Сон о числах 4 страница

***

Везунчик забрался на свою верхнюю койку и затих там с Кодексом в руках, а соратник Смерть вытянулся по стойке смирно, сложил узловатые пальцы на груди и попытался заняться любимым делом — думать. В процессе думанья он и провалился в сон, да так внезапно, что мысль, начатую в яви, продолжил уже в инобытии. Мысль была, в общем-то, совершенно дурацкая: каким удобоотекаемым термином определить взаимоисключающие положения Кодекса, коли нельзя их назвать словом «противоречия». Смерть мусолил эту негодяйскую мыслишку, ноги его плавно скользили по дорожке из кирпича грозового цвета, под ногами шустрили толстые белки с серебристой шкуркой, и брызги от фонтанов, бьющих по обочинам дороги, приятно освежали разгорячённое лицо. А глупый старик, шедший по левую руку от Смерти, всё хмыкал и хмыкал, и бормотал «Не то», «Опять не то», «Ну это уж полный бред» — пока не схватил соратника под локоть, не развернул к себе и не заорал ему в лицо громче тысячи стартовых горнов: «Да назови это противоречиями, и всё! Назови — и тебе откроется истина». «В Кодексе нет противоречий, Учитель», — кротко ответствовал Смерть. «Я тебе не Учитель! — пророкотал старик, сжав пальцы с такой силой, что локоть соратника моментально онемел,— Протри глаза, болван!» И Смерть осознал, что перед ним вовсе не магистр Возмездие, им же самим четыре года назад и убиенный — а некто совсем другой, некто, кто превыше учителей, магистров и даже кодексов. И это внезапное знание соратника даже слегка напугало — как пугает растерянная фраза «А вы ещё не знаете?» в ответ на бодрый вопрос «Ну, как ваш дедушка поживает?». И преисполнился Смерть смятением велиим, ибо открылось ему, КТО стоит сейчас перед ним, а этот самый КТО, потеплев ликом, изрёк что-то вроде «Чем больше несуразицы, тем истина видней. Ибо имеющий очи извлекает затвор из-под цевья, и отсекает грязь от пороха, и находит пулю, застрявшую в самом неожиданном месте. Читай между строк». И в этом момент разверзлись тучи на небеси, и озверевшее от безделья солнце пролилось в облачную пробоину, и взорвало сиянием золотые купола башен.

А КТО, ласково потрепав Смерть по щеке, добавил почему-то встревоженным голосом:

— Соратник Смерть, просыпайтесь. Беда. Предатиум только что пал.

***

Вот странно. Назвал «соратником». Не «арестованным номер тысяча семнадцать», как в первые сутки после переворота. Не «кровавой собакой», как вчера вечером, когда он заявился в камеру нализавшись хуже бьеннской шлюхи и устроил истерику, произнеся много очень странных мыслей. Например, что Предатиум гибнет — и это хорошо. Надо будет при случае передать эти слова соратнику Молния — когда он придёт в третий раз, уже с приговором в руках. Заочный приговор, обычное дело. Некогда размениваться на формальности. Война идёт. А разоблачать подозрительных — святая обязанность любого повстанца, вне зависимости от того, где он: на поле брани, на мирной улице или в тюрьме, в ожидании очистительного расстрела.

Соратник, гляди-ка ты. Предатиум пал, надо же. И трёх суток не прошло.

Погодите.

ЧТО ЗНАЧИТ ПАЛ??????????????

Тюремщик сегодня трезв. Более чем. И одет почему-то в арестантскую робу. И маску снял — оказывается, у него вполне себе человеческое лицо. Простецкое даже. Бледноватое, как у всякого обитателя подвалов. С глазами сонного сурка и огромной бородавкой на щеке. С таким лицом хорошо стоять за стойкой в деревенском трактире и украдкой мешать под прилавком дешёвый бренди с протухшей водой из под крана. Но почему в робе-то? Успели загрести, пока Смерть спал? Вряд ли. Во-первых, тюремщики нынче на вес золота — арестантов прибывает и прибывает, на каждого надзирателя — по десятку предателей и шпионов, на каждого исполнителя приговоров — по два десятка. Не справляются. Тут нужно очень веское основание, чтобы сотрудник Третьей тюрьмы оказался по ту сторону. В смысле, за решёткой. Например, покушение на члена Консилиума. Ну в самом деле, не за плохое знание Кодекса же этих дебилов отправлять на цугундер!

