История моей могилы на Новодевичьем

Вынужден для пояснения этого несколько необычного названия обратиться к

небольшой автобиографической заметке. В 1960 году Московский городской

педагогический институт, в котором я много лет работал доцентом, объединился с

Московским Государственным педагогическим институтом им. В.И. Ленина. Таким

образом, на кафедре психологии собрались сотрудники и первого и второго

педагогических институтов. Кафедрой психологии тогда заведовал профессор

Николай Федорович Добрынин, личность весьма примечательная. Старик, очень

красивый, с ясными голубыми глазами, он всегда носил широкий длинный галстук,

не признавал узла, широкой лазурной лентой галстук спускался вниз. На

заседаниях и конференциях, особенно учительских съездов участников, среди

лиц, явно рабоче-крестьянского происхождения, фотографы выискивали

Добрынина, запечатлевали лицо типичного старого русского интеллигента. Это

всегда вносило необходимое многообразие в зрительный ряд. В связи с

преклонным возрастом, его просили подать заявление и «по собственному

желанию» выйти на пенсию, однако, он уговорил директора – тогда так называли

ректоров – дать ему еще возможность поработать, потому что он хотел бы

передать кафедру не кому-либо и в частности ни одному из тех кто пришел из

смежного института и не отличался теми нравственными качествами, которые он

считал обязательными для человека, имеющего профессорское звание, он просил

подождать, пока защитит докторскую диссертацию его давний сотрудник. Ему

пошли навстречу и в 1967 году, после того, как я обзавелся докторской степенью

по психологии, он торжественно, на заседании кафедры, объявил о своем уходе,

представил преемника, в чем вообще-то говоря никакой необходимости не было,

потому что я работал там и меня хорошо знали, и слегка смахнув слезу с седой

бородки, направился садиться куда-то в задний ряд стульев. Я его остановил,

сказал, что, Николай Федорович, Вы были и остаетесь председателем нашего

кафедрального коллектива, почетным президентом нашей кафедры, и Ваше

место всегда рядом с заведующим, мы с Вами вдвоем будем вести заседание.

Это его нисколько не удивило, по всей вероятности он сам бы поступил таким же

образом, случись это не со мной, а с ним, и с того момента мы были всегда

рядом. Мне рассказывали, что когда я через несколько лет став академиком-

секретарем Академии педагогических наук отделения психологии АПН ССС,

оставил свое председательское место к удивлению моего преемника, профессора

Просецкого, Николай Федорович, на первом же заседании, которое вел новый

зав., сел рядом с ним. …был возмущен, но возразить он не решался. Видимо, он

придерживался других нравственных представлений, но высказать их вслух

опасался.

Итак, став заведующим кафедрой, я еще раз напомнил себе, что ровно 10 лет

назад до этого, кафедрой заведовал Константин Николаевич Корнилов. Это была

яркая фигура Российской психологии. О ней стоит сказать, потому что время

было инструментом, перекраивающим отношение к этому ученому. Дело в том,

что, пожалуй, раньше всех, в 1923 году, алтайский учитель, Константин Корнилов,

прочитал и осмыслил статью Ленина «О значении воинствующего материализма»

и сделал из этого далеко идущие выводы, выступив на 1 Психоневрологическом

съезде с докладом на тему «Психология и марксизм». Это, конечно, был вызов

всей традиционной психологической науке. С этого момента, на протяжении

длительного времени, в истории психологии, мы, я подчеркиваю, и я в том числе,

всегда говорили о нем, как о человеке, который положил начало к построению

марксистско-ленинской психологии в нашей стране. Нельзя сказать, что

обращение к марксизму было столь драматично в те годы для психологической

науки, поскольку она в основном использовала принципы гегелевской диалектики,

обращала внимание на психологию развития, на детскую психологию. И это было

конечно полезно, тем боле это освещалось с соответствующей идеологической

поддержкой. Однако заслуга Корнилова – а она была реальной заслугой –

заключалось в том, что тогда зрело представление, что психологию как

идеалистическую науку надо вообще ликвидировать, не допустить «поповщину» в

Психологический Институт, директором которого, вместо ушедшего в отставку

Георгия Николаевича Челпанова, стал профессор Корнилов.

