Гранды российской психологии

Надеюсь, что, прочитав это название, никто не будет от меня ожидать описания

научного вклада или творческой биографии наших видных ученых. Подобной

задаче посвящено не такое уж малое число моих книг. Нет, здесь речь пойдет о

некоторых штрихах к их портретам. Не более чем беглые заметки, на которые мне

дало право личное общение.

−Вы знаете, многие уверены, что вы племянник Брежнева? — ошеломил

меня знакомый психолог (происходил этот разговор где-то в начале 70-х

годов).

−С какой стати?

−Уж слишком быстро Вы — два года назад доцент пединститута —

возглавили Отделение психологии в АПН СССР. Шутка ли — академик-

секретарь в сорок четыре года от роду. Вот все теперь к Вашим бровям

приглядываются, ищут сходство.

Нет, столь влиятельным родственником я похвастаться не мог. Однако в какой-

то степени понимал сплетников. Уж очень быстро все произошло: в 1965 —

защитил докторскую, в 1966 — профессор и завкафедрой, в феврале 1968 —

избран членкором, в октябре того же года — академик-секретарь.

Ну, как это понимать? Конечно, племянник Брежнева либо Суслова. 54

Между тем я и сам не могу понять причину моего избрания на высокий

академический пост. Во всяком случае, не отношу это к моим особым заслугам —

их я тогда за собой не числил. Высоких покровителей, как было упомянуто, у меня

не было и в помине ни в науке, ни тем более в партийных инстанциях. Гадал и

гадаю до сих пор, чем было вызвано то, что из пятидесяти претендентов на

звание члена-корреспондента АПН СССР избрали двоих — Владимира

Дмитриевича Небылицына (ученика Б.М. Теплова) и меня.

Кажется, президенту Академии Владимиру Михайловичу Хвостову пришлось по

душе одно мое публичное выступление. Еще одна столь же слабая догадка: на

столе у президента я видел мою книгу "История советской психологии" с

множеством закладок. Вот и все. Так что, скорее всего это было случайное

стечение обстоятельств.

Как бы то ни было, я оказался официальным руководителем Отделения,

которое состояло сплошь из грандов психологии того времени. Хотя я и был

избран тайным голосованием, но чувствовал — смотрят на меня с удивлением и

изрядной долей скепсиса. Всем моим старшим коллегам было "за шестьдесят", а

тут этот неведомо откуда на них свалившийся молодой человек. "Приняли" меня

как своего не сразу и в том, что я для них оказался приемлем, смог убедиться

окончательно, лишь когда меня выбрали в 1972 году на второй срок.

В последующие годы мне, к счастью, не пришлось уже доказывать, что я не

брат, не сват, не племянник Леонида Ильича.

Гранды российской психологии...

Константин Николаевич Корнилов — помню его широкоплечего, с пшеничными

усами, которые он по-буденовски всегда разглаживал... Я с благодарностью

вспоминаю Николая Федоровича Добрынина, заведующего кафедрой, куда я

пришел студентом и где в дальнейшем много лет трудился. В последующие годы

я работал и часто встречался с А.Н. Леонтьевым, А.Р. Лурией, А.В. Запорожцем...

Обычно мой день начинался с телефонного звонка Александра Романовича

Лурии. Он был предельно лаконичен, высказывался четко и ясно, примерно так:

"Я считаю, что нужно сделать так-то и так-то... А как вы смотрите на то-то и то-

то?". Я ему отвечал, он говорил: "Хорошо, мы примем меры в этом направлении".

И вешал трубку. У него была американская манера общения. Буквально каждый

день он начинал с короткого делового разговора с несколькими людьми.

Алексей Николаевич Леонтьев звонил вечером и разговаривал подолгу. Мой

телефонный аппарат имел длинный шнур, и это позволяло мне, когда я уставал

сидеть, встать и расхаживать, не отрывая трубку от уха, потом ложиться на диван

и продолжать разговаривать лежа. Разговор был всегда очень интересный,

отвечающий особенностям богатого духовного мира моего собеседника. Он был

дипломат и делал иногда шаги отчасти компромиссные. Но важно то, что Алексей

Николаевич в своей дипломатической игре неоднократно выигрывал. Например,

включение в перечень дисциплин ВАКа девяти индексов по психологии —

результат его дипломатических контактов с руководством, которое он сумел

убедить в этом. В результате психология заняла достойное место в ряду других

научных специальностей, имевших право присваивать ученую степень кандидата

или доктора.

