Веру обращал

Было это где-то в середине 60-х годов. По каким-то делам, возможно,

диссертационным, мне предстояло разыскать отдыхавшего в летнее время, как

всегда, на Оке, в Тарусе, профессора Владимира Алексеевича Артемова.

Владимир Алексеевич был весьма колоритной фигурой. В далеком прошлом —

актер, вальяжной импозантной внешности. Несмотря на свою массивную фигуру,

он передвигался легко, и долгое время годы на нем не сказывались. Говорили, что

это был один из лучших в Москве хозяев застолий, Я действительно более

остроумного тамаду никогда не встречал. Он заведовал кафедрой психологии в

Институте иностранных языков и был еще знаменит тем, что там у него были

собраны самые хорошенькие аспирантки и сотрудницы. Специалист по

психологии речи, он, наряду с научными разработками, занимался

идентификацией человека с помощью специального анализа особенностей

голоса. Это было что-то вроде дактилоскопии, но в сфере "вокала".

Добраться до Тарусы было сложно. Сначала поездом до Серпухова, потом

пешком до речной пристани, а там уж теплоходом до Тарусы.

Владимир Алексеевич встретил меня на пристани и сразу же повел на широкий

балкон, нависающий над Окой, какого-то не то чтобы ресторана или кафе, а

скорее, популярной в этой местности "забегаловки". Внизу, за перилами —

длинное, спокойное синее полотно Оки, заокские дали. И так — до горизонта. Я с

удовольствием попивал в этот жаркий день холодное красное вино и с

неиссякаемым интересом слушал моего собеседника.

Есть история психологии, которой я отдал многие годы жизни, написав, немало

книг и множество статей. Но это официальная, увы, казенная история, в прошлом

подверженная идеологическому давлению и обставленная со всех сторон

запретами — чем-то вроде "кирпичей" на дорожных знаках: "в эту сторону идти

нельзя!" и "в другую — тоже запрещено!". Об этом читатель может судить по

предыдущим рассказам. Кажется, только недавно все эти запретительные

надписи сняли. Но легко представить себе, как жадно много более тридцати лет

назад я выслушивал рассказы, где фигурировала неписаная и, конечно, не

подлежащая публикации подлинная история науки, которой я себя посвятил.

Прихлебывая из граненого стакана вино, Владимир Алексеевич рассказывал о

психологии 20-х годов такое, что мне все время хотелось прервать его словами:

"Этого не может быть!".

Как об этом писал я и другие историки психологии, в 1923 году директора

Психологического института — профессора Георгия Ивановича Челпанова —

сменил Константин Николаевич Корнилов. С именем Корнилова мы связываем

переворот в нашей науке и перестройку ее на основе марксизма. Создатель и

первый директор института — Г.И. Челпанов, традиционно именовавшийся не

иначе как "психолог-идеалист", был отправлен в отставку. Как все знали, читая

историко-психологические сочинения (в том числе и мои), молодые сотрудники

Психологического института А.Н. Леонтьев и другие активно поддержали

"внедрение марксизма в психологию" и были опорой нового директора.

Между тем, по словам профессора Артемова, все обстояло иначе. В момент,

когда решалась судьба института, скажем так, на "конспиративной квартире"

одного из молодых сотрудников состоялось "сборище", на котором было принято

решение — "не допустить, чтобы подпевалы большевистского режима

узурпировали власть в науке". Впрочем, "либеральная интеллигенция" и на этот

раз оказалась верна себе — дальше возмущения и громких слов в стенах частной

квартиры дело не пошло. Тем более, что несколько умеренных и отнюдь не

радикально настроенных психологов, среди которых был тогда мой будущий

заведующий кафедрой — профессор Николай Федорович Добрынин, не

поддержали "экстремистов". Как не вспомнить фразу из "Театрального романа" М.

Булгакова. Супруга режиссера Ивана Васильевича (за которым легко угадывается

К.С. Станиславский) говорила: "Мы против властей не бунтуем!". Однако, как это

ни удивительно, "конспиративная сходка" почему-то начисто выпала из памяти ее

участников.