Такие высокие оценки деятельности Корнилова продолжались на протяжении

многих лет. Тогда на психологию надвигалась грозная опасность – как справа, так

и слева. Опасность прежде всего, что она будет объявлена «идеалистической»

наукой, и будет как псевдонаука закрыта, ликвидирована, объявлена враждебной,

как впоследствии и случилось, в частности, с педологией. Другая опасность шла

слева, со стороны рефлексологии, как связанной с трудами Бехтерева, так и с

совершенно откровенной вульгаризации трудов Ивана Петровича Павлова.

Защитив психологию от обвинений в идеализме справа и от захвата ее справа -

механистическими, предельно упрощающими психическую жизнь человека, его

сознание, его личность, Корнилов, в конечном счете, спас психологию на этом

этапе и, пожалуй, явился первым, кто начал борьбу за выживание психологии как

науки. Именно в этой борьбе на два фронта, в условиях самых трудных, с

возможными обвинениями в «протаскивании» то ли идеализма, то ли

механицизма, объявившей настоящей марксистской психологией не менее

механистическую, чем рефлексология, пестуемую им реактологию, Корнилов, -

весьма противоречивая фигура, при всей значительности места, которое он

занимал в истории советской психологии рассматриваемого периода. Нет

надобности останавливаться на его исследовательских работах в области

психологии воли, они не выходили за пределы традиционных исследований в

области характерологии.

Встречался я с ним пару раз. Последняя памятная встреча произошла в

июньскую ночь 1953 года, как раз в то время, когда был арестован Лаврентий

Павлович Берия. Поэтому она мне и запомнилась. С этого времени начался

пересмотр истории ряда наук: философии, естествознания, литературоведения и,

среди других, психологии. Процесс об этот затянулся на многие годы, но об этом

сказано отдельно.

Корнилов умер в 1956 году. Я находился в это время в Китае и на его

похоронах не был. Когда я приступил к исполнению обязанностей заведующего

кафедрой психологии, зная, что десять лет назад и на протяжении

предшествующих более чем тридцати лет кафедрой заведовал Корнилов, решил

посетить его могилу. Я знал, что она на Новодевичьем кладбище. Мне дали

координаты. Я вошел в главный вход, сделал несколько шагов по центральной

аллее, которая шла прямо от входа, и как мне объяснили, повернул направо, на

узкую дорожку, прошел несколько шагов и остановился пораженный. Среди

богатейших шикарных мраморных и гранитных памятников маленький земляной

холмик, с дощечкой, где значилось: «профессор Константин Николаевич

Корнилов» и годы рождения и смерти. Это могло только позорить психологическое

сообщество. Кафедра обсудила этот вопрос и приняла решение устроить

Всесоюзный сбор средств, а требовались средства немалые, для того, чтобы

установить памятник первому заведующему нашей кафедры. Взялась за это дело

научный сотрудник, а до этого аспирантка, Любовь Михайловна Цыпленкова. Сбор

прошел успешно. Деньги - были. Мраморный памятник – заказан. Для того, чтобы

мы имели возможность выполнить все необходимые формальности, семья

Корнилова передала мне права на этот участок. Они, действительно, получили, в

свое время, деньги на похороны, но уж как-то так случилось, что им нашлось

лучшее применение. Когда все документы были в порядке, сотрудник конторы

подвел меня к участку и сказал: «Вот Ваша могила. Вы можете ложиться в нее

хоть завтра». Видимо, это была дежурная шутка, которая была в обороте

Танатоса. Был сооружен памятник, с соответствующей надписью, мы все

сфотографировались около него, и некоторое время всей кафедрой

поддерживали порядок на могиле, но через некоторое время я счел неудобным

оставаться владельцем этой могилы, и вернул документы и права родственникам

покойного. Теперь им уже не требовались никакие затраты, и они охотно приняли

от меня этот «щедрый дар».

Вспоминается разговор, который произошел уже через много лет после этого,

уже в наши годы. Я рассказал эту историю, сообщил, что был владельцем

могилы, участка, что я имел право похоронить по моему усмотрению, рядом с

Корниловым, не только самого себя, но и кого угодно, и вообще представил эту

историю в юмористическом свете, как собеседник нетерпеливо прервал меня: «А

Вы представляете, сколько сотен тысяч долларов стоит этот участок земли рядом

с Главными воротами Новодевичьего? Неужели Вы не жалеете, что так легко

уступили его родственникам не столь уж чтивших память своего отца или деда?»