...Кстати, как уже было сказано, и А.Н. Леонтьев, и М.Г. Ярошевский, и А.В.

Запорожец, и вообще все психологи старшего и среднего поколений являлись

кандидатами или докторами не психологических, а педагогических наук, поскольку

когда-то защищали диссертации на соискание ученой степени кандидата или

доктора педагогических наук, хотя и по разделу психологии. В дипломе у всех нас

значилось "доктор педагогических наук". Но в 1970 году, по представлению

Алексея Николаевича, было принято решение — считать докторов и кандидатов

педагогических наук, защищавших диссертации по психологии, докторами или

кандидатами психологических наук. Поэтому и Запорожец, и Леонтьев, и

Ярошевский, и Ананьев, и я получили возможность обрести ученую степень,

отвечающую нашей специальности. Безусловно, было очень важно ввести в число

"ваковских" дисциплин "психологию", а не прятать ее под общей шапкой

"педагогические науки".

Надо сказать, что Алексей Николаевич в 60—70-е годы был, вне всяких

сомнений, самой яркой фигурой в нашей психологической науке. Блестящий

экспериментатор, к сожалению, оставивший экспериментирование в далеком

довоенном прошлом, Он полностью переключился на разработку психологической

теории. Здесь не место для оценки его научных достижений. Достаточно сказать,

что он единственный представитель психологического клана, удостоенный

высшей награды тех лет — Ленинской премии.

Однако не скрою, он поражал меня своим подчеркнутым пиететом по

отношению к высокопоставленным лицам, которые были зачастую рядом с ним не

более чем пигмеями. Имя Сергея Павловича Трапезникова, ведавшего тогда в ЦК

партии наукой, он произносил с нескрываемым почтением. Вот такой характерный

эпизод. Идут выборы в Академию Наук СССР. Для всех очевидно, что бесспорный

претендент — А.Н. Леонтьев. Звонит он мне как-то по телефону. У аппарата

оказалась моя жена:

−Алексей Николаевич, почему у Вас такой минор в голосе?

−Видите ли, в чем дело. Я сейчас пришел из ЦК. Там мне сказали,

что на выборы они рекомендуют профессора Ломова и мне не

следует подавать документы.

−И Вы согласились?

−А что я мог сделать? Это мнение Сергея Павловича!

Как правило, моя супруга не позволяла себе в телефонных разговорах

напрямую вмешиваться в обсуждение моих служебных и профессиональных

проблем. Но на этот раз я не без удовольствия выслушал все то, что она крайне

эмоционально высказала моему высокочтимому коллеге. Конечно, Леонтьев

слишком легко пошел на поводу у партбюрократов. Эту непростительную ошибку

нельзя было допустить.

Алексей Николаевич слабо оправдывался — видимо, он сам понимал, что его

бесстыдно подставляют. Не в той весовой категории был другой претендент на

это академическое звание. Правоту страстной женской филиппики, которая на

него обрушилась, он не мог опровергнуть, но и преодолеть стереотип подчинения

партийной дисциплине был не в силах...

Прошло двадцать лет с того дня, когда я стоял в почетном карауле у гроба

Леонтьева. Запомнилось вот что. Когда "почетный караул" был уже отозван, и к

телу покойного собирались подойти его близкие для последнего прощания, их

опередили слепоглухонемые, которых пестовал и опекал Алексей Николаевич.

Зрелище было шокирующее, но вполне объяснимое. Они ощупывали лицо

покойного, катали его голову из стороны в сторону. У них впервые возникла

возможность "увидеть" его внешность, и в самом деле примечательную.

Предполагалось, что он мог бы без грима играть Воланда в фильме "Мастер и

Маргарита". Когда он был в Канаде, газеты описывали его внешность, используя

метафору "дьяволоподобный русский".

На юбилее директора Института психологии академика Анатолия

Александровича Смирнова было много шуток и веселья. Профессор Горбов

подарил юбиляру черепаху, дальнейшую судьбу этого презента я не знаю.