Рассказывал Владимир Алексеевич и о так называемой реактологической

дискуссии, которая развернулась в Психологическом институте в начале 30-х

годов. На этот раз роли поменялись — обвиняемым был Корнилов, которого

уличали и в идеализме и в механистическом материализме одновременно. В роли

штатного обвинителя на чуть ли не еженедельных разоблачительных собраниях

выступал Виктор Николаевич Колбановский. Его я, кстати, хорошо помню.

Небольшого роста, с неизменно категорическими интонациями в голосе,

решительный в суждениях, он в мои аспирантские годы уже сколько-либо

значительной роли не играл, но во времена реактологической дискуссии он был

"грозой" в психологии и недолго состоял директором Психологического института.

Кстати, название института многократно менялось. В середине 30-х годов его

обозначала аббревиатура ГИППП — Государственный Институт психологии,

педологии, психотехники. Ввиду уничтожения педологии и психотехники и почти

предсмертной агонии психологии в научном фольклоре его именовали

Институтом трех покойниц — ППП. На институтских собраниях Колбановский

избрал почему-то на роль "жертвы вечерней" именно своего хорошего знакомого и

сослуживца — Владимира Артемова. С пафосом, который был присущ ему —

выпускнику Института Красной Профессуры, — он изобличал и обвинял Артемова

во всех смертных идеологических грехах. Между тем, в силу своих

характерологических особенностей, Владимир Алексеевич всегда держался

подальше от политики и идеологии.

−Витька! — говорил ему Артемов, — что ты делаешь?! Что ты

говоришь?! Меня ж в конце концов посадят! Оставь меня в покое!

Сегодня такая критика — дело нешуточное!

Ничего не помогало. С той же страстью и партийным рвением Колбановский

вновь и вновь продолжал громить "махизм" своего уже не на шутку перепуганного

приятеля. Надо было реагировать:

−Слушай, Витька, если ты не оставишь свои прокурорские речи и

опять меня помянешь, я тебя побью!

Увы, Колбановского это не остановило. И тогда "Володька" встретил после

собрания "Витьку" в тоннеле ворот университетского двора и побил его...

Я представил себе, как он это делал, потому что Артемов встал из-за стола и

несколько раз опустил кулак сверху вниз. Если учесть, что он был на две головы

выше Колбановского, то картина — вполне наглядная. Когда я поинтересовался,

продолжалась ли критика "злостного махиста", Артемов улыбнулся и сказал:

"Конечно, нет. Он понял, что это только первая порция". Мне подумалось, а может

быть, это и не такой уж плохой способ для завершения научной полемики? Как-то

раньше это не приходило в голову...

Между тем позднее стало очевидным, что полученная взбучка не многим

способствовала научаемости марксистски ориентированного критика. Мне

вспоминается следующее.

В начале 50-х годов труды Павлова не только изучались, но воспринимались

как откровение. И вдруг обнаруживается, что в многочисленных изданиях его книг

допущена ошибка, которую некоторые читатели готовы были расценивать не

иначе, как происки "врагов народа". Разумеется, "кое-кем" писались

соответствующие письма "куда надо". Только подумать! Павлов в статье

"Условный рефлекс", подготовленной для 56-го тома Большой Советской

Энциклопедии пишет: "...С другой стороны, труд и связанное с ним слово сделало

нас людьми...". (Обратите внимание! Странно, почему "сделало", а не "сделали"?

Впрочем, объяснения впереди).

Так в Энциклопедии. Однако в Полном собрании сочинений И.П. Павлова (том

III, книга вторая, 1951, с. 336) написано по-иному: "...с другой стороны, именно

слово сделало нас людьми...". Что это было? Намеренная ошибка редактора Э.Ш.

Айрапетянца, попытавшегося отлучить Павлова от марксизма? Ни в коем случае!

