Сон о числах 3 страница

— Вчера... вчера имелось сто пятьдесят единиц, — сипло отрапортовал Самум.

— Отлично. Гоните их в Лебединокрылую залу. Я буду там через полчаса. Всё как обычно: инструктаж, выдача амуниции, распределение по фронтам.

— Соратник...

— Я не договорил.

— Соратник Сме...

— Что?!!!

— Биомассы в каземате-накопителе... больше нет. Вчера была, сегодня — нет, — повторил Самум, от волнения засмердев пуще обычного, — Магистрат Академии...

— Магистрат — что? Съел их?

— Пере...пере...хватил, — еле слышно пискнул Смерч, утирая рукавом сутаны обильно струящийся со лба пот.

Соратник Ливень внезапно пришёл на выручку заробевшему собрату, подавши дрожащий голос со своего края стола.

— Вообще-то в этом есть резон, — сообщил он тоном столь бодрым, словно не о государственной измене речь шла, а о прогнозе погоды на завтра, — Главное же оружие повстанца, как говорится, не пушки, значит. А Кодекс, грубо говоря. Солдат на передовой, понимаете, имеется в количествах. А знатоков закона, это-самое, не хватает. А триста знатоков закона, кардинально, равны по силе танковой дивизии. Сладкопевец гарантирует. То есть отвечает головой. То есть держит на контроле. Ну вы поняли.

Члены Консилиума, угрюмо переглянувшись, опустили бледные лица долу и, словно по команде, втянули головы в плечи. Соратник Смерть, вскочив с председательского места, разверз узкую щель рта и несколько секунд стоял в нелепой позе жертвы столбняка, изрыгая из глотки маловнятные звуки — нечто среднее между икотой и истерическим смехом.

На семнадцатой секунде стояния икота обрела какую-никакую, но всё же семантически-связную форму.

— Вот то, что только что сказал... этот... этот... так называемый сорррратник, — хрипло произнёс Смерть, глядя куда-то внутрь полумрака, клубящегося в недрах залы, — вот как мне это расценивать? Как глупость? Или как тайный шпионаж? Или.. или НЕ тайный? А может быть, соратнику Ливню пора пересесть со своего места на седалище соратника Буря?! А оттуда прямиком в Чистильню?!

Соратник Ливень страдал косноязычием — но не идиотизмом, точно. А в моменты смертельной опасности его не-идиотизм волшебным образом приобретал черты робкой гениальности. Так было во время битвы у Красной реки — когда Ливень, дабы спасти жалкие ошмётки повстанческого воинства от полного разгрома и уничтожения, предложил Штабу план «наступления наоборот». Мол, просто меняем вектор главного удара и штурмуем не Итарно, а Регину — во имя спасения оного града от опасности захвата неприятелем. О том, что Регина, в общем-то, повстанческий город, в тот волнительный момент Штаб предпочёл не думать. Эка невидаль, право слово — немного навести порядок в тылах. Зато не придерёшься: не отступили же под натиском превосходящих сил противника, а СМЕНИЛИ ВЕКТОР ГЛАВНОГО УДАРА! И в эту, поистине судьбоносную минуту, интриганская интуиция соратника Ливня снова спасла ему жизнь.

— Да я решительно с вами согласен, соратник Смерть! — воскликнул он, сморщив своё воловье лицо в плаксиво-гневной гримасе, — Это, сталбыть, Сладкопевец говорит так. А какое право он имеет говорить? Ежели наместник Оружейника на земле считает иначе! А он сам сказал, что вы — наместник! А сам в обход, теоретически! А сам он ноль пред вами, и мы нули пред вами. А с вами мы — сила! Так пойдём же и покажем этим клоунам сию, значит, силу! Применительно закону, грубо говоря!