Тюремщик трезв. Тогда почему несёт всякий бред? И почему от его арестантской робы так несёт выгребной ямой?

— Не бред, — с верхней шконки нервно спрыгнул Весельчак, которого сейчас язык не повернулся бы назвать по фамилии. Уж больно бледен — когда ему приговор зачитывали, он таким бледным не был, — Не бред. Вертухай прав. Я ему верю. Другой бы давно ноги сделал. И долбись конём всё. А этот жизнью рискнул, чтобы вас предупредить. На улицах же сейчас кровища. Если по его словам судить.

— Ты Консилиум, что ли, чтобы судить? — огрызнулся тюремщик, зыркнув на Весельчака взглядом любовника, уличившего подругу в измене, — А я там был, и видел. Имперцы даже в город входить не стали — контролируют с воздуха, в бой не вступают. Резней новобранцы занимаются. На проспекте Целомудрия трупов, как дерьма в засорившемся толчке.

— Резней??? — на пятой минуте после пробуждения к соратнику Смерть робко вернулся дар речь, будь он проклят, — Кто режет? Кого режет? Почему режет?

— Колбасу ломтиками! — взревел тюремщик, окончательно потерявши лицо, — Солдатня наша режет! Всех, кто под руку попадёт! Потому что им разрешили!

— Кто разрешил???

— Имперцы, кто ж ещё...

Суть дела потихоньку прояснялась — как проясняется рисунок, начертанный молоком на тонкой бумаге после того, как в бумаге поднесут свечу. После того, как Магистрат сверг соратника Смерть и назначил на его место предателя Молнию, Консилиум оказался под каблуком Академии — а Академия под пятой своих же заблуждений, если не сказать грубее. Иде-фикс, так правильнее будет. Чтобы победить в войне, нужно воскресить Оружейника — решили эти олухи. Чтобы воскресить Оружейника, нужна ровно тысяча изнеженных знатоков Кодекса на тысяче кровель. Чтобы подготовить должным образом эту тысячу, нужны годы. Чтобы выгадать эти годы, нужен мир. Магистру Чистоплюю, яко же главе Магистрата, при таком раскладе ничего иного не оставалось, как под тем или иным предлогом попросить Империю о перемирии. Точнее, о нейтралитете Предатиума. Чистоплюй отлично знал, кто из членов Консилиума на деле является имперским «кротом» — но он так же ведал, как зовут предатиумского «крота» в руководстве Итарнской схолии. Посему он пригласил магистра со смешным прозвищем Сбитые Колени в скрипторий — якобы помочь в разгребании каких-то вельми древлих архивов — усадил за стол, плеснул коньяку в замызганный стакан, поинтересовался о здоровье племянника, услышал ответ «собирается поступать на баллистический факультет», радостно сообщил ошарашенному шпиону, что врать нехорошо, ибо никакого племянника у него нет и никогда не было, — после чего заявил без обиняков: «Мы знаем, на кого вы работаете. Но вы не знаете, кто из наших агентов работает в имперской Схолии. Мы вам сообщаем имя — а вы устраиваете нам переговоры с Легатами. Соглашайтесь, иначе через минуту здесь будут охранники Консилиума. Смертный приговор, если что, уже готов. ВАШ смертный приговор, разумеется».

