II. Историческая работа сообразно её формам 3 страница

И любое музыкальное произведение есть точно так же мимесис того, что волнует душу: самое сокровенное, совершенно идеальное движение ищет какую-либо форму ощутимости, чтобы выразиться, и оно находит её в причудливом движении звукового ряда. Таков и танец, который танцевали греки; когда Таис танцевала разрушение Трои, а баядера весну (ср. выше, с. 328), то движения её тела являлись имитирующим выражением того, что чувствует взволнованная душа. Что значит танец в череде движений, тем одномоментно является статуя, и т. д.

Как мы видим, искусство есть речь людей, но речь не мыслей, а чувств; перевод воспринятых возбуждений не мыслящему, а чувствующему Я другого и других; выражение того, что волнует душу, в которой в полную силу заявляет о себе то, чего нельзя понять в рациональных формах мыслимых представлений и категорий. В художественном мышлении отсутствует логика, оно полностью принадлежит чувству и фантазии. И если художник использует в качестве материала своего мимесиса сам язык, то ему нужны слово и мысль как средство выражения сокровенного чувства, которое волновало его душу, чтобы высказать невысказуемое. Поэтому в поэтических произведениях не мысль, не рассудочное содержание приводит нас в восторг, а дыхание красоты, чувства, идущего из глубины души; нечто, каковое мы ощущаем, но не можем выразить словами. В «Гамлете» Шекспира нас восхищает не мораль, которую, по мнению Гервинуса, преследовал поэт, а то, что, наблюдая за всеми действующими лицами пьесы, мы ощущаем ту глубокую серьёзность, ту меланхоличность мысли, каковой объята душа поэта. Можно сказать, Шекспир создал фрагмент мировой истории, чтобы высказать то, что его волновало. И Бог дал ему сказать то, что он чувствовал.

Но что бы ни волновало художника, высказывая свои чувства и давая им выход, он возбуждает также и слушателей и зрителей, как бы его чувства ни были далеки нам – что нам Гекуба.

Благодаря тому, что всё донесено до нас так прочувствованно, оно нас по-человечески трогает. Не абстрактное слово, не внешний факт, а человечески прочувствованный образ захватывает нас, потрясает нас. Ибо он будит и волнует нашу фантазию, тот бередящий душу хаос идеальности, который, подобно вулканическому пламени в недрах земли, связан и окутан жесткой, застывшей корой привычки и рассудочности. Но разбуженная фантазия, вызывая бурю чувств, освобождая все страсти, укрепляет все силы души, снимает все преграды на пути воспламенившейся творческой энергии. Из такого душевного волнения у художника родилось его произведение, и оно вызывает то же волнение у зрителя и слушателя. Когда Таис прекрасно исполняла свой танец, Александр схватил горящий факел с алтаря и швырнул его в кедровые панели обшивки дворца Персеполя.

Таким образом, в сфере искусства складывается общность подобно той, каковую народ имеет в языке. Художники показывают своему народу его самые подлинные чувства, придают им типическое выражение; как говорит Геродот о Гомере и Гесиоде: они создали для греков их богов.

Искусство должно передавать не только то, что чувствуют, но прежде всего, как чувствуют. В искусстве с самого начала складывается общность стиля. Стиль есть определённый способ μίμησιζ, как бы определённый вид художественного мышления, который затем охватывает все формы художественного творчества вплоть до ремесла. Этот вид художественного мышления связан с самым глубоким мировосприятием народов, эпох, есть их самый точный отзвук, их идеальное выражение. Необычным индийским скульптурным и архитектурным произведениям можно найти соответствия в образах их великих поэм, в немереных и переизбыточных системах их философем. Пластический тип с его статичностью и чётко очерченной живой мускулатурой пронизывает все образы эллинского духа. Стиль немецкой архитектуры повторяется в других жанрах искусства вплоть до мельчайших орнаментальных деталей: причудливый, многозначительный гротеск, стремление в нетерпеливом движении как бы вырваться из художественной плоскости и т. д.

Победа новых художественных стилей знаменует великие глубокие перевороты в мировоззрении. Такие великие духовные революции приводят народ к новой стилевой манере, в этих революциях со всей очевидностью возвещали о себе совершенно новые элементы жизни, выступали на арену истории совершенно новые слои народа. Например, в движении крестовых походов, вовлекавшем в себя все новые слои, германский стиль победил романский; или в преддверии Реформации возвращение к классическому, так называемому стилю Ренессанс положило конец так называемому готическому стилю. Если такое происходит, то это означает, что созрело совершенно новое мироощущение, которое, стремясь выразить себя, ищет новый стиль художественного мышления, новый вид мимесиса. Таким образом, когда стиль Ренессанс вступил в процесс быстрого одичания, обозначившийся уже в творчестве Микеланджело, духовное содержание, глубоко преобразившееся в ходе Реформации, развило совершенно новый музыкальный тип, являющийся с тех пор доминирующим стилем Нового времени.

Так и идея красоты пережила много этапов развития, становясь свободнее, духовнее; и, при всем восхищении пластической красотой греческого мира никто не станет отрицать, что путь от нее к несравненно более душевной красоте живописи, ещё более сокровенной красоте музыки является огромным прогрессом; прогресс, который поистине можно проследить и в сферах искусства, материалом которого являются слово и мысль.

