Читайте также:
|
Поделюсь результатами своеобразного историко-психологического
исследования. Возможно, эти результаты окажутся в достаточной мере
показательными для понимания положения, в котором находилась психология в
20—50-е годы.
Я мысленно насчитал несколько видных психологов, наших современников, чьи
дети, жены и внуки продолжают семейные традиции при выборе профессии. К
примеру, в семье Леонтьевых — 4 психолога, в семье Зинченко — 5, в семье
Элькониных — 3. Скрупулезный опрос я не проводил, быть может, я преуменьшил
количественные показатели. В моем семействе пять психологов — три поколения.
Фамильная профессия!
Однако вот что выясняется. Ученые, работавшие в 20—40-е годы, не
"отдавали" своих детей в психологию. Сын академика А.А. Смирнова — музыкант, у профессора Н.Ф. Добрынина сын — архитектор, дочь — орнитолог, у А.Н.
Леонтьева сын — лингвист (вторую докторскую, ученую степень по психологии он
получил много позднее, чем первую — по филологическим наукам), выдающийся
астрофизик академик А.Б. Северный — сын известного в 20-е годы психолога Б.А.
Северного... Перечень может быть продолжен. И он будет достаточно длинным.
К чему все эти выкладки и перечисления? Только для того, чтобы показать
любовь к своим детям видных деятелей психологии упомянутого периода?
"Отдать" сына в психологию — это по тем временам значило бы что-то вроде
сдачи в солдаты во времена Николая Первого. Только не на двадцать пять лет, а
навсегда, без надежды на перспективы.
Я как-то сказал академику Владимиру Петровичу Зинченко, сыну известного
харьковского психолога П.И. Зинченко:
−Какой все-таки молодец был Петр Иванович. Он отпустил Вас в Москву
учиться "на психолога" во времена, когда другие ученые на подобное не
отваживались. Наверное, он обладал даром предвидения и знал наперед,
что у нашей науки есть будущее.
−Не идеализируйте моего папу! — был ответ. — Он меня полтора года
отговаривал.
Психология была не только не престижна, но просто подозрительна для ее
официальных кураторов. На их тонкий нюх от нее всегда попахивало
"идеализмом". Искореняя вредное философское направление, они держали
психологическую науку "в черном теле". Только на рубеже 40—50-х годов в двух-
трех университетах началась подготовка психологов. Однако было не очень
понятно, для каких целей их готовили. Наука эта не была ориентирована на
практику. Психологов подготавливали, чтобы они, в свою очередь, готовили
психологов. Круг замыкался — электростанция производила электроэнергию
исключительно для того, чтобы освещать свои помещения.
Разгром педологии фактически свел на нет права психологов "заглядывать в
душу" ребенка. Любая попытка такого рода трактовалась как реставрация
педологии и подлежала суровому осуждению. Торжествовала марксистская
педагогика, для которой ребенок был заведомо такой, каким он должен был быть.
Что здесь изучать, когда и так все ясно! Тем более что никакая иностранная
литература в руки к нам не попадала. Дореволюционные философские книги
были изъяты. Психологических журналов не было. И вообще, по психологии
выходило не более двух—трех книг в год.
В начале 50-х годов и мне было "все ясно". На любой вопрос, отнесенный к
компетенции преподаваемого мною предмета, я мог отвечать вполне
безапелляционно. Утверждаю, что здесь действует определенная
закономерность: чем меньше человек знает, тем уже круг того, что он осознает как
неизвестное. По мере обогащения знаниями, с увеличением информированности
безмерно расширяется область того, в чем он готов признать себя невеждой.
Если область познанного возрастает в арифметической прогрессии, сфера того, о
чем он не решается судить, расширяется в прогрессии геометрической. Отсюда
уже не так далеко до пессимистического вывода: "Я знаю только то, что ничего не
знаю!".