***

Чигиром-чигирим. Чигиром-чигирим. Извечная песнь ржавых рессор в подбрюшье промозглой вагонной тьмы. Тьма снаружи, за окнами состава, где, незримый, несётся назад безжизненный бетонный тоннель — даже аварийками не подсвеченный. Тьма внутри — в военное время приходится экономить даже на насущном, в том числе и на освещении поезда. Оно и к лучшему: наблюдать второй час подряд раз насупленные рожи соратников по Консилиуму, набившихся в вагон, сил уже никаких нет. Одиночество — великий дар мироздания. Ну, если не полное одиночество, то хотя бы право выбора спутников. Это странно и, наверное, немного противоестественно, но: имей Смерть это право, ни Ливня, ни Самума, ни Молнию он бы к себе на пушечный выстрел не подпустил.

Особенно Молнию.

А уж охранцов, оккупировавших второй вагон — вообще бы сложил в один мешок, увёз на берег Бьеннского залива и сбросил бы с обрыва в высокие грязные волны. Никогда не был в пределах Бьенны, но уверен — там всё грязное. Даже морская вода. Отраднее Крониуму будет в день парадный, нежели Бьенне. Бьянно золоту служит. Жрёт его на обед и ужин, воздвигает из него алтари, хоронит усопших в золотых гробах и даже зад подтирает золотой фольгой. Лучше бы кровли на башнях покрыли этим ужасным металлом. Пусть развратно, зато — красиво.

Стоп.

Соратник Смерть, какое слово только что воспроизвёл твой продырявленный мозг?

Красиво?

Ты не захворал ли часом?

Примерно тот же вопрос, четырнадцатью минутами спустя, соратник Смерть задал соратнику Молнии — но уже при свете. При очень ярком свете. Осиянный всеми семью тысячесвечными прожекторами Лебединокрылой Залы. С высоты ровно девять локтей над уровнем биомассы. Правда, самой биомассы в Зале уже не наблюдалось — как справедливо заметил соратник Смерч, магистрат Академии её перехватил. Прямиком из-под носа у Консилиума. Где нынче украденные магистрами призывники, один Оружейник ведает — может быть, уже в кельях Академии, на мягких перинах, на сытных харчах, в чистеньких голубеньких подрясничках. Со свитками Кодекса в грубых крестьянских клешнях. Да это и не важно. Пусть попрохлаждаются, мерзавцы. Напоследок — можно. Десяток-другой после водворения биомассы в казармы мы показательно повесим — а остальные впредь зарекутся клевать на душегубительные посулы бездельников из магистрата. А пока... Пока как всегда. Спина прямая, взгляд под углом девяносто градусов, пульс восемьдесят, давление сто двадцать на девяносто, шаг — ровный, державный, темп шага — пять миль в час. Короткий пинок — и двери Лебединокрылой Залы уподобились крылам означенной гордой птицы в момент взлёта с глади озёрной, и распахнулись на запад и восток, аки края раны у воина, прободённого копием в центр груди, и с гулким эхом отверзли перед делегацией Консилиума ослепительную бездну.

— Ты не захворал ли часом, Молния? — повторил Смерть, вбежавши по каменным ступенькам на подиум и привычно заняв своё законное место в центре стола. Вопрос оторвался от его синюшных уст и, пролетев через Залу (футов сто пятьдесят, ежели от стены до стены считать), разбился о невозмутимую стену магистров, перегородивших телами проход к Южным вратам. Что-то многовато сегодня сюда яйцеголовых набежало, лениво подумал Смерть — едва ли не весь штат Академии. Знают, морды кошачьи, чьё мясо съели. Сейчас оправдываться начнут. Цитатами из Кодекса сыпать. На их бы месте Смерть предпочёл денёк в Башне отсидеться, притвориться больным или вообще сбежавшим из Предатиума. А эти гляди ж ты. Ни стыда, ни совести, ни страха. Как на парад выстроились — все тридцать три рыла. И что интересно — тридцать три ОЧЕНЬ ГРОЗНЫХ рыла. На фоне которых даже вечно насупленная крысиная мордашка соратника Молнии выглядит эталоном дружелюбия и благодушия. Но, суемудрие итарнское, что Молния-то среди этих предателей делает?!

