Представление о символическом языке

Представление о Первослове. Два направления развития исходного языка. Язык как Ризома аналоговых связей и отношений высказанного и невысказанного. Сущность символического языка. Первая и вторая сигнальные системы. Контекстуальность/ситуативность символического языка. Отличие «дискретного», знакового языка от «континуального», символического. Символическая письменность. Символический разговор как игра или лабиринт значений. Символическое и «дискретное» сознание. Обобщенная характеристика символического языка.

Слова, вынесенные в эпиграф, достаточно хорошо, в сжатом виде, дают характеристику представлению о том, какими качествами мог обладать изначальный язык, идея которого присутствует в мифологиях и сказках различных народов (в сказках эта идея выражена, в частности, тем, что главный герой понимает язык животных и птиц). Достаточно хотя бы вспомнить известнейшие слова из Библии: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Всё через Него начало быть…» (ап. Иоанн), а также начальные строки 1-й главы книги Бытия, где Бог Своим Словом сотворяет мир. Подобный взгляд на происхождение мира существует и у других народов.

Можно выделить следующие характеристики произнесенного Первослова:

1) Оно является первым действием, актом творения, творческим импульсом, несущим в себе интенцию Творца, направленную «изнутри наружу» – в небытие, преобразуя его в Бытие.

2) Оно является промежуточным звеном между Личностью Творца, Его сущностью и побуждениями, с одной стороны, и действием как операцией по разделению и дифференцированию уже созданной материи. Т.е. Первослово «вспарывает» небытие подобно тому, как плуг землю, как брошенный камень образует на поверхности воды круги. И таким камнем, таким плугом, таким наполнителем небытия в материально-энергетической форме выступает свет.

3) Оно содержит в себе информацию и энергетическую потенцию всего мироздания, выступая, своего рода, вселенской ДНК. Отсюда Его двойственная сущность: с одной стороны, оно есть исходное семя (зародыш) мироздания, с другой – оно есть всеобъемлющий Универсум, вмещающий в себя всё Бытие во всех его проявлениях.

Соответственно, как дробилась и дифференцировалась материя, так же начинает «дробиться»[107] и дифференцироваться Первослово, образуя исходный язык для описания народившегося мира. При этом имели место два направления его развития-становления: 1) развитие «снизу»: общее как сумма частностей и 2) развитие «сверху»: частное как редуцирование общего. Первое направление заключается в стремлении к тщательному вербальному маркированию как можно большего числа выделенных элементов среды обитания: ландшафта, факторов погоды, сезонов, представителей флоры и фауны, частей растений и животных, внутренних и внешних водоемов, орудий труда, частей тела и т.д. – что можно наблюдать в любой архаичной культуре. «Внешняя» идея такого подхода заключается в создании упорядоченного, структурированного, знакомого и предсказуемого жизненного пространства, а «внутренняя» – в том, что каждому элементу дифференцированной материи соответствует свое имя (как отражение Первослова), узнав которое, можно получить власть над именуемым (ибо постижение сущности явления означает получение возможности им управлять).[108] Развитие же «сверху» означает, что развертывание синтаксической и семантической структуры идет от общего к частному в направлении «символ/смысл – знак/значение», т.е. от слов-символов с бесконечным числом значений, воздействие которых переживается на досознательном уровне, к словам-знакам с конкретным, конвенциональным значением (семиосферной координатой), сеть которых и составляет метрику нашего сознания.[109] При этом имеет место особенность, которая хорошо видна при исследовании этимологии слов любого языка: исходные слова-символы, указывающие на совокупность неразрывно и взаимопереходно связанных между собой явлений, объектов, процессов, в процессе своей дальнейшей синтаксической и семантической дифференциации разделяются на внешне не связанные между собой и даже полярные по значению понятия,[110] которые символическое (мифологическое) сознание продолжает воспринимать целостно – по принципу «и то…, и это…», а рациональное – противоречиво, т.е. противопоставляя одно значение (а вместе с ним и означаемое) другому – по принципу «или…, или…»[111] (поэтому-то, возвращаясь к эпиграфу, для последнего и возникает семантический лабиринт, в котором оно может заблудиться). И оба этих направления идут как навстречу, так и параллельно друг другу, выступая внешними формами проявления единого дискурса. Именно этим можно объяснить семантическую глубину и полифонию внешне простых афоризмов, типа: «Если воду не мутить, она сама по себе отстоится», «Если лук держать постоянно натянутым, он сломается» и пр.

