По скользким камням истории

Мне традиционно задают практически один и тот же вопрос: что привело Вас в

психологическую науку, с кем из ученых встречались и о ком из них особенно

хотели бы вспомнить.

Как всегда, я в таких случаях мог бы сказать как о ближайших, так и более

глубоких причинах. Начну с первых...

Было мне тогда двадцать два года. Время окончательного выбора жизненного

пути. Возникла неразрешимая дилемма — с одной стороны, меня манила

журналистика, с другой — наука. Однако недаром слово "судьба" женского рода. И

на этот раз надо вспомнить французскую поговорку "шерше ля фам" (ищите

женщину) — моя девятнадцатилетняя невеста к профессии "репортер"

относилась без особого благожелательства. Ей, дочке профессора, иной путь для

будущего мужа, как "хождение в науку", не представлялся достойным выбора. Я

тогда не знал, что "когда говорит женщина — говорит Бог", и все же не устоял.

Пошутил: "Пусть наука будет моей "второй законной женой", а литература —

"любовницей". К идее "двоеженства" моя будущая супруга отнеслась лояльно, а к

"любовнице" — без всякого восторга. Тем не менее вынуждена была согласиться.

Так, в общем-то, и произошло в дальнейшем. За годы моей жизни я опубликовал

более сотни статей, очерков, рассказов в центральных журналах и газетах, но это

было моим хобби, а не основным делом. Впрочем, как выяснилось, журналистика

— это тоже сфера "прикладной психологии". Иное "журналистское расследование"

оказывается сродни психологическому исследованию. Об этом более подробно

будет рассказано в следующей части книги.

Однако все сказанное — чисто внешние, поверхностные причины и

обстоятельства. Все было, конечно, серьезнее.

Как легко понять, при официальном интервьюировании ничего подобного

изложенному выше я не приводил бы в качестве пояснения к причинам выбора

профессии.

Психологией я заинтересовался на третьем курсе института, став членом

психологического кружка, который вел Григорий Алексеевич Фортунатов.

Мы, побывавшие на фронте молодые ребята, были предметом особого

внимания различных кафедр, которые нас охотно приглашали по окончании

института в аспирантуру. Повторю уже сказанное — я выбрал психологию.

Итак, я стал аспирантом кафедры психологии. В 1950 году защитил

диссертацию по истории русской психологии. Моим первым оппонентом был

Борис Михайлович Теплов, чем я очень гордился. Он удостоил меня доброго

отзыва. Хорошие отношения у меня с ним сохранялись все годы до его смерти.

Встреча и общение с Б.М. Тепловым еще более утвердили меня в том, что

историей психологии заниматься надо. Не осмыслив прошлое, нельзя понять

настоящее.

Первая моя публикация относится к 1949 году. Статья была помещена в

журнале "Вопросы философии".

Окончив аспирантуру, я уехал в Вологду, в педагогический институт, где

преподавал два года. Затем вновь вернулся в Москву и стал работать в родном

для меня Московском городском пединституте, на той же кафедре психологии.

Надо сказать, что мы были тогда заметно отдалены от психологического центра

— Института психологии Академии педагогических наук. Ощущали себя научной

периферией, хотя расстояние между институтами было всего несколько остановок

метро...

У меня возникла весьма рискованная идея — написать историю советской

психологии. Дело в том, что историки охотно "забирались" в XVIII, XVII века и даже

еще глубже, изучали труды, в которых можно было с помощью весьма

хитроумных приемов "выцедить" психологическое содержание. К современности

приближаться боялись. Во всяком случае, они не переходили или почти не

переходили "границу" начала века. Мне вспоминаются строчки А.К. Толстого:

"Ходить бывает склизко по камешкам иным, итак, о том, что близко, мы лучше

умолчим".

Я обратился, помню, к моему старшему коллеге, специалисту по "древней

истории психологии", Михаилу Васильевичу Соколову. Говорю - "Хочу писать

работу по истории советской психологии. Как вы на это смотрите?" — "Какая там

история, — отрезал он, — одни ошибки!". Естественно, писать историю об

ошибках — не очень-то благодарное занятие, особенно в те годы! В самом деле, в

истории психологии было множество подводных камней. Например, как быть с

педологией? Как быть с психотехникой, которая фактически тоже была

причислена к псевдонаукам? Идеологический наставник психологии тех лет В.Н.

Колбановский опубликовал в 1936 году в газете "Известия" статью "О так

называемой психотехнике", "вскрыл" ее "контрреволюционную сущность". Кто бы

посмел после этого продолжать психотехническую работу? Таким образом

"смертный приговор" фактически был подписан психологии труда, инженерной

психологии и многим другим прикладным отраслям науки.

Как оценить реактологию, рефлексологию? Как отнестись к павловскому

учению, о котором тогда полагалось писать только восторженно, или к тому, как

И.П. Павлов активно вторгался в область социальной психологии и нередко

переносил биологические законы в сферу социальной жизни? Как быть с Л.С.