Ах, да... Смерть же сам ему приказал. Что-то... что-то связанное с эскадрильей «ангелов». И Авиатором. Авиатора послать на Кхартис, чтобы Авиатор бомбил. А «ангелов» в камеру, под тройную охрану. Или наоборот? Неважно. Вопрос в другом: что Молния делает в Академии? Сюда-то его точно никто не посылал! Опять коды пятого уровня понадобились?

Соратник Смерть щелчком пальцев приказал Консилиуму и охранцам сомкнуть ряды за его спиной. В гулкой тишине Залы угрожающе лязгнули двадцать хорошо смазанных затворов.

— Молния! Тебя спрашиваю.

Соратник Молния, оказавшийся в этот тревожный момент аккурат посреди зала, между подиумом и передовой шеренгой магистров, посуровел ещё пуще, сорвал с носа битые-перебитые очки, судорожно протёр их рукавом сутаны, водрузил обратно и ответил — не сразу, не должным тоном и вообще не в тему:

— Я там, где должен быть. Мы ждали тебя, соратник Смерть.

И скоренько-скоренько, бочком-бочком отступил к своим любимым академикам, при этом не сводя со Смерти настороженно-ненавидящего взгляда.

Так слушает подсудимый трибунала длинный итоговый вердикт по своему делу — полный маловнятных юридических терминов, но с неизменной Чистильней в финале...

Стоп.

МЫ?!!! Молния сказал «МЫ»?!! С каких это пор член Консилиума и дармоеды из магистрата — «мы»?!!

— Очень хорошо, — сузив глаза, процедил Смерть, — Ты меня ждал — ты меня дождался. А теперь возвращайся в ряды соратников. Потому что ты ещё нужен Делу. А они — уже нет. И я рад, что в такую историческую минуту весь магистрат в сборе.

— В смысле? — с ухмылочкой сытого скунса поинтересовался Сладкопевец. Вышел на полшага из передней шеренги, встал по правую руку от Молнии и брезгливо-покровительственно похлопал его по плечу. Молния вздрогнул, но не отстранился и магистровой потной клешни с плеча не стряхнул. Этот очкарик-недомерок вообще духом покрепче многих будет. Даже показного аскета Самума. И уж точно — крепче нелепого дылды Ливня, двух слов не умеющего связать. А что вы хотели? Старая школа! Молния — как и Смерть, ученик магистра Возмездие. Тоже жезлом по башке не раз бит. Голым задом этого ежа вряд ли испугаешь.

— В смысле я вас всех только что арестовал, — Смерть, выдержав эффектную паузу, вальяжно откинулся на спинку седалища и бросил на Сладкопевца взгляд, полный самого искреннего сочувствия, — За самоуправство и срыв призывной компании. А по глупости вы сие сделали или по умыслу — трибунал разберётся. Охрана! Взять их!

Магистр Сладкопевец ухмыльнулся ещё шире... и тоже щёлкнул пальцами. Пятьдесят воронёных пулемётных стволов, скрытых между колоннами, с сухим скрежетом выехали из своих ниш, повернулись под углом сорок пять градусов и неприязненно уставились на вождей Повстанческого Края, сгрудившихся за длинным столом.

Охранцы, уже рванувшие было по ступенькам подиума с карабинами наперевес навстречу лёгкой добыче, вдруг замялись, встали столбом, затем резво выполнили манёвр «кругом!» и, не ломая строя, красиво вернулись на исходную позицию.

— Ты забыл, Смерть, что коды к здешним пулемётам — пятого уровня. А ключи к кодам пятого уровня хранятся в Академии. Перепрограммировать их — дело пяти минут, — скрипучим фальцетом пояснил соратник Молния, не поднимая глаз, — И мы их перепрограммировали. Можешь хоть укричаться — ни один ствол не выстрелит в нашу сторону. А вот в твою — выстрелит. Так что это не ты нас арестовал. А мы тебя.

