Сон о королеве Мэб 1 страница

(Отшельник и Влюблённые)

Понедельник есть понедельник. К нему, как пословица гласит, нужно готовится ещё с вечера субботы, причём примерно так же, как солдат готовится к бою: в бронежилете, противогазе и с карабином наперевес. Или хотя бы с исправными холодильными камерами в морге. Начмед де Менцио, к примеру, всегда с вечера субботы проверял, достаточно ли в этих проклятых камерах имеется фреона, и не коротит ли проводка, нет ли на больнице неоплаченных счетов за использованную электроэнергию. Потому что в понедельник с утра пойдут жмуры. Это как галаперидолу дать.

Утро понедельника на сей раз принесло душный занудный дождь, свинцовую хмарь за окнами и труп в отделении тихих. Псих по кличке Святая Простата в туалете на батарее отопления вздёрнулся. На собственной пижаме. Снял её с себя, скрутил до состояния вервия, перекинул через змеевик – и привет. Кто ж знал, что у него суицидальный синдром. Тесты ничего такого не показывали. Мирнейший шизофреник со светобоязнью в фазе обострения. Флегма, трус и лежебока. Сутками дрых в своей отдельной палате с плотными чёрными шторами на окнах. В конфликты с соседями никогда не вступал, более того – даже на самые беззастенчивые провокации не поддавался. Плюй в глаза – спасибо скажет, утрётся и отправится спать дальше. Хороший был человек, одним словом. Так что случай из ряда вон и совершенно необъяснимый.

Но это-то ещё ладно. Ну сдох и сдох. Родственников нет, объясняться не перед кем. А инспекторам из Сплендерской городской управы мы подробностей до времени сообщать не станем. Инспектора же никогда не требуют для отчёта документацию о причинах смерти пациента. Только статистику. Сколько человекоединиц в больнице за месяц дуба врезало, сколько израсходовано транквилизаторов и антидепрессантов, сколько дирхем в день уходит на прокорм каждого из болезных. И какая по больнице средняя температура. Ежели выше нормы на единицу – пожурят, но оставят без оргвыводов. Ежели на три единицы – произведут оперативную смену начмеда. Старого – на передовую, зондеркомандой верховодить, нового – голым задом да на те же грабли. Ежели сверх трёх единиц от нормы – во всём Сплендере незамедлительно будет объявлена мобилизация. Потому как всё вещи в мироздании взаимосвязаны. Ласточки низко летают – к дождю. Пожар снится – к потопу. Большие потери на фронте – к резкому росту цен на хлеб, бензин и услуги похоронных ателье. Средняя температура по больнице выше трёх единиц от нормы – Управа объявит мобилизацию. Магистры Академии лет семь назад провели стендовые испытания и выяснили: связь есть. Прямая. Проверять не советовали. Иначе вразумление. А как ЭТИ умеют вразумлять – дело известное.

Так вот. С утра понедельника ординаторская сестра Тременс пинком распахнула двери начмедовского кабинета и, грузно прошагав к столу, положила на стол шефу ежесуточный отчёт. На предмет двух инцидентов. Что Святая Простата вздёрнулся в сортире. И что средняя по больнице – выше на ПЯТЬ единиц.

- А жаропонижающие? Причём срочно и всем? – обильно вспотев, предложил де Менцио. Сестра Тременс, дама в возрасте, давно перевалившем за менопаузу, тёртая во всех смыслах и местах, скептически поджала губы и пробасила:

- А смысл? Копия-то уже в Управу пошла.

Отправляться командовать покойницкой бригадой на передовую в планы де Менцио никаким боком не входило. Хорошо хоть в правилах чётко прописано: три единицы от нормы – начмеда в сапоги и под пули. Выше трёх – запускается маховик всеобщего призыва. А про участь начмеда ничего не сказано. Так что, может, и пронесёт. Но вот ведь в чём геморрой: начнётся призыв – грести будут везде. И в психиатрической тоже. Он на то и именуется «всеобщим», что скидок никому не делается. Каждая корпорация обязана выставить для отправки в войска пять человекоединиц. А психушка, по закону – тоже корпорация. Иначе болт ей ослиный по самые гланды, а не финансирование из казны. Простой, мать его, категорический силлогизм.