И переговоры состоялись. Спустя ровно сутки. Прямо перед тридцатифутовыми северными вратами Предатиума. Со стороны Академии в них участвовали тринадцать магистров (остальные решили не отрываться ради такого пустяка, как оборона города, от прилежного изучения Кодекса), соратники Молния, Ливень и Самум. Со стороны Легатов — четыре «зетки» загруженных бомбами по самое небалуйся, танковый корпус альфа-легата Идиго Ильясу и примерно дивизия отборных имперских головорезов, расположившаяся шатрами по периметру городских стен. Альфа-легат Ильясу был лаконичен, как инфаркт: «Открывайте ворота, или мы сровняем Предатиум с землёй». В ответ на это соратник Молния проорал в мегафон солдатикам-первогодкам, спешно набранным утром того же дня по окрестным деревням, числом двести пятьдесят: «Повстанцы, настало время жертвенно умереть!» После чего альфа-легат Ильясу по прозвищу Дьявол сообщил по громкой связи солдатикам-первогодкам, числом двести пятьдесят, на коих в тот момент были направлены все лазерные пушки и ракетные шахты нависших над Предатиумом «зеток»: «Мы не желаем вам зла, солдаты! В отличие от ваших командиров! Сами решайте, в кого вам стрелять!» Первогодки не стали затягивать с ответом: соратников Молнию, Ливня и Самума изрешетили пулями в первые пятнадцать секунд после зажигательной речи имперского командующего, а магистров под свист и улюлюканье стащили с трибуны монумента Голове Оружейника, раздели донага, привязали стальной цепью к Колонне Непримиримости, облили авиационным керосином и подожгли всё это великолепие из ракетницы. В эту самую торжественную минуту магистр Сбитые Колени, сидючи в штурманской кабине «Солнцезатмевающего», хлестал на пару с альфа-легатом Гвидо Кабальери раритетный ром, смешанный с соком папайи, и дивился, что выбрался из этой ужасной передряги вживе и вздраве. «Не беспокойся, парень, ты всё равно не сдохнешь, пока не сдашь Легатам отчёт по полной форме», — хмуро утешал Гвидо своего любимого «крота» — и как в воду глядел, стервец. Ровно через трое суток, завершив написание рапорта на имя Императора, Сбитые Колени неудачно прогуляется до бортового сортира, откуда всплывёт только через неделю, причём за три тысячи миль севернее Предатиума.

Но тюремщик не обладал даром предвидеть грядущее, посему о судьбе Сбитых Коленок не ведал. И, честно говоря, в том момент ему было не до вражеского шпиона: когда началась стрельба, тюремщик находился аккурат в доме номер семь по проспекту Целомудрия, куда забежал буквально на пять минут покормить аквариумных рыбок. Улица вообще полна неожиданностей: вот пять минут назад она была тиха и безлюдна, а стоило тюремщику выйти на крыльцо — как он немедленно наступил в ещё дымящуюся лужу крови, запнулся о безголовый труп какого-то жирного мужика с нашивками капрала Утренней Стражи, и едва не схлопотал пулю в лоб от солдатика-первогодка, сосредоточенно сдиравшего скальп с отрубленной жирной башки. Солдатик встрепенулся, окинул тюремщика малоосмысленным взглядом, вскинул карабин — но не успел нажать на спуск, ибо на него из подворотни налетел другой солдатик в чёрно-золотой шинели, прошипел что-то вроде «Гони, что из карманов выгреб!», между собратьями по оружию завязалась оголтелая барсучья борьба, а тюремщик тем временем нырнул в канализационный люк. Откуда и вылез спустя полчаса, весь в паутине, фекалиях, ржавчине — однако живой. И вылез, что характерно, во внутреннем дворе родной тюрьмы.

Тюремщик не обладал не только даром предвидения, но и глазами на затылке — иначе бы он видел, как спустя минуту после его лихорадочного погружения в недра канализации в бутылочное горлышко проспекта Целомудрия хлынула мутная жижа пьяной солдатни — хлынула и тут же растеклась по дворам и закоулкам, чтобы там предаться давно вожделенному занятию: вышибать двери домов, кидать в открытые окна бутылки с зажигательной смесью и вешать на фонарных столбах тех, кто не успел вовремя спрятаться. Однако он прекрасно слышал, притаившись в узкой трубе коллектора, как некто, видимо, весомый в глазах этой мрази, зычно рявкнул: «Полчаса вам, парни, на отрыв души, а в 13-00 собираемся здесь и идём вскрывать тюрягу!» На брегете тюремщика короткая стрелка давно перевалила за цифру 2. А значит, времени на рассусоливание уже нет.

— Я-то в арестантском, меня не тронут. Кто мою рожу видел? Никто. За сидельца сойду. А вашу рожу, соратник, видели многие, — почему-то шёпотом сообщил он, прервав заполошное маячение из одного угла камеры в другой, — И твою, забыл-как-звать, рыжий-конопатый — твою тоже видели. Среди мятежников — бойцы твоей роты. И я не поручусь, что ты ни разу никого из них не обидел.

— Да вроде...