Пришлось ответить, что я никогда не торговал ни покойниками, ни могилами и

никогда не стал бы заниматься подобной коммерцией. Однако мой собеседник,

по-моему, не слышал. Он шевелил губами, и, насколько я мог уловить,

подсчитывал число 600-х Мерседесов, которые можно было бы приобрести в

случае удачной сделки.

ГЛАВА 3. ПСИХОЛОГИЯ: ВРЕМЯ РЕАНИМАЦИИ (ФРАГМЕНТ

УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЛЕКЦИИ ПО ИСТОРИИ ПСИХОЛОГИИ)

Изменения в экономике и политике, которые произошли во время и сразу же

после "горбачевской перестройки", не могли не сказаться на общей ситуации в

российской науке вообще и на обществоведческих науках, в частности. Это

обстоятельство в полной мере касается психологии. Тоталитарное общество

было заинтересовано в существовании лишь такой науки, которая отказывалась

от анализа психологии человека, чтобы тем самым не привлекать внимание к

реальному состоянию дел в общественной жизни. В этой связи уже во второй

половине 80-х годов в российской психологии начинают давать о себе знать

новые подходы и тенденции, свидетельствующие о начале коренной ломки

привычных стереотипов.

Официальной идеологической базой психологии советского периода был

марксизм-ленинизм. Отход психологии от этих казавшихся незыблемыми и

несокрушимыми позиций при всей его неизбежности и радикальности не имел

революционного характера и был скорее эволюционным движением, которое за

истекшее десятилетие привело к необратимым изменениям в содержании и

структуре научного знания.

Сравнительно легко и безболезненно прошло освобождение от традиционной

марксистской атрибутики, которая пронизывала все выходившие из печати

психологические книги и статьи на протяжении пятидесяти-шестидесяти лет в

СССР. Ни одна монография, ни один вузовский учебник не мог быть опубликован

без обязательного набора цитат и ссылок на труды "классиков марксизма-

ленинизма". По существу, это были инкрустации, не драгоценности научной

мысли, а подделки, подобно тому как бриллиант заменяется даже не фионитом, а

просто гранеными стекляшками. Конечно, случалось, что цитата была к месту, и

устранять ее не было необходимости — далеко не все, что можно было извлечь

из трудов "классиков марксизма-ленинизма" нельзя было рассматривать как

популяризацию, а иногда и подкрепление в соответствующем месте текста.

Попросту говоря, произошло уравнивание той или иной цитаты из трудов Маркса

или Энгельса и соответствующих выдержек из работ Канта, Гегеля, Владимира

Соловьева, Бердяева и других. Навязанные приоритеты утрачивали свою

определяющую роль.

Преодолеть эти начетнические штампы не представляло труда в связи с тем,

что при их исключении из текста той или иной публикации серьезных

содержательных изменений в нем не происходило. Дело в том, что все эти

дежурные клише имели для авторов значение сугубо ритуальной идеологической

защиты от цензурного контроля. Когда необходимость в подобной страховке

отпала, эти цитаты и ссылки оказались попросту излишними.

Времена изменились. Я помню, как в начале 50-х годов меня поучал сотрудник

журнала "Вопросы философии" Александр Петрович Белик: "Вы должны писать

так, чтобы каждый абзац вашей статьи либо включал цитату из трудов классиков

марксизма, либо мог быть подтвержден их трудами". Самое забавное состоит, во-

первых, в том, что все подобные поучения начинались предупреждениями о

необходимости не допускать "начетничества и догматизма". Во-вторых, же, при

том, что воспитывающий меня сотрудник редакции знал, как надо писать

философские статьи, он все-таки стал жертвой борьбы с теми же самыми

"начетничеством и догматизмом". Еще долго в критических статьях в 50-е годы

использовали штамп: не допустить в философию "беликовщину".