— Охрана, огонь! — напрочь забыв о приличиях, тонко завизжал соратник Смерть, едва не сорвав при этом голос, закашлялся и, прикрыв рот ладонью, свободной рукой махнул Самуму, мол, принимай командование на себя, дело-то не сложное.

И Самум принял его.

— Охрана, отставить! — испуганно рявкнул этот вечно заперхаченный аскет, сбежал с подиума и, дробно просеменив по плитам зала, встал по левую руку от магистра Сладкопевца,— Отставить! Ибо не коснётся ни пуля, ни меч того, кто носит на груди знак Оружейника! Так гласит Кодекс!

***

Из «Оружейного Кодекса», гл 999, ст. 3:

«И когда станут взывать к милости моея, да будет на груди их знак мой — серебряная пуля со смещённым центром тяжести на цепи мельхиоровой, полпальца толщиной. И кому дал я сей оберег, того не коснётся ни свинец, ни сталь, ни огнь. А кому сей оберег дали верные мои — на того и я призрю, и расточу смертную тень над главой яго».

***

Пожалуй, во всём Повстанческом крае наберётся от силы сто-сто пятьдесят мудрецов, знающих Кодекс назубок, от корки до корки. Магистры Академии и члены Консилиума — само собой. Высшие офицеры Штаба. Командиры дивизий. Плюс одна немногочисленная, но весьма вредная секта, по слухам, обитающая в пещерах под Региной. По непроверенным данным, довольно неплохо Кодекс знают итарнские Маги. Чтобы сии данные проверить, нужно с Магами встретиться — но в условиях войны это невыполнимая задача. Что касается низших офицеров, рядового состава и бойцов личной охраны Консилиума — им достаточно знать по одному стиху из ста Преглавных Глав. Глава за номером 999 в обязательный минимум, к сожалению, входила.

Потому и струсили охранцы.

Ибо на груди у каждого магистра Академии эта самая чёртова пуля на цепочке висела. Просто — по регламенту полагалась, вкупе с нежно-голубой мантией и перстнями учёности на жирных пальцах. Сладкопевец вон аж семь перстней носил. Возмездие, правда, удостоен был десяти. Но где сейчас Возмездие? В могиле он. Под толстым слоем глины, дёрна и булыжников внутреннего дворика Третьей тюрьмы. А Сладкопевец и Чистоплюй, первые среди равных и магистриссимусы среди магистрейших магистров магистрата — вон они, голубочки. Живенькие. В первом ряду стоят, гордо выпятив тощие груди. И Самум с ними. В той же напыщенной позе. И понятно, почему: на его-то цыплячей груди тот же амулет теперь болтается. Интересно, когда его успели в магистры принять?

И где та грань, где верные становятся неверными, служители — предателями, а разумные — безумцами?

И восстал тогда Смерть, и обратил лицо своё к онемевшим от страха охранникам, и рёк им следующее:

— Не в Кодексе ли сказано: «Всяка тварь да повинуется верным моим»? И не там ли написано такожде: «Наместник мой превыше всякого верного»? Я — наместник Оружейника! И я приказываю вам: стреляйте в сих изменников! Вину беру на себя!

Но немедленно возвысил глас магистр Чистоплюй, выйдя вон из рядов соратников своя под беспощадный свет прожекторов тысячесвечных:

—Да, мы долгое время склонялись к тому, что наместник — ты, Смерть. Но потом провели стендовые испытания. И пришли к выводу, что — не ты. Ибо наместник ведает, сколько в Кодексе слов. Реки же нам, сколько их?

И восхохотал смехом прегромким соратник Смерть, и алы сделались белки глаз его, алы, словно сок раздавленной вишни.