— Глисты в пищеводе. Молчи и слушай меня. Вам обоим нужно немедленно линять отсюда. Но через главные ворота нельзя — их уже, я думаю, вовсю штурмуют. Есть только один выход. Идти через подвал Чистильни.

— По трупам, что ли? — скривился Везунчик, брезгливо прикрыв рот грязной ладонью.

— Да нет там никаких трупов! — фальцетом взвизгнул тюремщик, едва не сорвав голосовые связки, — И не было никогда! Отпускал я их.

Соратник Смерть - до сего момента пребывавший в состоянии среднем между брезгливым любопытством патологоанатома и растерянным изумлением новобранца, сражённого шальной пулей – на словах тюремщика резко приподнялся на локтях, сунул ноги в ботинки и, подслеповато моргая, переспросил:

- Что в-в-в-вы делали, п-п-простите?

- Отпускал, - неохотно повторил тюремщик, нервно теребя верхнюю пуговицу своей вонючей робы, - Я человек нервный, я крови боюсь. Я и курицу зарезать не могу — кого там в человека выстрелить. Каждого, кто ко мне из Чистильни падал на расправу, отпускал ко всем чертям. По тоннелю. Не знаю, кто его прорыл — но под Чистильней пролегает длиннющий тоннель, про который знаю только я один. Его даже на схемах тюрьмы нет. Куда ведёт — спросите чего полегче. Но куда-то ведёт точно. Мне пару раз от отпущенных весточки приходили — мол, всё в порядке, вечный твой должник, всё такое. Значит, выход из тоннеля есть.

Везунчик азартно прикусил губу — а вот с лицом соратника Смерть случилась весьма пугающая метаморфоза. Сначала оно налилось тёмным багрянцем, потом покрылось бисеринками холодного пота, после чего начало неумолимо вытягиваться, словно невидимая рука снизу тянула бедолагу за челюсть, разрывая сухожилия и ломая подчелюстные кости.

—Что, всех?! — вышипел наконец Смерть, схватившись за горло, — Всех три тысячи семьсот четырнадцать?!

—Я же не считал, — смущённо махнул рукой тюремщик и, сделав шаг к двери, приложил к ней ухо и тревожно прислушался, — Так… Ну вроде тихо пока. Выходим в коридор. Соратник? Эй, соратник!

Но соратник Смерть продолжал сидеть на краю своей кровати, бессильно ссутулив плечи и разевая рот, словно выброшенная на берег рыба. Точнее, как старый, шелушащийся шерстью кот, тщащийся прожевать остатками зубов слишком крупный кусок ветчины. Знание, дарованное ему столь некстати, было ничем не лучше этой проклятущей ветчины. Попробуй-ка проглоти в одни заход и не изблюй.

Знание о том, что

дело всей его жизни

очищение воинства от недостойных

узреть финальный парад

в один миг было обнулено,

низведено до фарса,

растоптано,

сожжено

и развеяно по ветру.

Три тысячи семьсот четырнадцать козлищ жертвенных, уготованных Оружейнику для удовлетворения ярости его — вырвались из ограды и разбрелись по миру, заражая его своими пороками. Леностью. Невежеством. Трусостью. Мягкосердечием. Развратом души и ума. И ладно бы просто — заражая. То-то Смерть дивился агентурным донесениям, еженедельно поступавшим Консилиуму от внедрённых в стан врага «кротов»: мол, войско имперское растёт числом, хотя в областях, неприятелю подвластных, рекрутские наборы не производятся. Не теми ли мерзавцами оно прирастает, что Консилиум осудил, а эта белобровая гнида взяла и выпустила на волю?

Остальное, в сущности, теперь не играло никакой роли и не имело никакой значимости. Что тюремщик — тайный шпион, Смерть давно подозревал. Но доказательств не было. Интересно, на кого этот хорёк работал? На Легатов? На Схолию? На бьеннских наркоторговцев?

Какая теперь разница.

Святотатство свершилось.

Камера, и без того сумрачная, подёрнулась багровым густым туманом, железистым на вкус.

— Вы… только что…уничтожили все… труды моей ж…ж… жизни, — загробным голосом пробормотал Смерть, с каждым сказанным словом всё больше и больше погружаясь в вязкое марево, пляшущее перед глазами. Попытался встать, незнамо уж зачем – то ли чтобы вцепиться тюремщику в тощий кадык, то ли чтобы до толчка добежать и проблеваться – но в ушах противно зазвенело, после чего вся левая половина тела словно бы исчезла. Соратник Смерть покачнулся и, задушено всхрапнув, мешком рухнул обратно на лежбище своё.