Начмед стиснул зубы, зажмурил глаза, мысленно сосчитал до пятиста, резко прекратил потеть и вернулся в реальный мир. Вернулся застёгнутый на все пуговицы, нахмуренный почище судьи, выносящего смертный приговор – и с решением на языке.

- Буди Синеглазку. Пусть соберёт личные дела и переаттестует дармоедов, которые полегче. К вечеру пять кандидатов на выписку должны у меня быть. Вот здесь быть, - свирепо уточнил он, пристукнув костяками пальцев по столешнице.

***

Синеглазка – самый лучший и правильный выбор в такой непростой ситуации. Во-первых, юна, как только что забродившее вино – а значит, и глупа. Но не настолько, чтобы ложку мимо рта пронести – а значит, инструкцию начмеда исполнит от сих до сих, не добавляя в неё никой отсебятины. Сестра Тременс, к примеру – вполне могла бы и добавить. Ей что, она не де Менцио впрямую подчиняется, а Управе. И жалование оттуда же получает. Почти официально приставленный стукач. Потому и копии с рапортов делает. И отсылает эти копии куда положено. Тоже дура – но иного разлива. В упор не понимает, почему иные рапорты неплохо бы до срока и попридержать. Машина ходячая, одно слово. Боевая человекоподобная машина. И, ежели возьмётся пересматривать личные дела пациентов – пересмотрит ВСЕ. Без различия диагнозов и анамнезов. Даже девяностошестилетнего Отшельника – и того в войска забреет. Хотя его – вряд ли. Что в войсках делать старику, ходящему под себя и полгода уже с седалища не встающему? А вот Хлюпорыла с Сухохряпом – тех одним росчерком пера. В танкисты, ага. И плевать, что параноик Хлюпорыл в периоды обострения шарахается от собственной тени, а санитаров искренне считает имперскими соглядатаями, к нему приставленными из-за сверхсекретной информации, зашитой ему в мозжечок при рождении. О том, что он, Хлюпорыл – на самом деле пуговица Оружейника, оторвавшаяся от штанов при аресте. А Сухохряп и вовсе считает себя Миллиардным Тайным Словом Кодекса. И как ему на передовой приказы отдавать? Ведь на надрезальное имя он уже лет семь как не откликается, Сухохряпом позволяет себя нарекать только начмеду, и только под слоновьими дозами «королевы Мэб» – а якобы истинного имени и сам, собака, не ведает. Оно же ТАЙНОЕ!

Нет, Сухохряпа с Хлюпорылом отметаем без разговоров. Ничем не лучше Отшельника, кроме разве что возраста. Синеглазка нахмурилась, закусила тыльную часть карандаша и в сотый раз по диагонали пробежалась по личному делу старика. Хотя и знала его содержание наизусть. Девяносто шесть лет – как сам пациент утверждает. Ну, утверждать-то они могут всё что угодно – но лаборатория сделала анализ крови и кожных тканей, а кровь и кожа даже у сумасшедших всегда говорят правду. Действительно, за девяносто. Найден вертолётчиками Седьмой Воздухонепроницаемой Эскадрильи (на армейском жаргоне «ангелы») во время разведывательного полёта. Найден абсолютно случайно: летуны эти думали тихо-мирно зарисовать с воздуха укрепления имперцев на правобережье Красной реки, в тумане сбились с курса на три градуса… Опять же если по их рапорту судить. Может, тоже врут. Но с их враньём пусть Консилиум разбирается, коли охота. За что, как говорится, купили: пролетая над квадратом 3-5 (самая сердцевинка Пустыни, самый гиблый сектор, в котором дневные температуры подчас зашкаливают на пятьдесят единиц от верхнего предела нормы), заметили распластанную на песке фигуру. Это и был наш Отшельник: обожженный местами до хрустящей корочки, высохший чуть не до костей, полностью облысевший – однако почему-то живой. Хотя и без сознания. Что само по себе удивительно: ведь Пустыня убивает куда более молодые и сильные организмы, и убивает в три раза быстрее: за сутки-двое. А Отшельник, опять же по его собственным словам, провёл в Пустыне НЕДЕЛЮ. Врёт, разумеется. Они вообще мастера врать. Точнее, фантазировать. Отшельник себя, к примеру, считает ни много ни мало самим Оружейником. И ведёт себя соответственно. Сутками сидит за ширмой, отгородившись от прочих обитателей палаты, не ест, не пьёт, к соседям по палате не пристаёт, в драки за тарелку каши не ввязывается, вздёрнуться не пытается. И - молчит.