Айрапетянц, как многим было известно, всегда стремился быть большим

"павловцем", чем даже сам Павлов. Но почему Айрапетянц в этом же томе,

приводя в редакторских примечаниях незначительные расхождения в

опубликованных трудах Павлова, стыдливо обошел молчанием столь серьезное

разночтение между редактируемым им томом и Энциклопедией? Все дело в том,

что в 1936 году великого ученого бесцеремонно "поправили" — без его ведома

вписали ему в текст статьи указание на роль труда в происхождении человека,

дабы никаких разногласий с Энгельсом у него не было. Исправление в Полном

собрании сочинений, по-видимому, — отзвук требования великого ученого не

обращать его насильственно в марксистскую веру.

Вполне понятен вопрос: "При чем здесь Виктор Николаевич Колбановский,

фигурировавший в рассказе Артемова?". Все очень просто. В.Н. Колбановский

был редактором соответствующего раздела 56-го тома БСЭ и своей рукой

поправил павловскую формулировку. Могу представить себе гнев Ивана

Петровича.

Вообще говоря, Павлов особой любви к советской психологии не испытывал.

Одно дело — Георгий Иванович Челпанов, изгнанный со своего поста директора

Психологического института. Его он уважал и даже приглашал к сотрудничеству.

По-иному выглядели в его глазах психологи-марксисты. Тот же В.А. Артемов, а

впоследствии и М.Г. Ярошевский, говорили мне, что приехавший к Павлову в

Колтуши в командировку Алексей Николаевич Леонтьев был встречен весьма

нелюбезно и великий ученый не пожелал с ним разговаривать. Предполагаю, что

история с редактурой энциклопедической статьи не прибавила "симпатий" к

новому поколению психологов.

Впрочем, Павлов свое негативное отношение не раз проявлял не только к

психологической науке, руководителем которой стал вместо Г.И. Челпанова К.Н.

Корнилов, но и к советской власти, к идеологии которой пыталась тогда

приспособиться, как и другие науки, психология. Известно, что он писал

обличительного характера письма председателю Совнаркома В.М. Молотову. Кто

знает? Может быть, именно это послужило причиной скоропостижной смерти

великого ученого. Павлов проявлял симпатию к Наркому здравоохранения Г.Н.

Каминскому (впоследствии расстрелянному). И все-таки, отвечая на его

поздравительное письмо, не мог не высказать свою позицию в отношении

коммунистического режима. Извлеченное из архива, это послание было

опубликовано в "Литературной газете" 29 ноября 1989 года. Позволю себе

привести его полностью, поскольку считаю это важным историческим документом

(письмо было написано 10 октября 1934 года):

"Глубокоуважаемый Григорий Наумович! Примите мою сердечную

благодарность за Ваш чрезвычайно теплый привет по случаю моего 85-летия. К

сожалению, я чувствую себя по отношению к нашей революции почти прямо

противоположное Вам. В Вас, увлеченного некоторыми, действительно

огромными положительными достижениями ее, она "вселяет бодрость чудесным

движением вперед нашей Родины", меня она, наоборот, очень тревожит,

наполняет сомнениями.

Думаете ли Вы достаточно о том, что многолетний террор и безудержное

своеволие власти превращает нашу и без того довольно азиатскую натуру в

позорно-рабскую?.. А много ли можно сделать хорошего с рабами? Пирамиды?

Да; но не общее истинное человеческое счастье. Останавливаете ли Вы Ваше

внимание достаточно на том, что недоедание и повторяющееся голодание в

массе населения с их непременными спутниками — повсеместными эпидемиями,

подрывают силы народа? В физическом здоровье нации, в этом первом и

непременном условии, — прочный фундамент государства, а не только в

бесчисленных фабриках, учебных и ученых учреждениях и т.д., конечно, нужны,

но при строгой разборчивости и надлежащей государственной

последовательности.

Прошу простить, если я этим прибавлением сделал неприятным Вам мое

благодарственное письмо. Написал искренне, что переживаю.

Преданный Вам Ив. Павлов".

Но вернемся к профессору Колбановскому.

Мне не хотелось бы рисовать его портрет в исключительно мрачных тонах. Он

был по-своему искренним человеком и действительно верил, что в его

обязанности входит сохранение "белизны риз" марксистско-ленинской идеологии.