Древний «язык драконов» – это семантическая Ризома,[112] переплетающаяся и растущая в любых направлениях – без запрещений и ограничений; это мировая объемная семантическая сеть,[113] в которой отсутствуют привилегированные (конвенциональные) направления (ограничения). Это не знаковая, а символическая система, в которой отсутствуют конкретные значения. Разговор на нем есть игра – игра значений и стоящих за ними образов, ассоциаций, переживаний.[114] Подобная ситуация существовала и существует в архаичных культурах для письменного и/или устного транслирования сакральной информации. Так, «в (древне)египетском языке иероглиф tchet в виде змеи означает и змея, и тело. Иероглиф кобры ara переводится как змея и богиня … К примеру, если египтянин собирался написать иероглифами богиня Сириус …из-за игры слов эту фразу можно было бы буквально прочесть как зуб змеи …».[115] «Определив подобные «вторые значения» как игру слов, мы не можем точно понять способы их использования. Как и египтяне, догоны[116] наделяли двойными значениями слова и фразы, важные для своих верований… Использование нескольких значений защищает глубинные смыслы сказаний от непосвященных и дает посвященным более широкие знания»,[117] переживаемые на глубинно-чувственном, а не на рационально-логическом уровне.

В современной цивилизации некоторое представление о таком языке дает, например, японская речь, погруженная в высококонтекстную культурную среду, когда важным и определяющим понимание и поведение становится не сказанное, а невысказанное, не проявленное и обозначенное, а сокрытое и пустое по знаку. И понять это невысказанное может лишь тот, для кого и язык, и культура Японии стали родными. Вспомнив мысль Ж. Лакана о том, что язык Бессознательного является той частью дискурса субъекта, которой ему не хватает для восстановления целостности своей речи, переделаем ее в нашем контексте: сокрытое, невысказанное, потаённое выступает той частью семантической метрики сознания субъекта (сотканной на основе конвенциональной системы значений), которой ему не хватает для восстановления целостности своего мировосприятия и себя самого.

Из сказанного следует, что в языке-ризоме нет лжи. Ложь – это несоответствие знака его конвенциональному значению и значения – означиваемой ситуации. Т.е. ложь появляется там, где уже существует четкая система устоявшихся и общепринятых значений, точнее, связей «знак – значение – означенное» – как нарушение этих связей. Существенным свойством знака является то, что он не подчиняется закону тождества: А не равно А! – исходя из его определения – поскольку знак указывает не на себя, а на другой знак/объект. Поэтому в дознаковом и внезнаковом бытии нет лжи; ложь появляется только внутри конкретной семиосферы.[118] Ризома же по определению вне/надконвенциональна. Следовательно, о символе, выраженным в любой форме (иконической, графической, кинетической, образной, акустической, мифологической), принципиально нельзя сказать, правдив он или ложен (ср. мондо: «Что такое Будда? – Три фунта льна»). Поэтому слова о лжи, высказанные в эпиграфе, следует понимать так: тот, для кого «язык драконов» не является родным, легко может запутаться в лабиринте значений используемых слов-символов подобно рыбе, попавшей в сеть, уйти в своем понимании совсем в другую сторону и заблудиться, выпав из диалога и покорно следуя мыслью за говорящим. При этом, под словом-символом понимается некий акустический знак, указывающий на открывающуюся за ним смысловую бездну. Это некое ядро, «закваска», которое в своем синтаксическом и семантическом разворачивании (в обычных языках) образует символические речевые единицы: мифы, афоризмы, мондо, коаны, притчи и отдельные слова по принципу: «Учение всей жизни – к месту сказанное слово» (дзэнский афоризм). Это понятие можно также обозначить как имя, помня высказывание А. Лосева: «Миф – это развернутое магическое имя». Соответственно, имя – это свернутый миф. [119] И такие лингвистические символы не имеют значения как дискретной семантической координаты определенной семиосферы; их понимание осуществляется всем существом субъекта в форме переживания (психосоматической реакции) и/или действия (моторно-ритуальной реакции).