Мечта психиатра.

Пустыня – она такая: многим крышу сдвинула. Умника хотя бы взять. Единственный, кстати, из всех местных психов, про которого известно чуть больше, чем ничего. Но опять – из его же собственных уст. Мол, учился в Академии. На факультете, о котором вслух упоминать не принято. Мол, диплом писал. О губительной природе Пустыни. И, видимо, переучился, бедолага. Ибо на основании неких хитрозакрученных выкладок, уравнений и графиков пришёл к возмутительному выводу: что Пустыня имеет конец. И что в ней можно выжить. И даже выбраться на другой её край. По всем статьям – ересь несусветная. Курсанта, естественно, отправили на вразумление. Но – не вразумился, дрянь такая. Пока держали его в камере Третьей тюрьмы, все стен своим смешным мелком исписал – всё пытался формулу завершить. По закону, невразумляемого субъекта следует предать очистительному расстрелу. С этим по не вполне понятной причин Консилиум решил не торопиться. В самом деле – зачем помешанного убивать. Он же не виноват. В скорбном доме ему, лапочке, само место с его нелепыми идеями.

Ну, или на передовой. Это уж как Синеглазка решит. Ей ведь кровь из носу до вечера нужно пятерых кандидатов на выписку – с последующим призывом оных в войска.

Но пятерых не получилось. А вся потому, что следующим в списке кандидатов значился Умник. То есть в списке – значился, как значится любая комбинация знаков, обретающая смысл только в голове читающего её. А во плоти и крови – сидел по ту сторону ординаторского стола, длинный, худой, взлохмаченный со сна, в нелепых сандалетах и грубом суконном халате поносного цвета с аббревиатурой «СМПЛ» на рукаве. Похожий одновременно на трепетную лань и охотника, целящегося в лань из кустов.

- Что принимаете? – не поднимая глаз на пациента, сухо осведомилась Синеглазка. Осведомилась скорее для проформы: в личном деле все препараты, прописанные Умнику, отмечены, от галаперидола до сонных пилюль, посуточно, в точных пропорциях.

- А ничего не принимаю, - беспечно отмахнулся Умник, - Мне дают, я в пузырёк складываю, а сам пузырёк под кровать. Или спускаю в унитаз. Я здоров. Зачем травить организм?

- Это вы так думаете. Врач считает иначе.

- А вы?

- Я не врач. Мне не положено считать.

- Вы этим гордитесь?

- К делу не относится. Значит, здоровы?

- Как бык.

- То есть мне в карточке написать «годен к строевой» и выписать вас из палаты прямо в казармы?

- Ни одного дурдома в другой дурдом? Странная рокировка. А смысл?

Синеглазка оторвалась от личного дела, смахнула чёлку со лба и обожгла наглеца свирепо-сочувствующим взглядом.