— Задачка для олигофренов! В Кодексе тысяча глав. В каждой главе тысяча стихов. В каждом стихе тысяча слов. Итого миллиард. А теперь падите на лице свое, ибо вы проиграли.

Но был смех магистра Чистоплюя прегромче смеха Смерти.

— Ты почти угадал, недо-наместник, — глаголил сей муж, подъявши лик ликующий, — Согласно арифметике, всё так. Но перед Оружейником склоняется и арифметика. Ибо в стихе за номером 110 в главе 444, именуемой также «О лжемудрствующих», когда Оружейник писал на пергаменте яловом пером соколиным слово «превысокомногорассмотрительствующий» — в небеси грянул гром великий, и хлынул ливень изрядный, и упала капля дождевая на ещё не высохшие чернила, и размыла оные. И хотел сперва Оружейник переписать лист набело, но вдруг рече он, просияв челом: «Небо указует мне на тщетность и суетность многословия и суемудрения. И се, да будет так: по велению небесному вместо слова «превысокомногорассмотрительствующий» пусть в сём стихе будет чистое место — ибо когда гряду повторно, тогда заполню пустоту сию мудростью высшей, нежели имею днесь». Посему, дорогой мой соратник Кончина, в Кодексе не миллиард слов, а всего-то девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять! И один пробел! А теперь вели своим воинам бросить оружие, а сам спускайся к нам, длани свои на загривке сложа, ибо ты проиграл!

Но не таким человеком был соратник Смерть, чтобы дрогнуть перед наглостью магистерской. И воззвал он в третий раз — уже к соратникам по Консилиуму, тем, что стояли ещё за спиной его, дрожа как храмовые колокольцы под ветром:

— Ливень! Пожар! Засуха! Торнадо! Град! Нас шестеро, и с нами незримо — наш Буря, лишённый свободы, но не членства! Итого семеро! Кворум! И я объявляю всех, кто стоит по ту сторону стола, врагами Оружейника! Если вы за, значит, это решение Консилиума!

И он повернул голову к соратникам своим — и они обратили к нему лики смятенные своя.

И Пожар, всегда молчавший на заседаниях, промолчал и ныне. И Засуха, обычно велеречивый, лишь равнодушно пожал плечами. А Торнадо с Градом, коих даже мать родная бывало путала, синхронно кивнули и ответили хором: «Может, враги. А может, не враги. Как все решат, так и мы решим». И лишь Ливень отыскал на своём чирьями заросшем языке слов немного больше, чем звёзд на небе в дождливую ночь.

— Оно конечно так, — сказал Ливень, — Теоретически. Только зря вы, соратник, о Буре вспомнили. Он ведь помер давно, грубо говоря. Год назад ещё. Все это знали, кроме вас. И Молния знал. А будь Молния на вашем месте — Буря был бы жив. И мы тоже будем живы — коли Молния встанет на ваше место. А вы встанете на место Бури. Сугубо логически. Верно, Молния?

И отвечал соратник Молния, медальон с серебряной пулей на груди одёрнув:

— Мы с магистрами посовещались и решили — да, жить вы будете. Но при одном условии. Верховная власть в Предатиуме с сегодняшнего дня переходит к Магистрату. Я как член Консилиума — за. А вы?

И Пожар, всегда согласный с Молнией, робко поднял длань свою. А Засуха лишь равнодушно пожал плечами и сделал правой рукой неопределённое движение вверх и вбок — словно пытался поймать пролетавшую мимо муху. А Торнадо с Градом, коих даже мать родная бывало путала, синхронно кивнули и ответили хором: «Мы как все». И лишь Ливень отыскал на своём чирьями заросшем языке слов немного больше, чем пальцев на руке у однорукого. И куда при этом девалось его вечное косноязычие — слон регинский ведает.