Символический язык же, как созвездие магических имен, акустических по форме символов, выступает эхом той жизненной энергии, той творческой интенции, которая породила мир. Т.о. проникновение в тайны такого языка дает возможность проникнуть в тайны мироздания и объяснить его. «Средством этих объяснений служила игра слов (соотнесение имен не только по их семантике, но и по синтаксису – как омонимов, анаграмм, нумерологических тождеств – И. Н.). С того момента, когда человек понимает, что слова связаны с сутью обозначаемых ими живых существ или предметов, сходство между ними больше не кажется неожиданным; они выражают естественные отношения, тонкую связь… Любое сходство в произношении двух слов понималось как прямая связь между тем, что они обозначают».[120] Иными словами, передача понимания-переживания бытия средствами языка осуществляется через аналоговую связь (= через метафору), соединяющую, с точки зрения хилотропного[121] сознания, несовместимые вещи: внутренние интенции, образы, мысли, переживания и внешние события (у Юнга эта связь называется акаузальной, синхронистичной).[122] Механизм образования метафор – в интерпретации Г. Бэйтсона – заключается в отождествлении понятий по общим предикатам, что показывает взаимосвязь и единство бытия именно через действие, например (вариант Бэйтсона):

Жук летит,

Самолет летит,

Жук – это самолет.

Данный способ создания метафор/аналогов и со-единения отдельных фрагментов бытия в единое процессуальное целое позволяет сделать смысловое ударение не на объектах (изолированных частях), а на их взаимосвязи (холизм). Здесь уместно привести известное высказывание исследователя дзэн-буддизма А. Уотса: «Любое окончательное суждение может быть выражено лишь в поэтической (символической, метафорической, аналоговой – И. Н.) форме мифа». Иными словами, мы принципиально не можем понять и объяснить (выразить свое понимание) мир, пользуясь исключительно инструментами хилотропного сознания: причинно-следственной парадигмой, классической логикой, объект-субъектным разделением-противопоставлением, абстрактным научным языком. Еще раз перефразируя вышеприведенное высказывание Ж. Лакана, скажем: холотропный образ мира является тем, чего не хватает субъекту, пребывающему в хилотропном «режиме» сознания, для восстановления целостности восприятия и себя самого, и мира в целом.

Заметим, что, опять-таки, в силу дихотомичности нашего сознания, выступающей атрибутивным условием самого его существования, мы выделяем два важнейших атрибута живой системы (а сюда можно отнести не только живой организм и субъекта бытия, но и, например, язык): синтактику и семантику, или структуру и смысл, – которые являются двумя различными сторонами одной и той же медали. Поэтому является некорректным вопрос о том, что же из них первично, а что вторично: структура – это каркас, скелет, обтянутый смысловой плотью, и оба эти атрибута только вместе, не-разделённо образуют единый живой организм (если говорить о языке, например).[123] Точно так же и в отношении субъекта: используя образ, данный в первом примечании, можно сказать, что смысл есть результат отражения некой исходной структуры (мироздания либо апперцептивно-поведенческой матрицы субъекта[124]) на экран сознания светом сознания же.[125] Важнейшим условием образования смысла является целевая причинность, которая является функцией как раз аналоговых связей[126] (тогда как функцией причинно-следственных связей является энергетическая, действенная причинность).

Т.о. выстраивается семантически изоморфная цепочка: аналогия – метафора – миф – смысл – символ, где символы – это семена мироздания, которые, прорастая в психике (Бессознательном) наблюдателя,[127] формируются (= декогерируются,[128] «выпадают») в конкретные знаковые системы – семиосферы.