- Прекратите паясничать, Умник! – зачем-то прикрикнула она, покраснела, закусила губу, взяла ручку и зачем-то дважды обвела в графе «утренние препараты» слово «кор. М», - Я пытаюсь вас спасти, между прочим! И от вашей болезни, и от призыва. Если вы здоровы – вас отправят на передовую. И по закону имеют полное право это сделать.

По небритому заострённому лицу Умника внезапно пробежала короткая молния тревоги – словно круги по воде от прыгнувшей с камня лягушки.

- Плохой вариант – пробормотал он и принялся ожесточённо чесать шею, - Лучше здесь.

- Конечно, лучше, - снисходительно смягчилась Синеглазка, и в её голосе мелькнула тень жалостливого презрения, - Здесь кормят, лечат, заботятся… а самое главное, пули над головой не свистят.

- Не в том дело.

- А в чём?

Умник резко сник, вжал голову в плечи и принялся рисовать носком сандалии на полу замысловатый знак, напоминающий крест в круге.

- Здесь вещи называются своими именами, - хмуро сообщил он, не поднимая глаз, - Здесь психи не носят генеральских погон, а в историях болезни не рисуют красных стрелочек и не ставят на корешке гриф «Секретно». И здесь я волен говорить то, что думаю. Получаю за это циклодол, но не пулю в голову.

- Например?

- Например, Пустыня. Нас в Академии учили доверять сначала математике, потом собственным глазам, а уже потом – Кодексу. От Предатиума до Бьянны – четыреста миль. И от Бьянны до Кхартиса – четыреста. От Предатиума до Кхартиса – двести миль. Получается что? Правильно, равнобедренный треугольник. Между этими городами лежит Пустыня. Следовательно, Пустыня имеет треугольную форму, а значит, имеет углы. Сиречь концы. Следовательно, не бесконечна. И не так уж страшна, как её малюют. Отшельник попал в Пустыню – но выжил. Следовательно, Пустыня убивает не всех.

Синеглазка подпёрла кулачком щеку и уставилась на Умника долгим, немигающим и очень недобрым взглядом.

- Вижу, таблетки не помогают в вашем случае, - процедила она, проведя пальцем по переносице снизу вверх, словно поправляя невидимые очки, - Под «королеву» бы вас положить. Да жалко. Но одно мне ясно со всей очевидностью: вы – больны. Ведь только больной может противоречить написанному в Кодексе… или я ошибаюсь?

- Вы сами-то в это верите? – грустно усмехнулся Умник, резко поднял кудлатую голову - и Синеглазка внезапно поняла, кого он ей напоминает. Ну конечно же. Старшего брата. Он так же встряхивал головой, когда спорил. И так же беспомощно смотрел – взглядом загнанной в угол дичи, которая будет драться за жизнь с бесстрастием куклы, не победы ради, а исключительно красоты для. Так его однополчане и отписали безутешным родственникам: «умер глупо, но красиво». В битве у Красной реки. Красная река съела в тот день очень многих. А брат – один. Тот самый случай, когда единица – больше неопределённого множества.

***

Неопределённое множество же в этот волнительный момент предавалось своим обычным ежеутренним забавам: Хлюпорыл героически скрывался под тремя одеялами от собственной тени, дрожа при этом так, что соседние койки звенели; Сухохряп восседал на смятом матрасе в позе задумавшегося орла и таинственно лыбился, Граф Гуселюб гонялся по палате за невидимым гусём и пронзительно гоготал на манер гусыни, жаждущей отложить яйца; Хренова Туча свирепо метался из угла в угол, пытаясь распространить себя (и без того нехилого габаритами) на всю палату – чтобы не расслаблялись, суки. Ибо от расслабленности – все беды в мире, начиная с моровой язвы и кончая девальвацией имперской дирхемы.