Прибавьте к этому самонадеянность молодости. Этот счастливый недостаток
полвека назад у меня был в избытке. Невольно приходит на ум рассказ о
возрастной эволюции самооценки одного композитора. Вначале — "Я!", затем —
"Я и Моцарт!", еще позднее — "Моцарт и я!", и, наконец, — "только Моцарт!". Если
говорить о моей нынешней оценке корифеев психологической науки, то я явно
перехожу к этому последнему этапу.
Однако в начале пути все казалось простым и легким:
−Артур Владимирович! — спрашивает студентка, возможно, озабоченная
какими-то личными проблемами, — есть ли психологические основания у
поговорки: "Любовь зла — полюбишь и козла"?
Я отвечал:
−Предполагаю, что учение Павлова может подтвердить эту народную
мудрость. Происходит генерализация рефлекса. Реакция на одно какое-то
положительное качество "козла" переносится на восприятие других его
качеств, которые теперь, в свою очередь, вызывают положительный
рефлекс.
Просто и изящно! Студентка удовлетворена. Ее чувство к неизвестному мне
"козлу" получило психологическое объяснение и оправдание.
Как бы ни были наивны и упрощенны наши лекции по психологии, где рамки
изложения были строго очерчены марксизмом и учением Павлова, психологию как
учебный предмет любили. На лекциях никогда не шумели, вели записи, засыпали
вопросами: "Как психолог, объясните, почему..."; "С точки зрения психологии, как
Вы смотрите на...?" и т.д. и т.п. У молодежи была потребность в самопознании, а
обратиться было не к кому — не к преподавателю же истории КПСС!
Иной раз приходилось некоторую психологическую осведомленность
переводить на уровень простейших житейских советов. Вспоминаю один очень
давний случай. В больнице я всегда страдал бессонницей. Обычно в ночные часы
я выходил из палаты, гулял по коридору, подсаживался к столику дежурной
медсестры. С одной из них мы подружились, и она мне поведала о своих заботах.
При этом конечно, была сказана традиционная фраза: "Вы, как психолог, скажите
мне...". Пришлось мне поверх больничной пижамы натянуть на себя парадные
ризы "душевидца".
Наденька (кажется, так ее звали) "дружила" с молодым человеком, сыном
профессора, студентом одного из престижных вузов. Когда они полгода назад
познакомились, она соврала, что учится на третьем курсе института. При этом не
предвидела бурного развития событий. И вот она принята в профессорском доме
и не сегодня, так завтра, ей будет сделано официальное предложение.
Наденька всхлипывала — вскоре ее ложь станет известна и ему, и его родным,
и вообще, она "пропала". Тут она разрыдалась, из соседней палаты высунулась
чья-то всклокоченная голова, и нас укорили в нарушении режима.
Что мне оставалось делать? Девочку, этого "ангела залгавшегося" (метафора
Бориса Пастернака), да и престиж "психолога" надо было поддержать: я
предложил следующий сценарий:
−Когда он сделает Вам предложение выйти за него замуж, заплачьте и
откажите. Заявите: "Ты меня не любишь. Я для тебя не интересна. Ты уже
добился от меня того, чего хотел, и я не верю в искренность твоего
чувства!". Он будет уверять Вас, что это неправда, что он Вас любит и т.д.
Тогда надо сказать: "Если бы ты любил, ты не должен был быть так ко мне
безразличен. Почему? Объясняю: неужели ты не мог задуматься, что наши
свидания не могли быть совмещены с моими занятиями в институте. Я с
самого начала решила тебя проверить, понять, что ты во мне видишь.
Предмет для твоих удовольствий или человека, чья жизнь идет своим
чередом? Нет, я за тебя не пойду — так не любят. К твоему сведению, я
медсестра, а не студентка, а для тебя я как была вещь, так вещью и
осталась. Зачем тебе было обо мне думать?".
Наденька к моим советам отнеслась с недоверием, но через два дня на ночном
дежурстве она не знала, как меня благодарить. Ее жених стоял перед ней
буквально на коленях, клял себя за невнимательность и обещал все уладить
дома. В порядке гонорара за совет я получил от счастливой Нади таблетки
ноксирона, который был в ужасающем дефиците, и несколько ночей предавался
блаженному сну.