Несопоставимо большие трудности были связаны с постепенным изменением

менталитета психологического сообщества, которое десятилетиями

формировалось с опорой на убежденность в том, что единственной верной,

правильной и надежной основой плодотворного развития психологической науки

является марксизм. Даже самое осторожное сомнение в истинности этого тезиса

решительно и жестоко подавлялось. Однако было бы ошибкой считать, что только

лишь страх был причиной безоговорочного принятия этого мировоззренческого

принципа. Нет оснований предполагать, что самые известные психологи, в том

числе Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев, не говоря уж о

других ученых (среди которых и автор этой книги), были неискренни в своей

постоянной ориентации на идеи марксизма. Рассказывают, что в начале 30-х

годов замечательный психолог Л.С. Выготский сокрушенно говорил: "Они не

считают меня марксистом!" Его огорчение явно не было показным, а вполне

отвечало собственному самовосприятию. Разумеется, это было во многом, если

не главным образом, результатом мощной, многолетней идеологической

обработки, следствием "промывания мозгов", жертвой которого оказалась

российская интеллигенция. Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов тот факт,

что многие диалектические идеи, идущие от Гегеля и Маркса, были

конструктивным началом разработок, к примеру, психологии развития, основ

детской и педагогической психологии и других разделов и отраслей науки, о чем

уже было сказано.

Ошибка психологов в годы советской власти была не в том, что они

обращались к трудам Маркса и Энгельса, а в том, что они стремились видеть в

этих трудах единственный источник философской мысли, все определяющий в

психологической методологии и теории. Этот подход предельно сужал

философские основы психологии, вынуждал игнорировать и даже огульно

отрицать все, что не получало подтверждения в трудах "классиков марксизма", которые в итоге закрывали собой весь огромный спектр философских учений,

которые могли способствовать развитию психологической мысли.

Впрочем, где и как можно было разглядеть этот спектр? В библиотеках, в том

числе и научных? Там труды классиков мировой философии XX столетия ни в

каталогах, ни на полках найти нельзя было. Они были заключены в "спецхран".

Для того, чтобы получить туда доступ, надо было иметь соответствующую бумагу

с места работы. А там возникал вопрос: «Почему Вас интересуют труды этого

"заведомо реакционного" ученого?» Но вот Вы, наконец, объяснили, зачем это

нужно, и необходимая справка получена. В спецхране "Ленинской библиотеки"

Вас предупреждают: "Вы не имеете права использовать книги, находящиеся в

нашем отделе, для цитирования в открытой печати". "А если я буду цитировать с

целью критики этих философов и психологов?" "Это тоже недопустимо, — был

ответ. — Любая цитата из трудов этих реакционеров и мракобесов является

скрытой пропагандой их взглядов. Этот хитрый прием нам хорошо известен, и мы

не допустим, чтобы он получил распространение". Кстати, таким образом, я

прочитал труды по истории русской философии эмигрантов Лосского и

Зеньковского "без права их цитирования". Но замечу, что в каждом спецхране был

еще один спецхран. Попытка добраться до книг, к примеру, Троцкого или

Бухарина, могла окончиться тем, что любознательный читатель мог сам оказаться

в "особого рода спецхране", причем на длительный срок.

Следует иметь в виду, что при всей оправданности и необходимости

развернувшейся в настоящее время деидеологизации психологии, были бы

ошибочными попытки сбросить Маркса "с парохода современности", отказаться от

обращения к его трудам только на том основании, что коммунистическое

руководство сделало все возможное, чтобы превратить его в икону, а его работы

в некий "Новый завет". Маркс — один из выдающихся мыслителей XIX века и не

его вина, что в XX столетии он был канонизирован догматиками, оказавшимися у

власти.

В настоящее время деидеологизация науки сняла ограничения с творческой

мысли психологов. Однако нельзя рассчитывать на то, что это обстоятельство

само по себе обеспечит формирование теоретической базы для развития

психологической науки. Деидеологизация психологии для этого необходимое, но

еще недостаточное условие. Это только начало перестройки психологии, но никак

не ее завершение.

Едва ли не до середины XX века умы русских мыслителей волновала проблема

"кому и как разрабатывать психологию". В общем-то, странная постановка

вопроса. Казалось бы, ответ простой: психологам! А кому же еще? Однако на роль

учителей и разработчиков психологической науки в разные времена претендовали

теологи, философы, естествоиспытатели, и, прежде всего, физиологи, а в

советские времена — партийные деятели. Может быть, в этом одна из причин,

почему так нескоро сложились условия для построения основ теоретической

психологии, создания системы психологических категорий, своего рода,

категориальной «матрицы»1. Только в самом конце 90-х годов нами сделаны

первые шаги в этом направлении. Пусть это звучит несколько неблагозвучно, но

1 А.В. Петровский, В.А. Петровский. Категориальная система психологии // Вопросы

психологии. 2000, №5

воспользуемся стародавней мудростью и скажем философам — философово,

физиологам — физиологово, а психологам — психологово. Так теперь и будет.