А самая главная и непоправимая беда – это когда Умник в палату заходит. Потому что очень недобрый знак, итить. Позавчерась зашёл – и у Сухохряпа тут же приключилась падучая пополам с поносом. Полдня потом форточки держали открытыми настежь – при минус трёх на улице, итить – чтобы вонищу выветрить. Вчерась пришёл Умник – а через два часа Простата повесился. Нынче явление проклятого постояльца в дверях палаты ознаменовалось штукой куда более жуткой: из-за ширмы в дальнем углу внезапно раздался скрипучий фальцет Отшельника.

Отшельника, на минуточку.

Молчуна из молчунов.

Который рот открывает только в двух случаях: чтобы положить туда размоченный в молоке сухарь – и чтобы провозвестить Дурное Пророчество. Ибо за сутки до неприятности, случившейся с Простатой, вызвал он внезапно бедолагу к себе – якобы водички подать – да и брякни ему в лоб: «В сортир не ходи – не вернёшься». И как в воду глядел.

- Студент! А, студент! Водички подай, будь лапой!

Граф Гуселюб, прервав охоту за гусями, ринулся к ширме, отделяющей благородное собрание от узилища страшного вещуна, и встал в проёме крестом – ни дать ни взять наседка, заслоняющая своих цыплят от выпрыгнувшей из кустов лисицы.

- Не ходи! Не ходи! – заблажил он и сморщился, словно его раскалённой кочергой ниже живота проткнули, - Беду находишь! На всех беду! Простата ходил! И не ходит больше, итить! И ты! Пойдёшь – в ледник попадёшь! Га-га-га!

В Умнике, сколь он себя помнил, сожительствовали и вечно спорили за первенство две личности: разумный трус и трус безумный. Разумный резонно считал, что идти на никому не нужную войну и там стать пищей для червей – верх идиотизма. Безумный, напротив, полагал, что верх идиотизма - НЕ ИДТИ, ибо за уклонение от священного долга повстанца Умника если и погладят по головке, то только пулей. Дабы эти двое не подрались и не свернули Умнику всю крышу набок, парень принял компромиссный вариант: учёбу на информационном факультете Академии. Пока читается курс, на фронт его точно не отправят. А тем временем либо повстанцы возьмут верх, либо Империя окончательно придавит брюхом Повстанческий край. Доподлинно неизвестно, кто из двух внутренних трусов додумался до светлой мысли относительно конечности Пустыни – но выжил Умник благодаря хитрости разумного, конечно. Безумный, когда Умника пришли брать ребята из внутренней гвардии Консилиума, начал было орать внутри умниковой башки: «Отрекись, и тебя не тронут!». А разумный, как всегда, нашёл компромиссный вариант: прикинуться психом, попасть вместо Чистильни в дурдом, а там – там видно будет.

Ах, да. Так о чём мы? О двух трусах, обитающих внутри Умника? Типа того. Ибо когда Граф загоготал, Умник, признаться, собирался уже напустить в штаны и дать стрекача от опасной ширмы, ведущей в царство Отшельника. Безумный трус немедленно заверещал про реальность мистических совпадений и тайные происки итарнских магов, подославших в сей блаженный приют супероружие в лице Отшельника – дабы истребил тут всё живое щелчком пальца и парой-тройкой заклинаний. Разумный же трус, пожав плечами, предложил больше страшиться уколов совести – умирающему старику воды не подать, виданное ли дело среди порядочных людей?

Умник пожал плечами в унисон, ласково обнял Графа, приподнял над полом, как куклу, бесцеремонно отодвинул к окну, заклеенному крест-накрест клейкой лентой от мух. И – шагнул за ширму.

