Почему Михаилу Ярошевскому понадобилось взрывать Дворцовый

Мост?

В романе Орлова "Альтист Данилов" можно найти примечательный эпизод.

Действие разыгрывается на спине громадных размеров быка. И так уж случилось,

что герой романа догадался, что у быка чешется спина. Догадавшись, он ее

почесал. После этого судьба ему благоприятствовала, поскольку волшебный бык,

от которого многое зависело, с этого времени стал его тайным покровителем.

Когда мы в 1960 году приехали в Ереван на психологическую конференцию,

каждого вновь прибывшего встречал доцент Мкртыч Арамович Мазманян. Он был

очень гостеприимен и каждого лично сопровождал до гостиницы. Правда,

размещение строго соответствовало "рангу" участника конференции. "Генералы"

— Б.М. Теплов, А.А. Смирнов, А.Н. Леонтьев и другие академики были поселены в

"Армении" — лучшей гостинице города. Те, кто стояли на одну-две ступени ниже,

— в гостинице "Ереван". "Третий сорт", к которому были отнесены я и почему-то

профессор B.C. Мерлин, — во второразрядной гостинице "Севан". Все остальные

— доценты и старшие преподаватели — в студенческих общежитиях в разных

концах города. Неписаная "табель о рангах"!

Этот порядок я хорошо знал. К примеру, в Новосибирском академгородке для

каждого участника того или иного совещания была предусмотрена особая форма

обращения. Академику писали: "Дорогой Иван Иванович!". Члену-корреспонденту:

"Глубокоуважаемый Иван Иванович!". К профессору полагалось обращаться

путем титулования его "Многоуважаемый". К старшему научному сотруднику —

просто "Уважаемый". Для всех остальных считалось уместным написать: "Тов.

Иванов, в 12.00 состоится совещание... Явка обязательна".

Впрочем, в гостинице "Севан" мы чувствовали себя вполне комфортно и не

завидовали обитателям "Армении". Однако именно последним было оказано

наибольшее внимание и всевозможные почести в восточном стиле. Забегая

вперед, скажу, что Мкртыч Арамович при благосклонном участии постояльцев,

расквартированных в люксах "Армении", вскоре стал доктором наук, избран,

минуя "членкорскую" ступень, сразу академиком и в Республике удостоен

высокого звания "Заслуженный деятель науки". Как не вспомнить героя повести

Орлова, потрафившего волшебному быку.

Вот на этой конференции я и познакомился с ленинградцем Михаилом

Григорьевичем Ярошевский. Мы гуляли по ереванским улицам и улочкам,

любовались двуглавым Араратом, его серебряными куполами, восторгались

розовым туфом Центральной площади, откуда можно было видеть гору, которая, к

огорчению наших добрых армянских друзей, находилась на турецкой территории.

"Масис" — называют армяне Арарат. По-моему, звучит более мягко, уходит

рычащее созвучие. На дворе стояла золотая осень — "воскеашун".

Тогда мы не знали о том, что произойдет с нами в последующие годы, что

Михаил Григорьевич вскоре станет доктором наук, а затем и оппонентом моей

докторской диссертации, что мы с ним будем соавторами многих книг и

соредакторами словарей и энциклопедий. Не подозревали, что позднее станем

близкими друзьями. Не могли мы тогда предполагать, что придет время, — а оно

сейчас пришло, — и профессора Ярошевского по праву будут называть

старейшиной российской психологии.

То, что будущее для каждого всегда в тумане, вполне понятно, но и о прошлом

моего друга я тоже знал очень немногое. Было известно, что он долгое время

работал в Таджикистане. Филолог по образованию, он изучал творчество

Потебни, всерьез занимался вопросами истории психологии, был он учеником

С.Л. Рубинштейна. Вот, пожалуй, и все.

В 1973 или в 1975 году, когда я был академиком-секретарем Отделения

психологии АПН СССР, я сделал попытку избрать профессора Ярошевского

членом-корреспондентом Академии. В ЦК партии я столкнулся с резким

противодействием. Все мои попытки добиться согласия оказались тщетными.