Итак, речь в своей исходной форме должна была быть в целом символической, метафорической, именной. При этом, повторяя вышесказанное, можно предположить, что эта речь для ее носителя одновременно представлялась в двух формах: 1) как совокупность слов для обозначения мельчайших деталей окружающей обстановки – биологической, социальной, производящей и духовной (речь как система «знак – значение»); 2) как семантический гештальт, в котором слова-понятия, образы, ассоциации, переживания, идеи не были обособлены друг от друга (речь как миф, метафора, притча, афоризм). Причем, сказанное следует понимать не так, что одновременно существовали и действовали две названные формы (как самостоятельные системы). Скорее всего, можно говорить о том, что такой язык проявлялся для пользователя (наблюдателя) как единый феномен, проявляющий свою двойственную природу – подобно корпускулярно-волновому дуализму квантовых объектов – в зависимости от того, с какой целью, с каким намерением подходил к нему пользователь: либо для именования-обозначения явлений среды обитания – и тогда он выступал как совокупность имён, либо же для «схватывания»-отражения и объяснения мироздания, существующего порядка вещей, его происхождения – и тогда он проявлялся как «сад расходящихся тропок», как текучий поток образов, переживаний, символов, в который, подобно соляной кукле,[129] погружались участники диалога.

Но: любой язык как система «знак – значение – означаемое» существует только погрузившись в поле конвенции. «Язык драконов» же, представляя собой в момент проявления исходно замкнутую систему, «вываливается» (декогерируется) из своей замкнутости, становясь открытым репрезентатором объектного мира. Очевидно, что долго, как самодостаточный символ, как закрытая система, такой язык существовать не может, что он неминуемо должен «распасться» = проявиться через отдельные устойчивые дискурсивные состояния, аттракторы (в Библии процесс распада обозначен как смешение языков после Вавилонского столпотворения). Сам же период существования исходного языка можно уподобить моменту фазового перехода из замкнутого, суперпозиционного состояния в смешанное.[130] И каждый из наблюдателей/пользователей смотрит на этот язык со своей точки зрения – так появляются разные языки как результат взаимодействия психики пользователя и исходного языка (копенгагенская интерпретация). Пока же «язык драконов» не распался на конкретные языки, он отражает и выражает Бытие в неискаженном конвенциональным сознанием виде.

Понимать последнюю фразу следует так. Наше сознание (обыденное, конвенциональное, социализированное) воспринимает мир дуалистично. Один из таких дуализмов заключается в разделении единого бытия на мир внешний, объектный, и мир внутренний, субъектных переживаний, идей, чувств, желаний. Мы с раннего детства погружены в это разделение,[131] и для нас оно является абсолютно естественным и неоспариваемым. Более того, дуалистическое мировосприятие выступает неотъемлемым условием существования самого нашего сознания, и именно поэтому сама идея того, что разделение мира является, по сути, иллюзией, воспринимается нашим сознанием либо как умозрительная фигура философии, либо как акт чувственного переживания, не имеющий ничего общего с «подлинной реальностью». Однако, даже в «профаном» мире имеют место факты влияния желаний, мыслей, интенций на материальные объекты и процессы (случаи телекинеза, изменения физических характеристик веществ и приборов, эффектов плацебо, принцип Наблюдателя в квантовой механике, внушения и самовнушения, синхрония…). Ощущение-понимание-переживание того, что бытие едино, не-раздельно, приходит в результате определенной практики «выключения-стопорения» обыденного сознания.[132] Применительно к языку, это ощущение заключается в переживании чувства устранения границы между словом и событием, между психическим импульсом (желанием, интенцией, образом, мыслью) и его актуализацией, между абстрактным знаком и конкретным объектом. Для конвенционального сознания слово является посредником между внешней реальностью и внутренними побуждениями, который не столько соединяет два этих модуса бытия, сколько разделяет их. Сигналы второй сигнальной системы отличаются своей знаковой природой. Иначе говоря, они есть знаки, посредники, стоящие между внешней средой и психосоматическим состоянием организма. Увеличивающаяся в процессе культурной эволюции совокупность знаков и отношений между ними порождает все более сложную семиотическую среду, которая для человека выступает главным условием его существования (становления, развития и сохранения) как вида! То, что мы считаем для себя естественным, с точки зрения первой сигнальной системы представляет собой существенный недостаток: сигналы первой системы несут гораздо больше информации и передают ее гораздо быстрее, чем сигналы второй системы. Так, мы моментально оцениваем внешний вид другого человека, понимаем его жесты и мимику – что в экстремальных ситуациях вообще не имеет альтернативы (под водой, в боевых условиях, во время драки...). Чтобы передать словами информацию, которую содержит, допустим, сложный жест, сопровождаемый определенной мимикой, требуется гораздо больше времени, внимания и сил, возможность получения которых в реальных условиях выживания представляется искусственной. Т.о. вторая сигнальная система проигрывает первой в плане практичности выживания.