Выготским, П.П. Блонским, М.Я. Басовым, тоже педологами, к которым долго

сохранялось настороженное отношение?

Когда пишешь об учениках и последователях видных ученых, действительно не

следует игнорировать мнения, а иногда и раздраженную ревность еще живых их

учеников и последователей. В этом отношении весьма поучительна история,

рассказанная чудесным писателем Леонидом Соловьевым в его книге о

похождениях Ходжи Насреддина:

"В те далекие годы нередко случалось, что иной мудрец сеял в своей книге

семена богатства и почета, но пожинал — увы! — одни только неисчислимые

бедствия. По этой причине мудрецы были крайне осторожны в словах и мыслях,

что видно из примера благочестивейшего Мухаммеда Расуля Ибн-Мансура:

переселившись в Дамаск, он приступил к сочинению книги "Сокровище

добродетельных" и уже дошел до жизнеописания многогрешного визиря Абу

Исхака, когда вдруг узнал, что дамасский градоправитель — прямой потомок этого

визиря по материнской линии. "Да будет благословен Аллах, вовремя

ниспославший мне эту весть!" — воскликнул мудрец, тут же отсчитал десять

чистых страниц и на каждой написал только: "Во избежание" — после чего сразу

перешел к истории другого визиря, могущественные потомки которого проживали

далеко от Дамаска. Благодаря такой дальновидности указанный мудрец прожил в

Дамаске без потрясений еще много лет и даже сумел умереть своей смертью, не

будучи вынужденным вступить на загробный мост, неся перед собою в руке

собственную голову, наподобие фонаря".

Все-таки не без некоторой гордости хочу сказать, что эти спасительные слова:

"во избежание", — я в моих работах не написал и чистых страниц в истории

психологии не оставил.

Но как бы то ни было, докторскую диссертацию на тему: "История советской

психологии", я защитил в 1965 году. Моими оппонентами были Б.М. Теплов, М.Г.

Ярошевский и С.Г. Геллерштейн. Защита диссертации проходила в

педагогическом институте им. В.И. Ленина. Я волновался — не опоздает ли,

придет ли академик Теплов? И вот, помню, идет Борис Михайлович через

колонное фойе института — высокий, статный, седые красивые волосы, пробор,

разделяющий их на две стороны, — и держит под мышкой два толстых синих тома

моей диссертации. Сразу отлегло от сердца.

Через неделю после защиты я решил, как тогда и полагалось, устроить банкет,

куда пригласил и Бориса Михайловича. Он отказался, сославшись на нездоровье,

но сказал, что мысленно будет присутствовать. Звоню на другой день в институт,

а мне говорят: "Борис Михайлович сегодня ночью умер". Это был страшный удар

для меня, да и для всех психологов. Судьба! Можно представить, как бы я себя

чувствовал, если бы он умер после банкета, устроенного мной?!

Таким образом, два человека в наибольшей степени определили мой путь в

психологии — Г.А. Фортунатов и, возможно, сам того не зная, Б.М. Теплов.

Встречи с ними дали мне и творческие импульсы, и необходимую ориентировку, и

ту эмоциональную поддержку, без которых очень трудно работать. У меня никогда

не было влиятельного руководителя, который бы расчищал передо мной дорогу.

Григорий Алексеевич Фортунатов не обладал теми возможностями, которые

открывают путь для ученика. Мои коллеги, вошедшие затем в "верхний эшелон"

психологии, таких покровителей имели. Это их ничуть не унижает. Наоборот, это

то, что придавало им силы. Так и должно быть.

Так, у Б.Ф. Ломова его покровителем и "куратором" был Б.Г. Ананьев, у А.А.

Бодалева — В.Н. Мясищев, у В.П. Зинченко — А.Н. Леонтьев и А.В. Запорожец, у

В.В. Давыдова — Д.Б. Эльконин, у Н.Ф. Талызиной — П.Я. Гальперин, у Е.В.

Шороховой — С.Л. Рубинштейн.

У Теплова любимым учеником был Владимир Дмитриевич Небылицын.

Вспоминаю, как ему было поручено, несмотря на его молодость, прочитать их

совместный доклад на Втором съезде психологов, который проходил в

Ленинграде, в Таврическом дворце.

Если есть, чем гордиться ученому, то, вне всяких сомнений, успехами его

учеников. Ко мне это относится, как к любому другому. Как мне не радоваться, что

десять моих сотрудников стали докторами наук, двое из этого числа избраны

членами-корреспондентами Российской академии образования (М.Ю. Кондратьев,

И.Б. Котова).

Итак, имена двух моих учителей я назвал, но это не значит, что я не испытываю

чувства благодарности ко многим встретившимся на моем пути. О них еще будет

сказано далее.

Дата добавления: 2015-07-20