Прямым следствием деидеологизации психологии стала реконструкция ее

историографии, т.е. переоценка тех характеристик психологических теорий и

взглядов психологов, которые нашли в недавнем прошлом отражение в трудах

историков науки3.

Можно указать на некоторые специфические особенности реконструкции

историографии в конце XX столетия. Идеологически заданная двухмерная схема

на протяжении многих лет вынуждала историка весь массив психологических

учений и научную деятельность психологов разнести по двум философским

"ведомствам" — материализму и идеализму. Далее все то, что было отнесено к

идеализму, глобально характеризовалось как "реакционное", "консервативное", не

говоря уже об использовании более беспощадных эпитетов явно ругательного

свойства. Несколько по-иному обстояло дело с материализмом. Если труды и

взгляды ученого оказались отнесенными к механистическому материализму, то

это отчасти выступало в роли своего рода индульгенции, позволявшей приступить

к изложению его воззрений, разумеется, при заведомо критическом их

рассмотрении. Это, к примеру, характерно для оценки работ В.М. Бехтерева. Что

касается трудов, которые были воплощением идей диалектического и

исторического материализма, то они априорно приобретали "знак качества".

Таким образом, картина исторического развития науки предельно упрощалась и

обеднялась, содержательный анализ подменялся наклеиванием идеологических

ярлыков.

Негативные результаты подобного разведения по двум "враждующим лагерям"

не только лишали возможности обратиться к трудам и деятельности ученых,

заклейменных печатью идеализма (С.Л. Франка, Н.А. Бердяева, Г.Г. Шпета и др.),

но создавали трудно преодолимые препятствия при анализе трудов многих

психологов, чье научное творчество не поддавалось стремлению втиснуть его в

двухмерную схему, с помощью которой описывалась "идеологическая борьба на

два фронта". Это относится к оценке Н.Н. Ланге, А.Ф. Лазурского, Д.Н. Овсяннико-

Куликовского, М.М. Рубинштейна и многих других. В самом деле, историку

психологии, когда он обращался, допустим, к работам Ланге или Лазурского, было

крайне трудно отнести их к тому или иному философскому лагерю. Приходилось

прибегать к недозволенным приемам, не украшающим исследователей. К

примеру, когда я излагал психологические воззрения Н.Н. Ланге, который по

существу сделал первые шаги в направлении конструирования теоретической

психологии, я не делал акцент на этом важнейшем аспекте его научного

творчества. Нет! Я отыскивал "доказательства", что он был знаком с "гениальной"

работой В.И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Отсюда следовало, что

Ланге, при всей неопределенности его философского кредо, все-таки мог быть

отнесен если не к числу последователей диалектического материализма, то хотя

бы в разряд "сочувствующих". Не менее легкой задачей представлялось

акцентирование внимания на связи, к примеру, идей В.Н. Мясищева и А.Ф.

Лазурского, который фактически был его учителем. Мясищев стоял на позициях

диалектического материализма, а сколько-нибудь определенное заключение о

"философской платформе", на которой стоял А.Ф. Лазурский, сделать было

трудно. И уж совсем тяжкой задачей для историка была интерпретация

теоретических воззрений И.П. Павлова. С одной стороны, Павлов должен был

быть в теоретическом плане безгрешен, а с другой — непонятно было, как

оценить его вылазки в сферу социальной психологии, где он выдвигал, к примеру,

идеи о наличии "рефлекса цели" и "рефлекса свободы". Рассуждение о "рефлексе

свободы" выводило историка на более чем скользкий, по тем временам, путь. При

3 А.В. Петровский, М.Г. Ярошевский. Теоретическая психология. Москва. ACADEMIA, 2001

этом полагалось забыть о фрондировании великого ученого, выступившего в

Политехническом музее на тему "О некоторых применениях учения о физиологии

высшей нервной деятельности", изрядно напугавшего партийных вождей. Что

касается истории педологии, психотехники и других наук, подвергшихся

репрессированию, которые полагалось предать забвению, то об этом уже было

сказано в первой лекции.