Сначала Умника поглотила липкая мгла, воняющая давно не мытым стариковским телом. Неприятно, но ничего страшного, подумал Умник. Нашли психи, кого бояться – почти столетнего деда, которому, почитай, и так неделя-другая жизни осталась. На лицо он и вправду жутковат – сущий скелет, кожей обтянутый, ни волосинки на башке, ни зубика во рту, рёбра сквозь пижаму наружу просвечивают, а сквозь рёберный каркас – чуть не весь отшельников гнилой ливер, столь кожа у старика прозрачна. Только вот сейчас все эти ужасы всё едино не видны: Отшельник света боится, дни и ночи влачит в сумраке. Нащупав ладонью край койки, Умник осторожно присел в ногах страдальца, провёл рукой над поверхностью стола, отыскал стакан, наполненный тёплой прогорклой жижей.

- Руку протяни.

Незримый Отшельник дробно рассмеялся – будто железные шарики по мраморному полу рассыпал.

- Хитрый какой. Не могу руку протянуть. Ты стакан возьми, поближе сядь, головку мне приподними да с рук напои. Чай, невелик подвиг, ась?

- Невелик.

- Так что медлишь? Боисси, штоль?

- Чего бояться?

- Так делай, как прошу.

Тяжко вздохнув, Умник взял стакан, пересел поближе к голове Отшельника, протянул свободную руку, нащупал холодный влажный череп, едва держащийся на тоненькой шейке, приподнял, приблизил стакан с водой к тому месту, где у старика должен быть рот. Глаза понемногу свыклись с тьмой – по ней, как проталины по весеннем льду, внезапно поползли силуэты окружающих предметов: костлявые руки старика, бессильно возлежащие поверх одеяла, мёртвый абажур за спинкой кровати, корешок толстенного фолианта на прикроватной тумбе.

- Благодарствую.

- Пустое. Ещё? Или пойду уже?

Снова – стук металлических шариков по мрамору.

- Коль трус, так иди. Только ведь не уйдёшь. Потому уйти, не спросив про Пустыню, ты боишься больше, чем увидеть моё лицо. Или я чой-то путаю?

И вот на этих словах Умнику стало реально страшно – до холодного пота и дрожи в коленках. Оба его труса – и разумный, и безбашенный – враз прекратили спорить и в унисон завопили: «Ты не хочешь знать про Пустыню! Не хочешь! Заткни уши, зажмурь глаза, ноги в руки и прочь от соблазна!»

- Потом… как-нибудь… завтра… через недельку… таблетки пора принимать, - пунцовея от презрения к самому себе соврал Умник, откинул ширму и пулей вылетел на свет, едва не сбив с ног подслушивающего Графа.

***

Презрение к себе, пустив корни в сердце Умника, спустя час-другой зацвело пышнейшими бутонами отчаяния – такого острого, что Умник, впервые за три недели пребывания в Сплендерской психолечебнице ощутил себя не симулянтом, а самым настоящим шизофреником. Чтобы как-то унять раскрутившуюся в голове карусель мыслей, он даже выпросил у Синеглазки, дежурившей в эту ночь, двойную дозу снотворного – просто вырубить себя часов на четырнадцать, иначе мозг лопнет – улёгся в койку, накрылся одеялом с головой и попытался уйти в сон.

Куда там. Только хуже стало. Эти два придурка внутри словно с цепи сорвались. Разумный трус завёл пластинку о многих знаниях-многих печалях, хваля Умника за своевременное бегство – мол, Пустыня является тем, чем она является, безотносительно теоретических выкладок. А что если Пустыня действительно бесконечна? И есть свидетель, который это может подтвердить – Отшельник собственной персоной. Тогда вся стройная математическая концепция Умника горит ясным огнём. А значит, Умник неправ. И место ему не в психушке, а на фронте. На войне, не им развязанной, но его кровушки жаждущей. Невменяемый же трусишка отчаянно верещал в ответ, что Умник своим бегством сжёг за собой мосты, ведущие обратно в мир нормальных людей – ибо был шанс, и нет его, и второго не будет уже вовеки. Шанс узнать Истину и утвердиться в ней.