Но тот факт, что такая система существует и развивается и что благодаря ей развивается и человек, занявший место на самом верху экологической пирамиды, заставляет нас вернуться к вопросу о каких-то тех ее сторонах, которых не имеет первая.Так зачем нужен язык? Одним из вариантов ответа на этот вопрос можно считать гипотезу российского ученого Б. Поршнева о том, что вторая сигнальная система сформировалась прежде всего как система принуждения (сначала другого, а потом и себя), а отсюда ведущей функцией языка является волюнтативная/директивная функция. Разница же между воздействиями средствами обеих систем в том, что для инициирования у адресата нужного состояния адресанту необходимо самому войти в подобное состояние, тогда как при задействовании второй сигнальной системы передающему команды нет необходимости испытывать то, о чем он говорит. Поршнев считал, что язык служит для того, чтобы подавить у другого биологически полезную тому информацию, идущую по первой системе, и заменить ее побуждениями, полезными себе. Именно в этом ключе Поршнев и рассматривал становление вербального языка как системы знаков, сцепленных с определенными психическими содержаниями. С появлением второй сигнальной системы достаточно было между собой и другим организмом поставить знаки, чтобы проинициировать у другого нужные психические содержания, оставаясь при этом самому не вовлеченным в ситуацию.

Говоря о первой и второй сигнальной системах, о «дискретном» (знаковом) и «континуальном» (символическом) языках, упомянем об одном интересном моменте: для пользователя исходным символическим языком отсутствовала возможность изучения, исследования, категоризации последнего, поскольку такой язык одновременно сам выступал и метаязыком, в который пользователь был погружен полностью (теорема Гёделя). А отсюда – еще одно качество исходной речи – ее контекстуальность, или ситуативность – что предполагает обязательную вовлеченность не только слушающего, но и говорящего в описываемую ситуацию, переживание ее, «растворение» в ней. А это означает, в частности, следующее:

1) Проговариваемая ситуация переживается участниками диалога – т.е. в процессе общения задействуются нейрогуморальная, эмоциональная, миметическая, кинетическая системы общающихся сторон. Образно говоря, язык здесь не выступает как палец, указывающий на луну[133] (= как вторая сигнальная система, стоящая между субъектом и миром); язык здесь и есть сама луна! Следовательно:

2) Такой язык, выступая исходно в динамичной, текучей форме вербальных символов (метафоры, иносказания, мифа), предполагает полное погружение пользователя в свой дискурс[134] с инициированием первой сигнальной системы, от которой он неотделим,[135] следовательно:

3) Является суггестивным (трансогенным) по своей природе.[136] Отсюда же и приравнивание поэтов и сказителей к пророкам.[137]

4) Понимание участников диалога возможно лишь постольку, поскольку оба они имеют схожий опыт вовлечения в ту ситуацию, о которой говорится; чужаку же здесь места нет. Эта ситуация подобна той, которую можно наблюдать при общении матери и ее еще толком не говорящего ребенка: мать без труда понимает лепет своего малыша, поскольку она постоянно находится с ним в одной и той же ситуации, тогда как посторонний этого сделать не может. Эта же ситуация имеет место и в кросс-культурных исследованиях: глубокие, символические понятия невозможно точно перевести (= подобрать соответствующее значение) с одного языка на другой. Поэтому часто их оставляют без перевода, представляя возможность читателю самому погрузиться в игру контекста (например, для европейца такими понятиями являются: нирвана, карма, дхарма, Дао, Атман, син [138]и пр.).