— Мы все тут за. Как позавчера ещё договорено. Так что кворум при одном воздержавшемся. Имя воздержавшемуся — Смерть, и он только что большинством голосов низложен с поста главы Консилиума и признан узурпатором. Охрана! Взять этого человека. И препроводить в Третью тюрьму. В ту камеру, что ближе к Чистильне. Судьбу его Консилиум решит не позднее завтрашней ночи.

***

Завтрашняя ночь наступила, но никаких изменений в судьбе бывшего соратника Смерть не внесла. Да и послезавтрашняя — тоже. Время вообще штука относительная. Сколько бы раз стрелки часов не пронеслись по засиженному мухами циферблату — стены камеры всё так же холодны и шершавы на ощупь, лежак на нарах неизменно воняет застарелой мочевиной, светильник под потолком такой же безнадёжно-тусклый, как и год назад, а сосед по узилищу всё так же храпит во сне. Хорошо ему. Может заснуть. Хоть и приговорён — в отличие от Смерти, которому пока даже обвинения не предъявлены. Да и какие обвинения при перевороте? На Молнию достаточно один-единственный раз взглянуть мельком, чтобы всё про него сразу понять: власти хочет, подлец. И любого, кто на его пути встанет, раздавит без жалости и стыда. Был бы фигурант, как говорится, а статью на него всегда отыскать можно.

Он два раза навещал Смерть за эти дни. Два раза. Являлся посреди ночи, садился в дальний угол, цветом сутаны от стены неотличимый, и минут десять-пятнадцать только и делал, что молча блестел на узника из тьмы стёклами своих очков. Только на второй раз, прежде чем подняться и уйти, обронил что-то вроде «Здесь, кажется, Возмездие сидел. Четыре года назад. Перед расстрелом».

Возмездие за Возмездие. Молния вроде именно так выразился перед тем, как захлопнуть дверь камеры с той стороны. Что сие значит — теперь уже не докопаешься. Молния вообще молчун по природе.

А сосед, напротив — трепло редкостное. Ни на минуту не затыкается. Только когда спит, разве что. Соседский храп — явление не менее ужасное, чем его болтовня, но на третьи сутки Смерть и к храпу приноровился. И даже с удивлением обнаружил, что, кажется, припоминает, где мог встречаться с этой несносной деревенщиной.

Правда, не сразу вспомнил. В первый момент, когда охранцы ввели Смерть в камеру, а лежавший на верхних нарах незнакомец приподнял рыжую башку, близоруко вгляделся, присвистнул и поздоровался — соратник лишь вежливо пожал плечами, упал на своё место и немедленно принялся ДУМАТЬ. Тогда сосед, наглая рожа, самолично слез со своей верхотуры, подсел на край лежака и повторил приветствие. «Мы знакомы?» — равнодушно поинтересовался Смерть. «А то ж, — осклабился сосед, — Вы же меня расстрелять хотели. Но отсрочку дали. На раскаяние. Везунчик я. Бывший лейтенант третьей штурмовой роты тридцатого батальона сто сорок седьмого полка Недрожащей Дивизии имени Левого Оружейникова Мизинца. Неужто не помните?»

Смерть не помнил. Но на всякий случай решил не огорчать своего нечаянного однокорытника. Вдруг он буйный. Вдруг он с кулаками бросится. А на кулаках Смерть не особый мастак. Здоровьем не вышел ибо.

«Припоминаю. И что — раскаялись?»

«Не-а, — радостно сообщила конопатая бестия, сбросив жирнейшую вошь с головы прямо на матрас к соратнику Смерть, — Думал-думал, так и не понял, в чём каяться-то. Боялся, что таким и помру. Нераскаянным. А теперь-то как?»

«В смысле?»

«Ну, вас же тоже посадили. А за что, кстати?»

«За верность Делу», — подумав полторы секунды, скорбно ответил Смерть, отвернулся к стене и продолжил процесс аналитического осмысления произошедшего.