Между тем от решения высшей инстанции, "квартировавшей" на Старой площади,

в те годы зависело все. "Нет, нет, — сказал мне инструктор, курировавший

Академию, и пояснил. — В данном случае речь идет не о "пятом пункте", как вы, очевидно, предполагаете".

−В чем же дело? Ярошевский — один из самых крупных и

перспективных ученых.

−Нет, нет, — еще раз повторил куратор. — Здесь другое...

Что это "другое", я тогда не знал. Понимание пришло сравнительно недавно.

Михаил Григорьевич показал мне справку, в которой было сказано, что уголовное

дело, возбужденное против него, прекращено... 7 мая 1991 года. Уточним сразу —

через сорок три года после того, как оно было начато. Рекорд для книги Гиннесса?

В 1938 году молодой человек по имени Михаил Ярошевский был арестован

органами НКВД и посажен в тюрьму. Его обвиняли в том, что он намеревался во

время первомайской демонстрации взорвать Дворцовый мост и убить вождя

ленинградских большевиков Андрея Александровича Жданова. Это подпадало

под действие ст. 58, п. 8 — "террор", что обещало расстрел. Потом обвинение

было смягчено — та же статья, п. 10 — "антисоветская агитация". Почти полтора

месяца он пролежал на цементном полу камеры в "Крестах" рядом с Львом

Николаевичем Гумилевым. Как вспоминает Михаил Григорьевич, его сокамерник

получал открытки от матери — Анны Андреевны Ахматовой. Как это ни

удивительно, у самого Гумилева память об этих посланиях не сохранилась. Когда

во время какого-то интервью ему сказали, что академик Ярошевский рассказывал

о письмах Ахматовой, которые ее сын читал в камере, Лев Николаевич заплакал и

сказал: "Неужели Мишка это помнит!? А я забыл".

Из камеры выводили на прогулку парами. Как-то мой друг оказался в паре с

комкором Константином Рокоссовским, будущим маршалом. Тот зло и громко

сказал: "Вот выйду отсюда — обо всем напишу товарищу Сталину!". Об этом

коротком эпизоде я вспомнил, когда смотрел фильм Никиты Михалкова

"Утомленные солнцем". Там комдив Котов — как, впрочем, почти все мы в те годы,

— наивно считал, что достаточно сообщить Сталину о злодеяниях НКВД — и

справедливость будет восстановлена.

Михаил Григорьевич как-то сказал: "Я всегда с особым чувством смотрю из-под

арки Главного штаба на Александрийский столп и на фасад Зимнего дворца".

Дело в том, что военный трибунал заседал в одной из комнат с видом на

Дворцовую площадь. Обвиняемый отказался от показаний, которые он дал на

следствии, объяснив, что это было результатом пыток. Ответ был короткий: "Вы

клевещете на органы НКВД. За это с вас дополнительно взыщется". Будущему

профессору повезло. Его дело рассматривал военный трибунал, а не "Особое

совещание" (та самая знаменитая "тройка"). Приговор военного трибунала должен

был быть утвержден в Москве. (Гумилевым же занималась "тройка", приговоры

которой в дополнительном подтверждении не нуждались.)

Пересылка, рассмотрение документов в Москве и другая счастливая канитель

выручили. В 1939 году, после ареста Н.И. Ежова, многие заключенные оказались

на свободе — вынужденный жест "высокого" руководства, решившего списать

санкционированный и организованный ЦК партии террор на "ежовщину".

Ярошевский оказался на свободе. В последующие годы он работал в

Таджикистане.

Я долго не решался задать Михаилу Григорьевичу один вопрос. Мне было

непонятно, почему молодой, талантливый, подающий большие надежды психолог,

любимый ученик Рубинштейна вдруг бросает Москву, Институт философии и

уезжает в Среднюю Азию. Что он там нашел? Какая-нибудь романтическая

история? Удобно ли любопытствовать?