Я его помню в период стремительного возвращения нашей школы к обличию

классической дореволюционной гимназии. Форменные курточки, коричневые

платьица с белыми фартучками. Вместо отметки в дневнике "очень хорошо" —

"отлично", вместо "удочки" (удовлетворительно) — "тройка" и т.д.

Виктора Николаевича влиятельная газета попросила написать статью, где

содержалось бы "психологическое обоснование" раздельного обучения. Он

отказался, написав нечто противоположное, поскольку эти нововведения, как он

мне пояснил, противоречили принципам советского школьного образования, у

истоков которого стояли Ленин и Крупская. Мой разговор с ним происходил,

вероятно, где-то в 68-м или 69-м году, — точно сказать не берусь.

Я как-то разговаривал с моим старым другом Владимиром Михайловичем

Ривиным. О нем можно прочитать во второй части этой книги. Он неожиданно для

меня вспомнил В.Н. Колбановского и уточнил историю его возражений против

сталинской образовательной политики. Как сказал Владимир Михайлович, это

был "смертельный номер" даже со спасительной пометкой "Печатается в порядке

дискуссии". На рубеже 40-х и 50-х мой друг был редактором отдела

коммунистического воспитания в "Литературной газете". Именно к нему в апреле

1950 года Виктор Николаевич принес статью "Волнующий вопрос", содержавшую

аргументацию, направленную против этой "реформы" образования. Как это ни

удивительно, статью напечатали. В нескольких номерах газеты шло обсуждение

или осуждение позиции профессора Колбановского. И, как считает бывший

смелый редактор, именно эта полемика привела к отказу от реформаторских

усилий и "отката" к старым гимназическим порядкам не произошло.

...Пойду дальше в оправдании этого маленького, краснолицего и подвижного

человека. При этом мне придется откровенно признаться, что однажды я

совершил нечто похожее на конфликтную ситуацию "Артемов — Колбановский".

Случилось это со мной 45 лет назад. Я только что защитил кандидатскую и был,

как и полагается неофиту в науке, критичен и категоричен. У меня были очень

хорошие отношения с молодым преподавателем нашего пединститута Михаилом

Викторовичем Пановым. Насколько мне известно, в дальнейшем он стал одним из

крупнейших филологов. Но тогда оба мы были очень молоды.

Панов попросил меня выступить на защите его кандидатской диссертации в

качестве неофициального оппонента и тем самым поддержать "соискателя". Я с

готовностью согласился.

На ученом совете я сказал много лестных слов о диссертации. Однако, как это

полагалось, для демонстрации объективности было необходимо сделать какие-

либо критические замечания. Я и сам не заметил, как меня "понесло". Одним

словом, мое критическое завершение фактически перечеркнуло все доброе, что я

успел сказать о нем вначале. Не сразу поняв, что натворил, я был очень удивлен

непривычной сухостью и сдержанностью Панова в отношениях со мной, хотя его

защита, как мне казалось, прошла вполне благополучно.

Позднее, конечно, я "прозрел" и до сих пор не могу отделаться от чувства вины

и стыда за то, что произошло в те далекие годы. Не знаю, прочел когда-либо

Михаил Викторович эти строчки, а возможно, ему об этом кто-нибудь рассказал.

По сей день я не могу себе простить мои критические порывы. А может быть, меня

тогда надо было просто побить и больше уже не обижаться?

Было обидно, что я не всмотрелся в собеседника моего коллеги. По дороге мы

еще долго говорили, и рассказы Артемова не переставали поражать меня

точностью деталей. Вот в двери Института психологии вкатывается шариком

Колбановский и первому попавшемуся ему на глаза сотруднику сообщает: "Я

только что из ЦК...". Таково его традиционное появление в стенах вверенного ему

научного учреждения.

Разумеется, отнюдь не один Колбановский был героем этих рассказов. До сих

пор сожалею, что я не записал многое из того, что было мне поведано в этот

жаркий летний день в Тарусе. Что ушло — уже не вернешь!

Дата добавления: 2015-07-20