Профессор Лидия Ильинична Божович преподнесла каждому видному психологу

ехидную эпиграмму. На нее не обижались, но смех адресатов ее поэтических

упражнений иной раз был несколько принужденным.

Алексею Николаевичу, ее старинному другу, тоже досталось. Он получил

"свое":

Был когда-то Мефистофель,

Женщин этим покорял.

Старый Черт теперь он в профиль

Для любви совсем увял.

Академик несколько растерялся, но вытерпел.

И все-таки, я думаю, безответственная пародистка была не совсем

справедлива — на Алексея Николаевича женщины смотрели с умилением, а иной

раз — с обожанием едва ли не до последних лет его жизни.

Добрые отношения складывались у меня с замечательным человеком и ученым

Александром Владимировичем Запорожцем. Я сменил его на посту академика-

секретаря Отделения психологии и возрастной физиологии. Встречались мы не

раз и в неофициальной обстановке — у него дома, на отдыхе в Эстонии. Он был

страстным рыболовом и наибольшее удовлетворение испытывал, как мне

кажется, от удачного улова...

Как сейчас, вижу Александра Владимировича, сидящего в глубоком кожаном

кресле, пускающего колечки дыма в потолок — мне кажется, он никогда не

выпускал сигарету изо рта, — щурящего на меня свои умные, с хитринкой глаза и

рассказывающего истории, которые я мог бы сейчас воспроизвести дословно.

Героем одной из них был наш общий друг, видный психолог Вольф

Соломонович Мерлин. Если бы можно было присваивать звания за благородство

и научную честность, его следовало бы причислить к ордену Рыцарей науки и

даже присвоить ему титул командора этого ордена. Его доброта

удивительнейшим образом сочеталась с бескомпромиссной требовательностью.

Александр Владимирович рассказывал, что в годы войны он руководил

психологическим отделом в эвакогоспитале, задачей которого была реабилитация

солдат и офицеров с травмированной психикой. Одной из лабораторий этого

отдела заведовал Вольф Соломонович и, на несчастье Запорожца, сотрудником

этого подразделения была Тамара Иосифовна — супруга Александра

Владимировича. Дама обаятельная, умнейшая, но, увы, не очень

приспособленная к выполнению малоинтересных технических обязанностей

лаборанта. "Едва ли не каждый день, — вспоминал Запорожец, — в мой кабинет

врывался Мерлин с требованием, чтобы я немедленно уволил эту женщину,

которая вновь что-то напутала, заполняя историю болезни".

Представляю себе Александра Владимировича, философически

воспринимавшего вспышки праведного гнева своего коллеги, Вечером того же дня

на пороге квартиры Запорожцев появлялся Вольф Соломонович, Галантно

целовал руку нерадивой лаборантке и, выложив на стол завернутые в газетную

бумагу два кусочка сахара (предназначенные для его собственного стакана) — его

вклад в семейное чаепитие, любезнейшим образом обсуждал с супругами

злободневные проблемы военного лихолетья. На другой день сцена в кабинете

шефа отдела воспроизводилась во всех деталях и практически ничем не

отличалась от предыдущего разноса незадачливой сотрудницы.

Еще одно воспоминание о Вольфе Соломоновиче... Был у него ученик Женя.

Жить парню было практически не на что, а учиться хотелось — он мечтал стать

психологом. Вольф Соломонович взял его на кафедру лаборантом, тот исправно

расписывался в ведомости, получал зарплату, которая давала ему возможность

жить. И только много времени спустя узнал, что ведомость была фиктивной, а

зарплату ему платил профессор Мерлин, выделяя ее из своих, весьма скудных

средств. Сейчас этот "лаборант" — академик РАО, Евгений Александрович

Климов.

Все, что было мною здесь сказано, — это всего лишь беглые заметки. Люди, о

которых шла речь, как и те, кто не были упомянуты, заслуживают большего.

Боюсь, что рассказы о них могли бы заполнить весь объем этой книги. Однако

здесь действует общая закономерность: по мере увеличения числа персонажей

повествования, его содержательность неизбежно пострадает. Впрочем, о

некоторых моих коллегах я дальше расскажу более подробно.

Дата добавления: 2015-07-20