Только когда мы стали с ним настоящими друзьями, я решился вызвать его на

откровенность. Это произошло совсем недавно, — летом 1996-го.

−Ну что же, было время, когда о причинах этого моего путешествия

в столь далекие края я не стал бы даже упоминать. Другие теперь

времена. Так, послушайте. Как-то летом 1950 года меня, младшего

научного сотрудника Института философии, вызвал заместитель

директора Трошин. Вы когда-нибудь встречались с ним?

−Видел издалека, как и многих других "великих философов":

Каммари, Федосеева, Константинова. Помнится, у Трошина нос был

оттенков революционного цвета — не исключено, что он увлекался

не только философией. Впрочем, ничего определенного я сказать о

нем не могу.

Ярошевский пересказал свой разговор с Трошиным. Замдиректора спросил его:

"Знаешь ли ты, что вошел в историю борьбы американской компартии против

империализма?". Трошин протянул мне свежий номер "Правды", где ТАСС

сообщало, что в США судили руководителей компартии за распространение

статьи советского психолога М. Ярошевского "Холодная война и психология".

−Чем же Вы тогда так досадили американскому империализму? —

поинтересовался я.

−Разоблачал его идеологические происки.

−Как полагается марксисту-ленинцу?

−А у Вас тогда была другая позиция?

−Нет! Кто знает, может, я в те времена был марксист "покруче",

чем Вы. Тогда в этом отношении все были одного поля ягоды.

−Видите ли, — уточнил Ярошевский, — хотя я и подставил

представителей передового отряда американского рабочего класса

под удар, но никогда не давал негативной идеологической оценки ни

одному советскому философу и психологу. По тем временам это

было бы политическим доносом — не иначе. Помнится, как философ

Ф.И. Георгиев устроил разносное обсуждение книги С.Л.

Рубинштейна. Оно было настолько несправедливым и

отвратительным, что в стенограмме были зафиксированы выкрики из

зала: "Довольно!". Георгиев, правя стенограмму, уточнил, дописав к

цитируемым словам: "Восклицание ученика С.Л. Рубинштейна —

Ярошевского".

"Вот видишь, — продолжил Трошин, — американских идеалистов

разоблачаешь, а о наших, внутренних врагах молчишь. Не потому ли, что они

пристроили тебя в Институт философии — этот боевой идеологический штаб

Коммунистической партии?". Из дальнейшего разговора стало ясно, что он имел в

виду моего учителя Сергея Леонидовича Рубинштейна, которого на каждом

сборище изобличали в "космополитизме" (запомнилось даже одно уж вовсе

страшное обвинение: "Рубинштейн не только идеологически, но и организационно

связан с врагами нашей Родины"). "Не из-за твоей ли биографии ты

помалкиваешь? Придется принять меры, — добавил Трошин. Я понял, что меня

уволят. Но "меры" оказались другими. Через несколько дней ко мне подошел

молодой человек и, показав красную книжку сотрудника госбезопасности,

пригласил в машину. Он привез меня на Лубянку и в своем кабинете завел

разговор. Смысл его сводился к тому, что дело о моей контрреволюционной

деятельности не закрыто и что, если я не хочу дальнейших неприятностей,

должен докладывать о настроениях и разговорах Рубинштейна. В этой ситуации я

сделал единственно возможный выбор.

−Ну и что Вы решили?

−Как, что решил? Вы же сказали, что "молодой, талантливый,

подающий надежды" отбыл в Среднюю Азию. Между прочим, на 15

лет. Рубинштейн за мной туда, разумеется, не последовал. Так что

проблема отпала сама собой.

−Так сразу и уехали? Все бросили? Все оставили?

−Все! Включая несколько пустых бутылок, опорожнив которые, я с

большей легкостью принял решение и, буквально через пару дней

любовался из иллюминатора самолета среднерусским пейзажем,

сменившимся потом безотрадной пустыней.

−Следовательно, все ваши неприятности с органами,

обеспечивающими нашу государственную безопасность, остались

позади?