На третьем часу Великого Диспута О Пустыне таблетки наконец-то начали действовать как положено – Умник провалился в короткий и душный сон, в котором его мысли обрели форму огромных хохочущих пельменей, и они множились, и на глазах превращались в стену от горизонта до горизонта и от земли до Солнца. И когда центральный пельмень, размером с башню танка ББ-888, лукаво подмигнул Умнику, раззявил ярко-алый рот и прошептал: «Подушкой его, подушкой!» - Умник вынырнул из сонного марева, отбросил одеяло, сел и сжал взмокшими пальцами правой руки левое запястье.

Ничего себе.

Как колотится-то. Словно не дрых под слоновьей дозой успокоительных, а от санитаров удирал ночными огородами по ямам да колдобинам.

- Подушкой его, подушкой, - повторил из мрака палаты пельмень размером с танковую башню, обрёл лицо Графа Гуселюба и, подкравшись к ширме, за которой храпел Отшельник, тревожно обернулся и приложил палец к губам.

- Какой… подушкой… вы чего, парни?

Хренова Туча ухнул своей огромной задницей на край умниковой койки, хлопнул себя грязными ладонями по коленям и озабоченно почесался.

- Не тя подушкой. Яво подушкой, - прошипел он, ткнув пальцев в сторону ширмы.

- Что – подушкой?!

- Ничо. Щас яво подушкой, шито-крыто, черви биты, а ты молчи. Чо там, - Туча внезапно застеснялся, спрятал морду в ладонях и принялся ожесточённо тереть нос, - Дед старый был. Кто будет разбираться-то. Сдох и сдох. Зато вздохнём.

Таблетки таблетками – а реакцию, дарованную матушкой-природой, даже циклодолом не перешибёшь. Секунду спустя Умник уже стоял на ногах, слегка пошатываясь от коктейля транквилизаторов, плескавшегося в венах – стоял спиной к ширме Отшельника, а лицом к застенчиво надвигавшимся на него четырём теням. Да уж. Теперь понятно, почему он со сна принял Графа за пельмень: с огромной подушкой в руках, закрывавшей лицо и верхнюю часть туловища, Гуселюб и вправду слегка опельменился. Но этот-то не в счёт – хлипок. А вот с Хреновой Тучей без посторонней помощи Умнику точно не справиться.

- Ложитесь спать, ребята, - хрипло посоветовал Умник, холодея от собственной смелости, - И

оставьте старика в покое. Всем же «королеву» выпишут, если дознаются, чья работа.

При слове «королева» с Хлюпорылом случилась тихая истерика: метнувшись на свою койку, бедолага немедленно нырнул под одеяло, выставив наружу костлявую задницу, и притворился пуговицей Оружейника, оторвавшейся от штанов при аресте. Минус один. Уже легче.

- Да и пусть дознаются, - Туча отодвинул своей лапищей заробевшего Графа, косолапо подвалил к Умнику и, приобняв студента, зачем-то принялся щекотать его под рёбрами, - Мне вон всю башку королевной етой изъязвили. Ничо. Жив-здоров и вам того желаю. Главное – вздохнём. Некому будет беду каркать. Надысь на толчке сидел, слышал через стенку, о чём главнюк с мокрощёлкой бухтели. Призыв будет, паря. Всех – в окопы. И тебя. И меня. Ты того хошь? Не. И я. Это дед накликал, сука. «Все – грит – огнём сгорят, один я в койке помру». Вот пусть и помрёт. В койке. От яво все беды. Не будет яво – и мы спасёмси. Отыдь от ширмы. Пока прошу… потом задушу… гы…

И, не дожидаясь ответа, внезапно с такой силой заехал Умнику под дых, что тот мешком свалился на бетонный пол, судорожно хватая ртом остатки воздуха. Но кое в чём Туча всё же просчитался: падая, Умник зацепил рукавом стойку от капельницы – в которой торчала ополовиненная бутыль молока. Заначка графская. Ибо если гусей Граф любил сугубо платонически, то молоко – со страстью старого кота, брошенного хозяевами подыхать на помойке. Стойка рухнула вслед за Умником, бутыль выкатилась из железного кольца для крепления пакетов с физраствором, оглушительно разбилась – от чего Хлюпорыл заполошно заверещал, выскочил из-под оделяла и принялся остервенело раскачивать койку. Старания его были щедро вознаграждены: койка накренилась и с грохотом перевернулась.