Отказ от примитивной схематизации истории психологии — важная тенденция

развития наук в канун третьего тысячелетия.

Реконструкция историографии российской психологии должна осуществляться,

в первую очередь усилиями самих историков, вместе с тем она тесно связана с

пересмотром взаимоотношений отечественной и зарубежной психологии.

Если до начала тридцатых годов все еще сохранялись контакты российских

психологов с их зарубежными коллегами, то сразу же после года "Великого

перелома" эти связи стали очень быстро истончаться. "Железный занавес"

опустился в середине 30-х, наглухо закрыв возможность включения трудов

психологов, физиологов, социологов в контекст развития мировой науки. В работе

Международного психологического конгресса в Нью-Хэвоне (1929) принимала

участие немногочисленная, но представительная делегация из СССР (И.П.

Павлов, А.Р. Лурия, И.Н. Шпильрейн, С.Г. Геллерштейн, И.С. Бериташвили, В.М.

Боровский). Это был последний "массовый" выезд советских психологов на

международный психологический форум. На протяжении последующих двадцати

пяти лет психология в России стала "невыездной". За этот достаточно

длительный период психология не только оказалась полностью отрезана от

общего потока научной мысли, но и подвергалась гонениям за малейшие попытки

обратиться к иностранным источникам, литературе, концепциям, зарубежному

опыту. Изоляционизм приобрел особо жесткие черты на рубеже 40-х и 50-х годов

в период "разоблачительных" кампаний против "безродного космополитизма",

"преклонения перед иностранщиной", "антипатриотизма" и др. Только в 1954 году

появились первые признаки позитивных сдвигов. Так в Монреаль приехала

делегация из СССР, в которую входили А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев, Б.М. Теплов,

А.В. Запорожец, Г.С. Костюк, А.Н. Соколов, Э.А. Асратян. С этого времени визиты

психологов на Запад участились, прием зарубежных ученых стал возможным.

Кульминационным пунктом в этом процессе явилось проведение в Москве в

1966 году XVIII Международного психологического конгресса, на который

приехали крупнейшие психологи Западной Европы и Америки. После этого

события международные контакты советской психологической науки приобрели

систематический характер. В дальнейшем они уже не прерывались. Общество

психологов СССР вошло в Международный союз психологов. Оказалось

возможным постепенное освоение идей, получивших развитие на Западе и

фактически неизвестных психологам в Советском Союзе из-за невозможности

получить доступ к иностранной периодике и книгам.

Таким образом, могло сложиться впечатление, что сдвиги в сфере

взаимодействия с мировым психологическим сообществом обрели принципиально

новый характер. Однако это утверждение не будет в должной мере точным.

Только со второй половины 80-х годов оказался возможным кардинальный

поворот, снявший идеологическое "табу", которое столько лет перекрывало путь к

включению отечественной психологии в общий поток мировой психологической

науки.

Основная тенденция, которая в этом отношении характеризует конец XX

столетия в российской психологии — это отказ от принципиального

противопоставления ее зарубежной психологической науке. Отказ от

аксиоматического утверждения, что "советская марксистская психология"

единственно верное и перспективное направление для развития науки, — привел

к изменению ситуации в международных связях российских психологов. Если в

недавнем прошлом практически вся зарубежная психология была заклеймена как

"буржуазная наука", а иной раз как "служанка империализма", то теперь эта

контраверза "советская—буржуазная" полностью вышла из научного

употребления. Так, например, ученые Москвы и Петербурга, развивающие

гуманистическую психологию в духе Роджерса или Франкла, уже не опасаются,

что им приклеят ярлыки пособников реакционной науки, "пропитанной тлетворным

духом чуждой культуры и идеологии". Именно эти фундаментальные изменения

позволяют надеяться, что российская психология укрепит свои позиции и в

международном сообществе психологов.

Построение совершенной и единственно правильной психологической науки в

одной отдельно взятой стране потерпело неудачу. Это сейчас осознано всеми, и

именно это открывает возможности для плодотворного развития психологического

сообщества.

