Символический язык как субъект и как бытие

Мир как поток, распадаемый на конкретные формы вследствие номинализированного восприятия. Символический язык как синкретизм буквализма и иносказания. Уровни метамифа: метаязык (миф), метаслово (язык), метазвук (слово), фонема. Символический язык как результат «интерференции» семиотической метрики бытия в результате воздействия исходного Импульса. Символический язык как речь Другого, как голос Бессознательного, как поэтическая речь и как сам субъект. Пример семантического перевода символического высказывания на обычный, «дискретный» язык. Фрактальная и голографическая природа символического языка. Символический язык как миф и реальность, как синкретизм Первоморфемы и Первофонемы. Языковая рамка Бытия. Символический язык как реальность символического, «мнимого» бытия. Символический язык как поток.

Итак, символический язык как гипотетический Первоязык, есть тот Язык, посредством которого был сотворен мир[148]; Язык, не стоящий между сознанием субъекта и его бытием, а органично выступающий самой тканью, экзистенциальной метрикой как самого субъекта, так и его бытия.

Вспомним Мэн-цзы: «Вещи становятся тем, чем они становятся, когда люди дают им имена». Иначе говоря, вещь, объект начинает существовать лишь тогда человек дает ей имя – как семантическую координату своей семиосферы, которая сразу же выявляет для сознания ее субстанциональные и функциональные качества, признаки. Причем, этих признаков, свойств и качеств исходно в этой вещи нет: они являются следствием взаимодействия нашего сознания (через сенсорные системы) и чего-то такого, что мы описываем как совокупность неких признаков, которые существуют в нашем сознании независимо от наличия данного объекта. Т.о. мы воспринимаем осознанно объект лишь тогда, когда окружаем его «шубой» понятий, обозначающих те или иные свойства, качества. Иначе говоря, между нами и объектом как вещью-в-себе находится совокупность неких качеств, признаков, стяжение которых в одну семантическую точку позволяет нам этот объект увидеть и использовать. И такой семантической точкой как раз и выступает имя объекта как понятие-знак, входящее в нашу конвенциональную семиосферу.

Одним из речевых нарушений (ведущим к нарушениям в восприятии-оценке-поведении) в НЛП является употребление номинализаций – «застывших», превращенных в существительные глаголов. Но авторы НЛП указывали, что, по большому счету, номинализациями являются любые имена существительные – даже те, которые можно «сложить в тачку». Это означает, что, называя любой предмет, я вижу только вещь и не воспринимаю процесса.[149] Мир для меня превращается в совокупность фигур-объектов на фоне пустоты, пространства – образ мира, сформированный ньютоно-картезианской научной парадигмой. И для каждого объекта у нас есть имя, создающее иллюзию неизменности и неподвижности того, что оно обозначает. Но «куда исчезает кулак, когда я разжимаю пальцы?». Куда деваются его свойства, форма? А ведь любой объект есть такой же кулак в руке мироздания. В связи с этим можно вспомнить любимый вопрос Г. Бэйтсона, который он задавал на своих лекциях: сколько пальцев на руке? Правильный ответ, с его точки зрения, был таков: природа вообще не знает такого понятия, как пальцы, ибо то, что мы обозначаем, номинализируем как отдельный объект (пальцы), есть проявление другой номинализации – руки, та – третьей – тела, и так до бесконечности. Т.е. мир сам в себе целостен, един, гештальтен, и только наше сознание дробит, номинализирует его, в связи с чем возникают и отдельные объекты, и противоречия при их описаниях. Т.о. мир – это «что-то», что можно осторожно обозначить словами как «проявление взаимосвязанных, взаимопереходящих динамических паттернов». Тогда любой конкретный объект есть «взаимосвязь между подготовкой эксперимента (наблюдения, измерения, воздействия – И. Н.) и последующими измерениями»[150].

В этом случае спрашивается: а каким же должен быть тогда язык, чтобы наиболее адекватно отражать то представление о мире, которое выражается образами то сети Индры, то Потока дхарм, то Пустоты, то Ризомы – когда любое описание есть, по сути, стопорение этого Потока, фиксация его моментного состояния в нашем сознании, при которой сам Поток исчезает? Именно эта фиксация порождает у нас образ мира как набора устойчивых, неподвижных во времени и пространстве объектов. Более того, ощущение этой неподвижности усиливается дискретностью и линейностью нашего языка описания: мы выражаем свои мысли, последовательно разворачивая их в линейный ряд семиотических «квантов» – слов. Исходный же, «континуальный» язык неразрывно связан и с миром, и с субъектом – его пользователем, не отделим от них обоих, а не стоит между миром и субъектом, исполняя роль пальца, указывающего на луну. Это ощущение единства, слитности языка, субъекта и бытия зафиксировано во всех культурах – от той идеи, что мир был сотворен Словом и что «всё через Него начало быть» через практику заклинаний и заговоров, позволяющих влиять на событийную метрику мироздания, и до современного футуризма[151].