Кроме Молнии, пару раз в камеру № 13 — она действительно ближе прочих к Чистильне, и не удивительно — наведывался тюремщик в плотной чёрной маске из кабаньей кожи. В первый раз принёс баланду, воняющую тухлой печенью, швырнул миску на стол и резвенько убежал — словно напротив него сидел не член Консилиума, а прокажённый в последней стадии болезни. Второй раз Кожаный явился пьяным в дрезину — и куда более разговорчивым, чем прежде. Пока тюремщик орал и сквернословил, поминая в непотребном виде Консилиум, Магистрат, Императора, Оружейника и до кучи себя самого — Смерть молчал и прилежно выуживал из смрадного потока бесценные алмазы истины. Что ж, по крайней мере теперь он знает, что:

Сговор между Магистратом и членами Консилиума был давно. Первым они купили Молнию — который давно уже точил на Смерть свои мышьи зубы. А Молния аккуратно, день за днём, месяц за месяцем подгребал под себя соратников по одиночке. Пока всех не подгрёб.

Соратник Ливень, подзуживая Смерть идти в академию и как можно жёстче разобраться с обнаглевшими магистрами, знал, что это ловушка. Собственно, он и сыграл в этой истории роль загонщика. А вовсе не Самум, как Смерть сгоряча подумал.

Магистрат, убрав Смерть со своей шахматной доски, не только взял всю полноту власти в свои потные ручонки, но и готовит сейчас какую-то сверхсекретную операцию на фронте.

При этом Магистрат приостановил набор биомассы в войска и торжественно объявил Скорое Возвращение Оружейника.

И самое отвратительное — Магистрат официально признал и публично возгласил себя Совокупным Воплощением Оружейника Доколе Он Придёт.

— А я думаю, они брешут, — простодушно резюмировал Везунчик, когда за Кожаным наконец-то захлопнулась дверь, — Не придёт он. Я бы вот ни за что не вернулся.

Смерть возмущённо скривился, но моментально взял себя в руки и даже снизошёл до вопроса.

— Это почему же? Говори, не бойся. Ты всё равно уже приговорён. И я приговорён. Терять нечего. Почему — не вернулся бы?

Везунчик приподнял голову с вороха тряпья, служившего ему подушкой, отложил в сторону некий прямоугольный предмет, внешним видом напоминавший не то шкатулку, не то большую книгу, и философски наморщил веснушчатый лоб:

— Ну это... ну я не знаю, как объяснить, — промямлил он, на секунду даже перестав улыбаться,— Я долго думал над этим. Вот почему Оружейник сдался врагам?

— Чтобы показать пример жертвенности маловерам вроде тебя.

— Не. Это глупая жертвенность. Есть умная — когда ты семью там защищаешь, свой дом, свой город, своих товарищей по оружию. Смысл есть умирать. А это глупость какая-то: имея все козыри на руках, пойти и сдаться. А Оружейник не дурак, раз такую огромную книжку написал. Дураки же книжки не пишут, верно? Так вот, к чему я. Он сдался, потому что ему это всё обрыдло. Он решил, что смерть, какая бы она страшная ни была — всё лучше такой жизни. Он выбрал смерть — как меньшее зло. Значит, там, в смерти, ему сейчас лучше, чем было в жизни. Это всегда так. Попробовав сладкое, не будешь есть горькое. Увидев красоту, не станешь смотреть на дерьмо. Получив свободу, не захочешь обратно в тюрьму. Я бы не стал в наш мир возвращаться, если бы ушёл из него.

— Откуда ты это знаешь? Ты что — уходил уже?

— Ага. Да вы сами знаете. Я же рассказывал. Про Беллиниум.

— Беллиниум — часть нашего мира...

— Не сказал бы я.

Везунчик рывком соскочил со своей верхней кровати — аж нары ходуном заходили — и только тут Смерть понял, что за прямоугольный предмет у лейтенанта в руках.

— Неужели Кодекс решил изучить? — без тени насмешки спросил Смерть, — Поздно же. Тебя это уже не спасёт.

