отдавшие врагу оружие, перестали быть значимыми для Дела. И даже более того: стали для Дела вредны. Вернутся по домам, расскажут о своём позорном поражении. Слухи разнесутся по всему Повстанческому Краю. Разнесутся — и раздуются по пути. А где слухи, там и паника. А паника — это главный враг Победы. Так что иного выхода — как ни прискорбно — у Консилиума сейчас нет.

Отцепив от фонарика миниатюрную ручку, соратник Смерть перевернул бумагу с расшифровкой и судорожным, рваным почерком набросал на обороте:

«Молния! Срочно вышлите в район Кхартиса эскадрилью «ангелов». Задание: бомбить и жечь всё, что движется по земле в сторону Предатиума. Подчёркиваю: всё, что движется. Биомассу в повстанческой форме и без оружия — прежде всего. Отвечаете за исполнение головой. Авиатора № 1 отведите в камеру и приставьте тройную охрану. Его судьбу я решу в течение завтрашних суток. Бумагу сию по прочтении сожгите. Сор. См».

Свернул в трубочку, передал по цепочке, дождался, пока с дальнего края стола не послышится резкий, скрежещущий тенорок соратника Молнии: «Приказ понял».

Потушил фонарик, закрыл глаза и неторопливо досчитал до пятидесяти девяти. Свет включился на шестидесятой секунде. Ни Авиатора, ни Молнии в этот момент в Заседательной Зале уже не было.

***

Минус один член Консилиума — эка невидаль. Вон, Бурю вообще вычеркнули из рядов на три года — и небеса не обрушились на землю, и реки не потекли вспять. Ничего. Трудно, но — ничего. Без магистра Возмездие тоже первое время было не сладко — всё-таки учитель, духовный вождь всея Повстанческого края, знавший ответы на все вопросы бытия и никогда не стеснявшийся эти ответы высказывать вслух. Впрочем, «ответы» — слишком сильно сказано. Правильнее — ОТВЕТ. На все вопросы ответ у Возмездия был один: «Вырывати с корнем!» Стоит ли удивляться, что в финале сюжета вырвали с корнем уже самого магистра? И вырвал не кто-нибудь, а лучший ученик. Не любимый, конечно: магистр Возмездие искренне считал понятие «любовь» бессмысленным и опасным. Лучший. Наверное, поэтому Возмездие не изумился и не разгневался, когда Смерть ровно в полночь заявился к нему с взводом охранцов и приговором в руках — подписанным, припечатанным и обжалованию не подлежащим. Магистр был готов к такому повороту событий: двумя днями ранее он на заседании Консилиума выступил, как всегда, в своей жёсткой манере, и призвал выжечь огнём и осолить прах трёх деревень, кои осмелились предоставить дивизии имперцев свои дома на постой и свой хлеб на кормление. Всё бы ничего, но: горя желанием подтвердить свою позицию конкретным нормативным актом, Возмездие в запале перепутал главы Кодекса. А может, разум старика подвёл — всё-таки десятый десяток, склероз сосудов, возрастная деменция и прочие прелести «осени жизни». Цитируя известный стих из девятисотой главы, бичующий ложное милосердие, хуже коего, как известно, лишь незнание Кодекса, магистр вместо 345 стиха возгласил 354. Магистр промахнулся — магистр больше не вожак. Всё логично. Когда его пришли арестовывать, он лишь пожал костлявыми плечами, нахмурил кустистые брови и кротко бросил куда-то под ноги соратнику Смерть: «А ведь я тебя не карал за огрехи. Ругал, проклинал, бил, было дело. Но к смерти не приговаривал. Несправедливо, ученик». «Несправедливо, учитель, — кивнул Смерть, — Но Дело превыше справедливости. Плохое знание Кодекса — зло. А любое зло следует истреблять безо всякого ложного милосердия. Сами же учили».

Ничего. Справились без Бури — сдюжим и без Молнии. Кворум есть. Что ещё нужно для действия?

— Значит так, соратники, — Смерть резким движением застегнул ворот сутаны и сцепил пальцы в замок, — Не буду разглашать всех деталей, но — нам требуется пополнение на фронте. Я знаю, что мы вчера туда отправили триста единиц. А сегодня нужно ещё сто. Имеется биомасса в каземате-накопителе? Самум?

Соратник Самум встал и, прежде чем отверзнуть мясистые уста, несколько раз моргнул... причём моргнул испуганно. Есть гигантская разница между тем, кок моргают люди, поймавшие соринку в глаз — и тем, как моргают снедаемые страхом. Невнимательный, может, и не отличит — но в Консилиуме невнимательных не держат.

Дата добавления: 2015-07-24