Конечно, к научной психологии моя консультация прямого отношения не имела.
Однако в те времена я не мог обратиться ни к трансактному анализу, пересказав в
назидание некоторые рекомендации из популярной книги "Игры, в которые играют
люди, и люди, которые играют в игры", ни объяснить ей трудности, которые
неизбежны, учитывая различия в когнитивной сложности профессорского
семейства и ее личности, и многое другое. В те давние времена все эти
психологические тонкости, заимствованные из "реакционной буржуазной науки", и
упоминать-то было небезопасно. Однако и мой предельно упрощенный план
подействовал — свадьба состоялась.
Отвлечемся от судьбы осчастливленной "психологическими" рекомендациями
медсестры и страдающего бессонницей пациента. Еще раз напомним, что в годы
советской власти, особенно в предвоенные и послевоенные, психология была
лишена права использовать достижения мировой науки для решения задач
прикладного, практико-ориентированного характера. Не возбранялось заниматься
механизмами памяти, ощущений, мышления, изучать темперамент и черты
характера. Это, пожалуйста! Это сколько угодно! Только вторгаться в проблемы
личности, социальной, юридической, политической психологии было невозможно.
Это категорически возбранялось. Даже педагогическая психология оставалась
долгие годы под подозрением. Позволю себе довольно большую цитату из книги
работника ЦК ВКП(б) И.Г.Лобова, где психологии недвусмысленно указывалось на
место, которое ей было разрешено занимать и носа дальше не высовывать:
"Некоторые профессора психологии не прочь сейчас выступить с "прожектами"
преподавания в педагогических учебных заведениях вместо педологии таких
отдельных курсов, как "детская психология" и т.д. и т.п. По нашему мнению,
сейчас не имеется никакой необходимости заниматься разработкой каких-то
"новых" особых курсов, которые заменили бы прежнюю "универсальную" науку о
детях — педологию... Создавать... новые, какие-то "особые" курсы детской
психологии, педагогической психологии, школьной психологии и т.д. означало бы
идти назад путем восстановления "педологии" — только под иным названием".
Предупреждение было недвусмысленным и по тем временам чреватым тяжкими
последствиями — психология оказалась кастрированной. В учебниках для
педвузов тех лет авторы явно стремились не допустить проникновения в умы
будущих учителей "детской", "педагогической", "школьной" психологии, чтобы
избежать обвинения в попытках "восстановить" педологию. Студенты педвуза
получали еще очень долго фактически выхолощенные психологические знания в
преддверии практической работы в школе. Обвинения в педологических ошибках
постоянно нависали над психологами. Учебные курсы, программы и учебники по
детской и педагогической психологии педвузы получили только через 35 лет.
ОБЛОЖКИ КНИГ И.Г. ЛОБОВА И Е.И. РУДНЕВОЙ
Вполне понятно, что после грозных предупреждений и мысли не могло быть о
свободном развитии психологии. В те времена нельзя было ссылаться на труды
выдающихся психологов. Имя Льва Семеновича Выготского, которое в настоящее
время широко известно, и далеко за пределами нашей страны, было тогда под
запретом. У меня сохранилась книжка, которая называется "Педологические
извращения Выготского" (автор Е. Руднева). В чем только она не обвиняла
замечательного ученого:
"...Трудно найти какое-нибудь направление буржуазной психологии, возникшее
за последние два десятилетия, которое бы не нашло места в его работах: Фрейд,
Дьюи, Леви-Брюль, Адлер, Вернер, Пиаже, Клапаред, Коффка, Кёлер, Левин —
все они в той или иной степени нашли место в его эклектической системе....В
действительности обучение у Выготского играет внешнюю роль по отношению к
развитию, не вносит изменений в развитие ребенка. Абсолютно неверное,
клеветническое утверждение. Каждому учителю хорошо известно, как повышается
развитие ребенка с приходом его в школу, как совершенно невозможно оторвать
развитие от обучения. В целях выяснения положения о том, что перенос имени
означает для ребенка и перенос свойств одной вещи на другую, Выготский и его
ученики пытались устанавливать при помощи следующих абсурдных вопросов:
"Если у собаки рога есть, дает ли собака молоко'". Эта "методика" полностью
подходит под оценку, которую дает постановление ЦК ВКП(б). Критика работ
Выготского является делом актуальным и не терпящим отлагательства, тем более
что часть его последователей до сих пор не разоружились (Лурия, Леонтьев, Шиф
и др.)".