— Кодекс-то? — смутился Везунчик, — Да я не изучаю... так, время убить. Скучно же на шконке. А тут хоть какое-никакое развлечение.

— Развлечение???

— Ага, — Везунчик плюхнулся на угол соседского топчана, раскрыл книгу посередине и принялся сосредоточенно возить грязным пальцем по белоснежным страницам, смешно шевеля губами, — Тут это... нестыковок много. Как это называется по науке? Когда на одной странице за здравие, а на другой за упокой?

— Взаимоисключающие положения. Но в Кодексе их нет, и не может быть! — презрительно скривился Смерть, поставил ботинок на деревянный обод толчка и принялся ожесточённо драть его грязной ветошью, — И встань с моей кровати. Не хватало ещё, чтобы...

— Чтобы что?

— Чтобы на месте, где спит член Консилиума, грел свою задницу предатель, приговорённый к очистительному расстрелу.

— Да будет вам, — добродушно парировал рыжий наглец, но с топчана таки поднялся, прошествовал к толку и присел на обод, ничуть не смущаясь близости соратникова ботинка, — Я не предатель, это раз. Вы тоже приговорены, это два.

— Приговора не было!

— Будет. Сами же знаете. Не суть, — Везунчик фамильярно хлопнул соратника Смерть по плечу и опять уткнулся глазами в Кодекс, — Ну вот, к примеру. Глава сорок семь, стих пятый: «И если выбираешь, что лучше, победить или умереть, выбери смерть, ибо противна мне победа, купленная кровью». А в стихе двухсотом — прям-таки наоборот: «И когда повергните врага, не жалейте его крови, прока не вытечет на землю вся, ибо угодна мне победа, вспоенная кровью нечестивых». Или вот, глава четырёхсотая, стих тысячный: «Затвор же карабина своего смазывай маслом ореховым, николи же не коровьим, дабы не познать тебе силу длани моей в день парадный». А вот первый стих четыреста седьмой главы: «Когда же смажешь затвор карабина своего маслом коровьим — будет на тебе моё благоволение, ибо превыше звёзд небесных вознесу тебя». Как вы это объясните, соратник? И как мне, скажем, быть, чтобы Кодекс не нарушить: четырёхсотой главы слушаться или четыреста седьмой?

— Тебе уже никак не быть.

— Ну всё-таки.

— Исполнять написанное, не рассуждая! — взвился Смерть, швырнул в дырку слива ветошь и с такой силой дёрнул за цепочку, что порвал её. Так и стоял, с ботинком на крышке и обрывком сливной цепи в руке, изо всех сил сдерживаясь, чтобы этой цепью не зарядить конопатому придурку промеж зелёных зенок, — Глава первая, стих первый: «Всё, что ниже писано — закон непреложный для любого, повстанцем себя именующего!» Всё! Не «кое-что», не «большая часть», не «в главах таких-то и таких-то» — а всё, в полной сово...сово...

Смерть задохнулся надсадным кашлем, отошёл к топчану, тяжело упал на него и с полминуты примерно сотрясался и хрипел, закрыв лицо тонкими костлявыми ладонями. Успокоившись же, поднял побуревшее, измятое, словно ввалившееся внутрь себя лицо, и просипел назидательно:

— Тебе ещё повезло, что сказал сие мне, а не учителю моему. Он бы не посмотрел, что ты дурак и щенок. Так тебя жезлом своим приложил бы, что и расстрела не надобно.

— Ну и сам он дурак.

— Он великий человек!!!

— Не-а. Великий человек не стал бы бить, а пояснил бы всё спокойно и доходно... доходчиво, тьфу. Дурак, конечно. И вы, соратник, тоже его дураком считаете. По чесноку-то ведь так, да? — с мягкой укоризной произнёс Везунчик, захлопнул Кодекс, расстегнул ширинку и, повернувшись к соратнику спиной, вальяжно освободил организм от лишней жидкости.

Дата добавления: 2015-07-24