Тюремщик раздражённо пристукнул кулаком по железной обшивке двери.

— Ну извините. Дайте мне в рожу, если это вас успокоит. А не хотите дать в рожу — значит, прекращаем ныть и дружно принимаемся двигать задом. На счёт три — встаём и бежим. Раз. Два. Копаешься, рыжий. Два с половиной. Три!

Он яростно рванул тяжёлую дверь на себя, выскочил в неосвещённый коридор, по-собачьи огляделся, махнул рукой:

— Рыжий – пошёл! Соратник — пошёл! СОРРРРАТНИК, МАТЬ ВАШУ!!!

Соратник Смерть поднял бледное лицо и отрешённо, словно игрушечный болванчик, покачал головой:

— Будьте вы прокляты. Оба. Прощайте.

Упал на лежак, вытянулся в струнку и затих, буравя неподвижным взглядом потолок цвета ржавой воды.

Тюремщик остолбенело заткнулся, и по его бледной хорячьей физиономии пробежала тень испуганного уважения.

— Вольному воля… как я любил говорить, — тихо ответил он спустя мгновение со странной ухмылкой, — Что ж. Только мы не прощаемся, соратник. А ты, парень, что же? Остаёшься?

Весельчак бросил в сторону Смерти виноватый взгляд и коротко мотнул головой.

— Не-а. Рано мне помирать. И жить есть для чего. Раньше не было — потому и кидался на штыки с голой грудью. А теперь есть. Так что я ухожу. Слушай, вертухай… Твой тоннель часом не ведёт к Беллиниуму?

Тюремщик озадаченно нахмурился.

— Я ж говорю, я не знаю. Куда-то ведёт. В любом случае наверх. А что тебе до Беллиниума?

Если бы не коридорная темень, тюремщик наверняка заметил бы, как густо покраснел Весельчак при этом вопросе.

— Да это… Хорошее место. Один раз увидишь — всю жизнь тянуть будет. Может, в том и был смысл моей войны. Чтобы это… чтобы увидеть. Но я ещё хочу. И плевать, что Кодекс запрещает. Я так думаю, если твой тоннель действительно выводит на свет…

— То вернёшься туда?

— Ага, - коротко и совсем уж смущённо ответил Везунчик.

Тюремщик равнодушно пожал плечами, закрыл дверь камеры и исчез в казематном чреве вместе со странным летёхой, смрадом нечистот и дробным стуком шагов по бетону тюремного коридора.

***

Но он вернулся. Ровно через четырнадцать минут. В новеньком, с иголочки, надзирательском мундире, от которого уже не несло смесью гнили и крысиного помёта. Сел на краешек шконки, на которой возлежал в позе сломанной куклы соратник Смерть, закурил трубку, хмыкнул: «Нихрена себе концовочка» и глубокомысленно смолк. Как оказалось, навеки. Равно спустя полчаса в камеру ворвались пьяные от крови солдаты третьей штурмовой роты тридцатого батальона сто сорок седьмого полка Недрожащей Дивизии имени Левого Оружейникова Мизинца, спросили «Ты тюремщик?», дождались утвердительного кивка и, не размышляя ни секунды, выпустили в человека с бородавкой на щеке четыре рожка — пока его разорванное пулями тело не сползло на пол, фонтанируя пузырящейся кровью из всех дыр. Солдаты откатили труп в дальний угол камеры, после чего их предводитель, подойдя к соратнику, с размаху пнул его в бок, затем наклонился над ложем, зачем-то приподнял Смерти веко, сплюнул и разочарованно сказал: «Это уже дохлый, сука. Пошли в следующую камеру, авось там найдём кому за ротного отомстить».