В следующее мгновение палата озарилась резким светом, заорала почему-то голосом Синеглазки: «Это что за бардак?» - после чего калейдоскоп событий замельтешил с совсем уж пулемётной скоростью. В руке Синеглазки сверкнул шприц, Хренова Туча удивлённо охнул, сполз по стене и, испортив напоследок воздух, сладко захрапел, Граф попытался сигануть в окно, но споткнулся о разряд шокера и послушно улёгся в ногах у Тучи. Затопотали проснувшиеся санитары, в воздухе остро запахло камфарой, кто-то грузный и шумный, перешагнув через Умника, сунулся за ширму, пробормотал «Спит… живой вроде…». «А этот что?» «Шевелится. Вкатить ему реланиум?» «Да. Пять кубиков. Чистого. И в реанима… боих…

… боих

… боих.

Пытаясь постичь тайный смысл феномена «боих», Умник мягко вплыл в объявшую его тьму, растворился в ней и перестал быть.

***

… а когда опять обрёл бытие, оно предстало его взору в виде куба, обложенного ярко-зелёным кафелем. По нижней кромке этого куба перепугано семенила взад-вперёд апельсиновая крыса. Верхнюю кромку озарял нестерпимо-яркий свет, бьющий откуда-то из-за спины. Спина же при этом обнаружилась не сразу. Зато руки, неестественно худые, почти костлявые, цвета полуистлевшего пергамента, лежали поверх колючего одеяла практически на уровне глаз.

И это были НЕ ЕГО руки.

Отшельник возвышался над Умником – огромный, ветхий годами, прямо мумия из древнего склепа – гладил костлявыми пальцами умников живот и изо всех сил пытался изобразить на том, что осталось у него от лица, ободряющую улыбку.

Наверное, так улыбается Смерть своей добыче, пока обречённое сердце выдаёт на монитор кардиографа последнюю перепуганную экстрасистолу.

Умник зажмурился. Образ страшного старца, пойманный в ловушку век, прилип к роговице глаз и некоторое время плавал в зыбкой тьме зеленоватым призраком, потихоньку тая и рассыпаясь на осколки, и те осколки стали тьмой, и вот, увидел Умник, что это – хорошо. Вообще всё – хорошо. Нет ничего дурного в подлунном мире: даже Пустыня и та может возвращать своих жертв в мир живых, если её сильно об этом попросят. И Хренова Туча, в сущности, неплохой мужик – просто немного нервный. И аминазин, ежели к нему привыкнуть, обретает вкус сливового варенья и дарит сладкие грёзы. И у Отшельника, как выясняется, вполне приятный, даже немного женский голос. Резковатый, правда – ну так на больничном-то безрыбье…

- Не притворяйтесь, что спите, - втёк этот голос в уши Умника и растёкся по венам фиолетовой волной, - Я же вижу. Глазные яблоки напряжены. Ну, просыпайтесь. Пора таблеточки принимать. Принимать и выплёвывать. Вы ведь так делаете?

Умник повиновался голосу. И вместо жуткого черепа Отшельника увидел над собой лицо Синеглазки. Лицо было обычным – немного строгое, немного усталое и какое-то… повёрнутое внутрь себя. Очень тревожно повёрнутое.. Синеглазка зачем-то гладила своими тонкими, но крепкими пальцами уников живот и изо всех сил пыталась изобразить нижней частью лица ободряющую улыбку.

Получалось не ахти.

Дата добавления: 2015-07-24