Таким образом, как мир самоподобен, как субъект аутентичен, так и символический язык должен быть таким же самоподобным, т.е. иметь фрактальную природу, заполняя собой все бытие и всего субъекта, не разделяя-противопоставляя их, но объединяя, не отделяя одного от другого. А это значит, что любое произнесенное на нем слово отражает, несет в себе весь набор ассоциативных связей и смысловых переживаний, наличествующий у его носителя. Такой язык – сеть Индры, где каждое слово-символ несет/отражает в себе все смыслы всего языка.

Из сказанного, в частности, следует, что в символическом языке (и в психике в целом) нет разделения понятий на буквализмы и метафоры, иносказания![152] Подобное состояние можно наблюдать в ситуации наведения транса, на что обращал внимание, например, М. Эриксон, когда речь пациента характеризуется буквализмом и ярко выраженной «детскостью». Напомним знаменитый тезис Ж. Лакана: «Бессознательное организовано как язык». Применительно к трансовым состояниям это означает, что в трансе наше обычное восприятие (дихотомичное, объективирующее, разделяющее-противопоставляющее) отключается и на смену ему приходит восприятие сновидческое – когда образы и психические содержания идут непрерывным потоком, в котором нет логических противоречий, смысловых прорех, событийных разрывов. Всё, происходящее с нами во сне, представляется нам, погруженным в поток образов, логичным, непрерывным и взаимосвязанным. Однако, выйдя из сна и пытаясь рассказать такой сон в рамках дневного сознания с помощью «дискретного» языка, мы тут же натыкаемся на несуразности и трудности изложения увиденного. И рассказать об увиденном во сне можно лишь именно «детским», буквальным языком, который просто обозначает пережитое, но не связывает обозначаемое с нашей конвенциональной семантикой. И вот это простое обозначение и есть синкретизм буквализма и иносказания, точнее, такое исходное состояние языка, когда в нем еще нет разделения семантических единиц на прямое и иносказательное значение! При описании насыщенного образами и событиями сна неминуемо будут присутствовать такие выражения, как: «а он вдруг исчез/появился/изменился», «я смотрю на него и понимаю, что это одновременно и он, и не он», «и вдруг я оказался в другом месте», «не могу выразить словами, как это произошло» и пр. Иначе говоря, при описании непрерывного потока образов дискретными знаками самое большее, на что мы способны – это просто обозначать словами – глоссами и эпитетами – отдельные, наиболее запомнившиеся, выхваченные из потока образы. И при таком описании, по сути, нет разницы между словом как знаком и словом как символом, поскольку у таких слов нет конкретных значений[153]. Они просто на что-то указывают; что-то стоит за ними, но не имеет привычного нам значения. Т.о. в трансе и во сне субъект погружаетсяв динамику психических содержаний и переживаний, которые сами и есть язык! Чувства и мысли, слова и действия, желания и реальность – все слито воедино. Соответственно, нет разделения на того, кто говорит, то, чем говорят и то, о чём говорят, а есть один язык, который есть и субъект, и реальность, и способ схватывания-описания этой реальности! А отсюда, раз нет разделения на метафору (аналоговое описание) и буквализм (прямое описание), то нет и разделения на правду и ложь/вымысел.

Подобную организацию психики, метрику которой составляет не «дискретный», а «континуальный» язык, выразила, например, У. ле Гуин в своей повести «Самый дальний берег» во фразе: «драконы не видят снов, они сами есть сновидения». Эта фраза как раз и характеризует существ – пользователей исходным, символическим языком – как таких, у которых нет разделения-противопоставления в их психолингвистическом бытии на: 1) дневное сознание и сновидческое; 2) сознание и бессознательное; 3) произвольную активность и непроизвольную реактивность. Поэтому эту мысль можно выразить и по-другому: драконы не говорят на Древнем Языке; они сами и есть этот Язык. Т.е. для них символический язык не является второй сигнальной системой как для нас (= не замещает собой исходную реальность), а отсюда этот язык для них не является исходно волюнтативным[154]; соответственно, в нём нет разделения на: 1) номинализацию (именование), эпитет (описание), с одной стороны, и глагол (повелительного наклонения) и «командное» наречие («вперёд!», «прочь!» и пр.), с другой; 2) ложь и правду; 3) буквальную и метафорическую речь (ср. у Кастанеды: «эта духоловка не сделана из вепря, она и есть вепрь»); 4) субъекта (того, кто говорит) и инструмента (то, посредством чего говорят). Для нас образ мира есть идеальный посредник, стоящий между нами как субъектами и миром, замещающий последний и имеющий семиотическую природу; есть семантическое сито, фильтрующее поток сигналов, стимулов, информации так, что до нашего сознания доходит лишь узкий спектр этого потока. Драконы же (шире: субъекты символического языка) не имеют своего образа мира, а воспринимают его так же, как и мы во сне, будучи погруженными в поток событий, образов и действий без каких бы то ни было комментариев и попыток отделить «подлинную» реальность («подлинность» которой заключается лишь в её привычности для нашего дневного восприятия[155]) от сновидческой. Иными словами, если мы воспринимаем мир как совокупность отдельных поименованных и описываемых объектов (фигур на фоне), то для носителя символического языка мир – это Динамический Паттерн, в котором фигурами выступают сами процессы взаимоотношения, взаимодействия и взаимосвязи (то же понимание мира как Потока дхарм, а в современной физике это соответствует бутстрэпной модели Вселенной Дж. Чу).[156]