−Не скажите!

Как он повествовал далее, с ним, таджикским жителем, где-то в начале 50-х

годов приключилась другая история, также чреватая не меньшими опасностями.

В один из своих приездов в Москву из Куляба, где он одно время работал в

педагогическом институте, Михаил Григорьевич зашел в редакцию "Литературной

газеты". Это была заря всеобщего интереса к кибернетике. Два физика

рассказывали о быстродействующих электронных счетных машинах, которым, по

их словам, принадлежало будущее в науке и технике.

Рассказывали они так усложнено, оснащали свое повествование множеством

таких малопонятных технических терминов, что перенести все это на газетную

полосу не представлялось возможным. Тогда заведующий редакцией попросил,

чтобы "таджикский" гость, основываясь на этом рассказе, написал очерк о

перспективах ЭВМ. Очерк был написан и опубликован, а автор отбыл "по месту

жительства", но ненадолго.

Вскоре он был вызван в Москву. В редакции "Литературной газеты" ему

показали письмо военного прокурора, из которого явствовало, что М.Г.

Ярошевский привлекается к уголовной ответственности ни более, ни менее по

статье за разглашение государственной тайны. Легко представить состояние

подследственного. Какая государственная тайна? Откуда она ему известна? Когда

и как он ее "разгласил"? Постепенно туман вокруг этого обвинения стал медленно

рассеиваться. Оказывается, моего друга подвел советский патриотизм. Когда в

статье он рассказывал об успехах американских кибернетиков, то испытывал

чувство ревности и обиды за советскую науку. По сему случаю он написал, что у

нас в СССР уже существуют гораздо более совершенные технические устройства,

чем американские ЭВМ.

Следователь допытывался: "А какие у Вас были основания для этого

утверждения? Каким образом Вы получаете информацию о состоянии нашего

машиностроения и, в частности, оборонной промышленности, и откуда Вы знаете

о новых поколениях ЭВМ? Понимаете ли Вы, каковы возможные внешние

политические последствия Вашего утверждения?". Разумеется, злосчастный

автор, узнавший об этих "загадочных" устройствах только лишь в редакции

"Литературной газеты", ни на один вопрос ответить не мог и честно признался, что

мотивом его заявления было желание "утереть нос" возомнившим о себе

заокеанским "поджигателям войны".

"Может быть, мне было бы легче объясниться со следователем, — сказал мне

Михаил Григорьевич, — если бы я сообщил, что это "вольный" пересказ разговора

в редакции "ЛГ" двух физиков. Но я понимал, что это означало бы новый виток

дознаний, в который их неизбежно втянут". Его спасло то, что следователь

сообразил, что много лет не выезжавшему из Куляба ректору педвуза и в самом

деле неведомы тайны нашей "оборонки". В общем, автора статьи, напугавшей

нашу контрразведку, отпустили, посоветовав найти другие способы проявления

советского патриотизма.

Еще, казалось бы, совсем недавно мы отмечали восьмидесятилетие Михаила

Григорьевича. Юбилей, как известно, явление заурядное, а иногда даже опасное

для научного коллектива. Я знаю случай, когда юбиляру в момент празднования

его 80-летия долго объясняли, как он много сделал и как жалко, что он уходит с

работы, где он мог бы успешно продолжить свое творчество и свершить еще

немало. К ужасу администрации, в заключительном слове юбиляр,

прослезившись, сказал, что все понял, что он совершил ошибку и что не имеет

права уйти с занимаемой должности. Выражения лиц директора института, его

заместителей и ученого секретаря были достойны кисти Гойи.

Иное дело — Ярошевский. До последнего дня своей жизни он продолжал

работать, и весьма продуктивно. В своем последнем письме к герою этого очерка

я подписался: «Ваш «соавтор в законе»».

Одно я только не понял, зачем моему другу понадобилось взрывать Дворцовый

мост, и как он собирался это сделать, располагая из всего технического

снаряжения только электрическим фонариком?

Дата добавления: 2015-07-20