Между прочим, передо мною пятьдесят пять лет назад стояла нравственная
дилемма. Я тогда готовил к публикации книгу "История советской психологии". Те
убийственные и абсолютно несправедливые оценки, которыми оснащала свою
книгу Е. Руднева, я хорошо знал.
Может быть, следовало забыть об этом "грехе", не упоминать о нем, не
называть фамилии женщины, которая работала в университете и была хорошо
мне знакома? Поступок этот был совершен за многие годы до моих раздумий.
Однако можно ли было простить, даже по истечении "срока давности", это
поношение? Можно ли было так писать о Выготском, который уже не мог ответить
на все эти бессмысленные обвинения (он умер за два года до выхода в свет
брошюры)!
Рассказывая в моей "Истории психологии" о наветах на педологов и
Выготского, в частности, я написал: "Такова, например, брошюра Е. Рудневой, где
вся книга "Мышление и речь" трактовалась как антимарксистская".
Самое удивительное в этой истории то, что Руднева не обиделась и даже
попросила меня выступить оппонентом по ее диссертации.
Если бы речь шла обо мне, а я далеко не Выготский, то, когда бы горечь
причиненной мне обиды ослабела, я бы не стал называть имя доносчика-.
Один мой сотрудник, которому я буквально выстлал дорогу для получения
докторской степени и профессорского звания, написал на меня десяток "телег" во
всевозможные инстанции. Признаюсь, что к числу моих научных достижений
руководство его диссертационной работой не может быть отнесено. Многие мои
коллеги хорошо его знают, он автор недавно вышедшего учебника.
Перефразируя Маяковского, позволю себе стихотворные строчки:
"Если написал донос бездарь и лгунишка,
я такого не хочу даже вставить в книжку."
И не вставил... Не везло психологии и психологам. Я придумал своего рода
градацию наук в годы советской власти. По первой категории проходили
"репрессированные" науки. Например, педология, евгеника, генетика. По второй
— науки-"лишенцы" (здесь использовано расхожее словечко
послереволюционных лет "лишенец" — лицо, лишенное избирательных прав). К
этой категории могли быть отнесены психология, отчасти кибернетика,
психосоматика. Избежав ликвидации и объявления "псевдонауками" или
"лженауками", они были остановлены в развитии, лишены возможности оказаться
"востребованными", сохранялись, используя "тактику выживания". Третья
категория — идеологизированные и потому подконтрольные в своих проявлениях,
часто фальсифицированные — история, литературоведение, политэкономия,
правоведение и другие. И, наконец, четвертая категория — относительно
счастливая — математика, физика, геология, астрономия, химия и т.д. Впрочем,
это понятно: если бы они были ущемлены, то индустрия была бы разрушена.
Предполагаю, что опекуны науки в руководящих верхах прекрасно понимали,
что наука, обращенная к сознанию и бессознательному в личности человека, к
мотивам поведения в группах и обществе в целом, не должна рассчитывать на
"беспривязное содержание". За ней надо было не только постоянно приглядывать, но и держать "на коротком поводке".
Борис Пастернак написал:
Напрасно в дни верховного совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена Вакансия поэта.
Она опасна, если не пуста.
Эти строчки можно отнести и к психологии. Там тоже стремились оставлять как
можно больше не подлежащих заполнению вакансий.
ГЛАВА 2
СИЛУЭТЫ ПСИХОЛОГОВ НА ЭКРАНЕ ЖИЗНИ
Дата добавления: 2015-07-20; просмотров: 84 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Ученик компрачикоса, или Сага о педологии | | | Время, назад! |