Развитие психологии в годы советской власти жестко определялось

руководящей ролью коммунистической партии. Ее вмешательство в жизнь

научного сообщества началось с конца двадцатых годов и приобрело характер

абсолютного диктата к сороковым годам. Отдел науки ЦК отслеживал все

отклонения от "генеральной линии" партии, которые обнаруживались или

мерещились ему в социальной сфере. Приоритеты в области не только

общественных, но и естественных наук, как это было показано выше,

определялись специальными постановлениями ЦК. Он же мог объявить любое

научное направление, любую отрасль знания реакционными, "враждебными

интересам рабочего класса", "лженаукой". Это в полной мере сказалось на судьбе

психологии в СССР. Она не менее двух десятилетий находилась, как было выше

рассмотрено, под дамокловым мечом возможной полной или частичной

ликвидации.

Партийные чиновники среднего уровня определяли судьбу каждого научного

учреждения. Именно они, а не официальные руководители этих учреждений и

организаций, решали все вопросы в сфере управления наукой: партаппарат

диктовал кого назначать, а кого снимать с должности директора научно-

исследовательского института, кого послать на конференцию за рубеж, а кого

сделать навсегда "невыздным", кому быть редактором журнала, какую книгу

отметить премией, а какую подвергнуть уничтожающей при всей ее фактической

необъективности критике. На протяжении пятнадцати лет, начиная с конца 60-х

годов, абсолютной властью в психологии обладал ее "куратор" в ЦК КПСС В.П.

Кузьмин, даже не психолог по специальности. Без его санкции ничего

значительного в среде психологов не могло произойти.

У Б. Пастернака мы читаем:

"Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мертв и хулим

Известно у нас подхалимам

Влиятельным только одним»

В научных учреждениях такой же абсолютной властью на своем уровне

обладали парткомы, которые получили право "контроля над действиями

администрации".

Позволю себе воспроизвести ситуацию на одном из заседаний Президиума

АПН СССР, в котором я участвовал, будучи академиком-секретарем Отделения

психологии. "Верховодил" на этом заседании отнюдь не президент Академии, а

наш "куратор" из Сектора школ аппарата ЦК КПСС. На заседании

пересматривался состав руководителей лабораторий институтов,

подведомственных Отделению психологии. "Споткнулись" на заведующей

лабораторией Института дефектологии Марии Семеновне Певзнер, крупнейшем

специалисте в области детской психоневрологии. Профессор Певзнер с полным

правом могла быть названа "величиной общесоюзного значения". "Куратор", которому явно не понравилась ее фамилия, возразил против сохранения ее в

качестве заведующей лабораторией. Президент отмалчивался. Другие члены

Президиума, глядя на куратора, сидевшего рядом с президентом во главе стола, в

свою очередь, никак не реагировали на происходящее. Тогда я позволил себе

явно запрещенный прием. Я поочередно показал пальцем на каждого из сидящих

за столом и сказал: "Не думаете ли вы, товарищи, что кому-нибудь из вас

понадобиться обратиться за помощью в связи с какими-либо нарушениями

психики ваших детей или внуков. Не будет Марии Семеновны — не к кому будет

обращаться". Последовало гробовое молчание. Это был, что называется, "удар

ниже пояса". И "синклит", в том числе и наш "куратор", капитулировал. Профессор

Певзнер осталась работать в Институте.

Месяца через два или три позвонил мне все тот же "куратор" и сказал, что к

нему обратился второй секретарь ЦК (сейчас уже не помню, какой

среднеазиатской республики) с просьбой указать специалиста, способного дать

консультацию в связи с некоторым психоневрологическим расстройством,

обнаруженным у его сына. Я не отказал себе в удовольствии ответить: "Конечно,

конечно, у нас есть профессор Певзнер. Мы с вами, как вы помните, ее не

уволили". В трубке молчали. Я сказал, что сам переговорю с Марией Семеновной.

После случившегося в конце 1991 года приостановления деятельности КПСС,

ситуация резко изменилась. Парадигмальные изменения, которые произошли в

психологии на рубеже 80—90-х годов, в качестве своего прямого последствия,

имели обращение ее к социальной практике. У психологов исчезли опасения, что

правда, которую могут нести их изыскания, кому-то не понравится власть

предержащим. От психологии ждут, и не без оснований, что она предложит

ориентиры для понимания и построения жизни общества, и, откроет то, что,

практически не доступно другим отраслям знаний.

К концу XX века в России психология становится востребованной наукой, с

большим или меньшим успехом отвечающей вызову времени.

Дата добавления: 2015-07-20