5) Космогонические и героические мифы (как исходная форма проявления символического языка) создают единое ситуативное/контекстуальное пространство для членов данной культуры, обеспечивая тем самым единые смыслы, общее понимание жизненных ситуаций и создавая непрерывную преемственность при передаче своей традиции.[139]

Обобщая сказанное, сформулируем главное отличие «дискретного»/знакового языка от «континуального»/символического. Знаковый язык указывает на реальность, опосредует её, стоит между ней и сознанием субъекта – т.о. замещает саму реальность на ее модель, образ (иначе: вместо луны мы видим палец, на нее указывающий). Символический же язык неотделим от реальности, он есть сама эта реальность! Его главная функция – «стяжание смысла», т.е. вызывание у его пользователя состояния непосредственного соприкосновения с реальностью, прикосновения к «пульсу Бытия» – к тому, каким оно является исходным для нас. А исходно воспринимаемая нами форма Бытия в своей языковой репрезентации есть форма метафоры, мифа. При этом символический язык не указывает на объекты, т.е. не выделяет их в обособленные сущности как фигуры на фоне, поэтому и символическое сознание не разделяет реальность на фигуру и фон, воспринимая Бытие как гештальт-систему всевозможных динамических отношений.[140] Такой язык говорит о тайне мира так же таинственно, т.е. многозначно, расплывчато, иносказательно, используя аналогии. И о символическом языке, по сути, можно говорить лишь так же – что и демонстрирует стиль изложения данного материала, – поскольку приписывать понятиям прямые значения есть прерогатива «дискретного» языка. Еще раз напомним, что знак не подчиняется правилу тождества: А не равно А, т.е. знак указывает на то, чем сам не является. Символ же указывает сам на себя как на исходную репрезентацию реальности, поэтому говорить символами означает непосредственно отражать реальность!

Т.о. если «дискретные» языки являются по сути своей описательными, объяснительными, т.е. маркирующими то, что уже существует вне и не зависимо от субъекта, то символический язык выступает активным, действующим фактором становления-проявления Бытия, данного в своей исходной, символической форме,[141] и самого субъекта.

Первоначальная письменность тоже должна была быть символической, т.е. образной, когда каждый знак, взятый сам по себе, указывает на стоящую за ним смысловую глубину. Но используемые вместе, такие знаки-символы утрачивают (сворачивают) свои избыточные «степени семантической свободы» и вместе образуют новый смысл единого сообщения. Мы можем видеть подобную ситуацию в иероглифическом и руническом письменах, где каждый взятый по отдельности знак выступает, по сути, дверью в смысловые глубины и переживается как проявление Священного. Единственное отличие, которое можно предположить, могло бы быть у исходной письменности, заключалось в том, что в ней не было жестких, конвенционально закрепленных синтаксических правил построения знакового ряда. Т.е. как имела место игра значений, о которой говорилось выше, так же имела место и игра самих знаков, игра с произвольной сменой их местоположения в знаковом ряду. Это было возможным, поскольку главной функцией такого языка была не передача информации о мироустройстве другому лицу (отношение «Я – Оно», по М. Буберу, или объект-субъектное), а экспрессия = выражение своей соотнесённости с жизнью и миром, где участники диалога образуют единую «сверхличность» (отношение «Я – Ты», по М. Буберу,[142] или субъект-субъектное).

Однако слова как знаки, указывающие на стоящие за ними содержание (либо на конкретные значения, либо на интуитивные переживания), связаны ассоциативными связями с определенными психическими содержаниями: образами, ощущениями, моторными реакциями, а также с физиологическими процессами. Но слова-символы (как основные составляющие «языка драконов») семантически поливалентны и могут вызывать различные реакции – в зависимости от контекста/ситуации. При этом можно предположить, что, при актуализации в каждой конкретной ситуации какого-то одного основного значения, остальные значения вместе со сцепленными с ними психофизиологическими реакциями выступают «свернутыми» только для сознания, продолжая так же активно работать и в бессознательном (одно из важнейших положений практики М. Эриксона). И социализированное сознание просто не воспринимает эту работу. Но сознание, метрика которого образована символическим языком (его можно назвать мифологическим, поэтическим, метафорическим сознанием), должно улавливать (осознавать) эту игру значений, ассоциаций, образов и активно ее использовать, отдаваясь ей и вовлекая в нее собеседника. Разница же между «искушённым» и «неискушённым» собеседниками (см. эпиграф) в том, что первый отдаёт себе отчет в том, что участвует в языковой игре, а второй – нет, тем самым, «запутываясь в лабиринте ложных понятий» и принимая символическую реальность за реальность объектного мира.[143]