Спустя тридцать шесть часов семнадцать минут и четыре секунды после того, как сердце соратника Смерть порвалось по диагонали и повисло в межреберье продырявленным сизым мешком, лейтенант Везунчик, грязный, голодный и обессиленный, выполз из тоннеля на свет, упал на спину и тут же провалился в тягучее небытие. Но и в небытии глаза его были открыты, и он ВИДЕЛ. Видел розоватые рваные облака, кружащиеся в непостижимой лазоревой выси – и на самом острие этой выси плясала крошечная тень ястреба, барражирующего свои владения в поисках добычи. Видел хрустальные шпили, вздымающиеся выше той точки, где кружила птица – шпили, прозрачные до такой степени, что сквозь них просвечивали воздушные потоки, проносящиеся по тонкой грани тропосферы. Видел испуганное стрекотание белок, снующих вокруг его неподвижного тела – и слышал серебристый блеск их взъерошенных хвостов. Видеть звук и слышать свет – такое возможно лишь в одном месте на всей земле. Не обманул тюремщик. Тоннель ведёт в Беллинум. И никто, ни одна сволочь в мире отныне не запретит ему, лейтенанту Везунчику, лежать посреди беллиниумской площади в грязной арестантской робе и, ощущая кожей лица стыдливую прохладу плит, таять и растворяться в этой прохладе – как тает и растворяется апрельский снег в ладонях ребёнка.

…Очнулся он спустя шесть часов во тьме и холоде, и открыл глаза, и увидел прямо над собой вместо беллиниумских золотых башен равнодушные льдистые звёзды. Он пошарил рукой вокруг себя и зачерпнул в пригоршню что-то сухое, сыпучее и обжигающе-холодное.

И это был НЕ снег. И НЕ бирюзовые кирпичи Беллиниума.

Везунчик привстал на локтях и попытался оглядеться. Попытался – потому что в таком глухом мраке взглядывайся-не вглядывайся – кроме багровых пятен перед глазами мало что узришь путного. А когда в твоём теле от холода каждая клеточка пляшет джигу, а зуб с трудом попадает на зуб – не до пейзажа, честное слово.

Да и пейзаж, если разобраться, так себе. Огромная, до самого горизонта, почти идеально гладкая тарелка, по цвету схожая с кожей изрядно полежавшего мертвеца.

Тарелка, до краёв полная смёрзшегося песка.

Который, хоть и не умеет говорить – однако же содержит Знание. Очень горькое Знание. Ростом всего в четыре пункта.

1)тюремщик, сучара такая, солгал, что ему от спасённых арестантов приходили весточки. Потому что тоннель тюремщика вёл беглецов не на спасительную волю. И уж точно не в Беллиниум…

2) … а прямиком в Пустыню — из которой ещё никто и никогда не возвращался живым. Глава третья, стих восемнадцатый Оружейного Кодекса.

3) Пока он лежал в отключке, люк тоннеля изрядно засыпало песком. А с наступлением ночи этот песок превратился в прочную корку льда. При таком раскладе этот долбанный люк и по дневному свету чёрта с два отыщешь, а уж в ночной тьме — и подавно. Так что лейтенанту Везунчику судьба сдохнуть здесь — и сдохнуть самое большее спустя сутки. Либо от дневного зноя, плавящего камни и заставляющего воздух дымиться, либо от ночного мороза, превращающего песок в снег. Глава пятая, стих сто сороковой Оружейного Кодекса.

4) лейтенант Везунчик никогда больше не увидит Беллиниум. Даже одним глазком. Даже во сне. Это и без Кодекса ясно.

«Тебе не будет двадцати, лейтенант. Тебя сегодня расстреляют. Ты в курсе?»

Смерть ошибся всего-то на неделю. Невелика погрешность. В сравнении с вечностью.

Словно в причинное место слепнем укушенный, Везунчик вскочил на ноги и закрутился волчком вокруг оси. Крутился минут пять, взвизгивая от соприкосновения босых ног с ледяной плоскостью Пустыни – пока стопы его не стали мертвы и бесчувственны. Тогда он рухнул на колени, со всей дури врезал кулаком по ледяной корке, облизал разбитые костяшки, уткнулся в них рыжей головой и исступлённо взвыл. Без цели, без смысла, без стыда.

Просто чтобы не сойти с ума от обретённого знания.

Пустыня ответила своей нечаянной добыче сухим безразличным эхом, похожим на хохот безумца.

***

А, устав хохотать, наклонилась над распростёртым на ледяном панцире телом лейтенанта, потрепала его по плечу, подышала в ухо и настороженно спросила:

— Эй. Парень. Живой? Живооой. А чего разлёгся, как мертвяк, на холодном бетоне?

***

Дата добавления: 2015-07-24