Рассказать же о воспринимаемом таким способом мире можно именно лишь «детским», буквалистским языком – либо метафорическим (= поэтическим, аналоговым), поскольку эти два способа говорения есть две стороны одной медали – способа существования символического языка.[157] Но следует понимать, что эти оценки – буквализм и символизм – видны лишь со стороны, с точки зрения носителя «дискретного» языка. Для самого же носителя символического языка нет ни метафор, ни буквализма (как противопоставления метафоричному изложению), поскольку для него нет разделения на реальность и иносказание, слово и действие, на описываемое и описывающее. Он погружен в проговариваемую им реальность, тогда как носитель «дискретного» языка четко отличает себя от мира, свой внутренний мир от мира внешнего, поскольку между описываемым и тем, кто описывает, и помещается его язык как вторая сигнальная система.

Наш «дискретный» язык, составляющий исходную понятийную метрику нашего сознания, является первичной семиотической системой. Но здесь слово «первичная» означает не«исходная», а «элементарная», «начальная» – подобно молекуле белка, первичная структура которой фиксирует сам факт её наличия – необходимый, но не достаточный для проявления жизни. И только последующие структуры – вторичная и третичная – выступают материальным носителем жизни. Аналогично этому и язык выступает только первичным, элементарным уровнем проявления того, что можно обозначить как Смысловой Универсум. Поднимаясь выше, мы выходим на уровень метаязыка, или мифа – вторичной семиотической системы – того структурного уровня, на котором наш язык становится живым, где под мифом понимается универсальная и инвариантная дискурсивно-понятийная структура ролевых и сюжетных отношений, организующая всю апперцептивно-поведенческую деятельность субъекта и выстраивающая его отношение как к миру, так и к себе самому.При этом, оставаясь по существу своему универсальной, такая структура в каждый конкретный исторический период принимает соответственную дискурсивную форму, дифференцируясь в своем проявлении на различные мифологемы – мифологические сюжеты. Можно сказать и по-другому: развернутый миф есть текстовая форма проявления (оживления, по Юнгу) того или иного архетипа, есть изначальный способ экзистенциальной ориентации человека в его среде обитания, данный в дискурсивно-поэтической форме. Иными словами, мы смотрим на мир сквозь мифологические очки (хотя бы уже потому, что любое объяснение события есть его интерпретация, выстроенная по определенным правилам, а это и есть миф) и по-другому смотреть просто не можем! Третичной же семиотической системой можно считать Метамиф – метауниверсальную мифологическую структуру, порождающую универсальные же мифологические темы – мифологемы (смыслы, идеи), которые, в свою очередь, разворачиваются в сознании в мифологические тексты. [158]

Существуют два главных методологических принципа восприятия и осмысления информации – взгляд «снизу вверх»: вторичное целое есть сумма первичных исходных частей, элементов, и взгляд «сверху вниз»: целое первично, исходно, часть же вторична, а отсюда любой иерархически низший уровень или элемент существует и функционирует лишь постольку, поскольку это необходимо для функционирования иерархически высшего уровня. Иначе говоря, холистический подход санкционирует бытие всевозможных явлений, структур и объектов лишь в той мере, в какой они выступают неотъемлемыми подсистемами систем более высокого уровня, выступающими обособленными (проявляющими собственное бытие) лишь в силу ограниченности самого человеческого разума. Т.о., язык можно рассматривать и изучать не только как семиотическую систему, образованную структурообразующими отношениями между отдельными словами-знаками, но и как определенный уровень акустической актуализации исходного мифологического мировосприятия (архетипического/символического мироощущения), который и существует лишь постольку, поскольку существует исходный смысловой Универсум, доступный для осознания исключительно в форме мифа. А это, в свою очередь, означает, что речь человека исходно (для «дискретного» наблюдателя) была метафоричной, мифологичной, символичной.

Сказанное о языке и мифе можно представить следующей схемой:

Схема 1

Дата добавления: 2015-07-20