Сказанное можно выразить и следующим образом. Наш обычный, «дискретный» язык достаточно жестко формализован, т.е. наш дискурс выстраивается по определенным синтаксическим и семантическим правилам (что хорошо показано в НЛП). «Язык драконов» же, по крайней мере, семантически изотропен, и его пользователи вольны уходить в любом семантическом направлении, использовать любые ассоциации, ибо здесь еще нет жестких правил построения фраз. На таком языке нельзя врать – если под ложью понимать намеренное искажение значений. А вот творить на нем любые смысловые конструкты и строить любые связи между ними можно. Поэтому то, что со стороны пользователя «дискретного» языка является ложью (нарушением установленных синтаксическими и семантическими правилами связей «знак – значение – означаемое»), для того, для кого такой язык является родным,[144] выступает свободной игрой значений и ассоциаций. Поэтому, то, что в эпиграфе говорится про ложь – это есть оценка с точки зрения носителя только «дискретного» языка. И именно поэтому тот, для кого такой язык не является родным, не может на нем врать, т.е. участвовать в языковой игре: ибо наше сознание как дискурсивный феномен само построено по правилам построения нашего же дискурса, следовательно, из всего многообразия значений и ассоциаций используемых слов-символов, наше сознание будет воспринимать лишь те, которые укладываются в жесткий структурный ряд нашего привычного фразообразования.

А отсюда следует еще одна особенность. Вспомним еще раз Ж. Лакана: «Бессознательное организовано как язык». И язык этот есть язык символический, мифологический, «континуальный» – в отличие от наших «дискретных» языков, в которых конкретные значения передаются конкретными и конечными звукокомплексами. Пользование таким языком приводит, в том числе, к тому, что сознание «цивилизованного» субъекта расщеплено, разделено: минимум – надвое (если брать основные репрезентации в НЛП: «визуальный агрессор» и «кинестетический плакальщик»), максимум – до бесконечности (если рассматривать личность как совокупность «ситуативных Я» = ситуативно возникших и заякорённых паттернов восприятия-поведения субъекта, которые включаются автоматически, как только он оказывается в такой же ситуации). Вспомним Евангелие: «Если царство[145] само в себе разделится, то не устоит оно». Отсюда – наша невротическая природа. Для носителя же символического сознания такая проблема не стояла, поскольку символический язык предполагает текучесть, взаимосвязанность и взаимопереходность как самих понятий, так и стоящих за ними образов, чувств, идей (см. также сказанное выше о лжи). Образно говоря, символический язык – это сеть Индры, сеть из драгоценных ограненных камней, где каждый камень отражает в себе (выражаясь по-современному, несет всю информацию) всю бесконечную сеть целиком (принцип голографии). Поэтому любая дискурсивная единица такого языка указывает на все Бытие целиком во всех аспектах последнего: как на тайну, сокровенное и как на ее внешнее проявление-разворачивание.[146] Дискретный же язык оперирует отдельными значениями отдельных же объектов, и тем самым, у его пользователя создается составной, мозаичный образ мира, в котором отсутствуют понимание-восприятие мира как целостного, единого, взаимообусловленного и голографического феномена.

В целом, характеризуя «язык драконов» как символический дискурс, отметим еще раз, что это речь: 1) суггестивная, завораживающая, трансогенная; 2) метафоричная, аналоговая, образная; 3) символическая, «размытосмысловая»; 4) поэтичная, обладающая внутренней структурой и ритмикой; 5) непосредственно репрезентирующая реальность; и для нее характерны «плавающие», «перетекающие» значения, недоговоренности, семантическая полифония и изоморфность, игра и «мерцание» смыслов. Такая речь восходит к тому состоянию сознания, когда оно еще не противопоставляет себя объектному миру. И знание о мире дается изначально именно в символической форме мифа, а исходной формой сознания выступает сознание «правополушарное» – поэтическое, аналоговое, метафорическое.[147]

Дата добавления: 2015-07-20