Я не буду вдаваться в различные специфические особенности истории искусства. История искусств делает ещё первые шаги; она все ещё исследует только специфику отдельных видов искусства, как, например, Куглер, обобщая историю архитектуры всех времен, не находит никакого иного момента, связующего архитектурные сооружения мексиканцев и греков, индийцев и европейских народов средневековья, кроме развития архитектурных форм и конструкций.

Мнение Винкельмана было несравненно более глубоким, когда он обобщил всё античное искусство с точки зрения пластического идеала, что побудило филологов, прежде всего немецких, пересмотреть всю греческую античность вообще и исключительно – что, пожалуй, было уж слишком – под углом зрения этого пластического идеала; это направление достигло своей вершины в лице О. Мюллера, особенно в его археологических изысканиях.

История искусств находится ещё в начале своего пути. Чем дальше она проникает в суть искусства, развивая все больше новых моментов, новых подходов, тем скорее она подойдёт к тому, чтобы изучать идею прекрасного не только в изобразительных искусствах, поэзии или музыке и т. д., а познавать их единовременное движение; и она будет познавать это движение лишь по мере того, как она будет учитывать, и прослеживать его внутреннюю связь со всеми другими движущимися идеями. Идея красоты в равной мере будет продвигаться вперед как познанная красота идей.

в) Истинное и науки. § 65(70)

Может показаться большой дерзостью обобщать в одной главе те бесконечно обширные области, которые мы по праву и с гордостью именуем областями науки. Но название этой главы, как я полагаю, содержит самую сердцевину научной жизни, великого нравственного сообщества, которое, хотя и не все в нём заняты, становится для всех благодатным и которому все причастны зачастую самым удивительным образом.

Что Бог есть истина, является глубоким догматом нашей религии. Человек не есть истина, а отпечаток её; у него есть идея истины, и в его поисках истины эта идея развертывается во всё новых и более смелых открытиях.

Но эти поиски имманентны человеку и заложены в сущности духа, который должен замыкаться в себе, быть Я, иметь себя как целостность.

По отношению ко всем реальностям, внешнему миру, существам одного с ним вида, своему собственному наличному бытию в пространстве и времени наше Я имеет покой бытия с самим собой только тогда, когда оно понимает все те меняющиеся и колеблющиеся явления как лежащие на периферии и соотнесённые с собой, определённые из себя, как явления некоего содержания, важного для него. И понимая их, таким образом, конечное Я становится выше своей бренности, а именно чувством, подлинностью некой целостности, которая есть истина.

История идеи истины начинается в незапамятные времена, можно было бы сказать, с первого произнесённого слова. Ибо, произнеся это первое слово, человеческая природа показала, что она не обречена, как животное, выражать себя в слепом крике, междометии, а различает, познаёт и, как говорится в книге Бытия, даёт свое имя вещам: «Ибо как человек их назовёт, так они и должны называться» (Бытие, 1,19). Бог их создал, а человек назвал.

В языке человек приступает к делу своего творения; из имён, т. е. понятий вещей, человек строил свое творение.

Группе («Антей», 1831),34 выступая против спекулятивной философии, пытался доказать, что она ошибается и не может не ошибаться, не учитывая того, что понятия, каковые даёт язык, не идентичны тому, что они обозначают, следовательно, что развитая в словах и идеях система не совпадает с реальностями. Мнение, подобное материализму, само себя бьёт, ибо, по крайней мере, слова и мысли Группе имеют то свойство, что они ничего не говорят и не соответствуют тому, о чем он говорит.

Здесь можно было бы возразить, как и Карлу Фогту и Молешотту, что их мнение о том, что ум, мысль есть-де лишь функция секреции головного мозга, само является потением мозга, притом болезненного.

Конечно, не вещи, каковые вне нас, суть истина, и не те, каковые мы ощущаем чувственно. Ибо сами чувственные впечатления совершаются в той части нашей природы, которая живёт в хаосе обмена веществ. Лишь благодаря тому, что наше Я выделяется из этого периферийного обмена и коловращения и, мысля и познавая, утверждает себя как новое начало, выкристаллизовывается истина, т. е. сознание того, что есть в обмене вещей долговечное, определяющее, не внешнее.

Я говорю это, чтобы показать и в этой сфере становление идеи, о которой идёт речь, тем самым и её исторический момент. Одновременно мы познаём, что, следовательно, постоянная непрерывность труда здесь есть и продолжается, что любое раз полученное познание фиксируется и откладывается в сознании человечества, что община сведущих и стремящихся, в которой каждый должен добавить пусть даже одну песчинку в великое строительство и, чувствуя себя в общности, сохраняет добытое, чтобы продолжить строительство.

Эта общность истины связует не только сведущих и стремящихся. Она одновременно есть потребность в постоянной и живой пропаганде, и она старается бескорыстно оделять других своим богатством и расширять его. Кажется, это богатство становится тем драгоценнее, чем больше она отдает другим. Наука, великая или малая, складывается в учение и учёбу-наставление, в те общности и институты, которые, служа этой идеальной цели, пытаются развить из неё свою форму и порядок.

И далее: этим общностям недостаточно только удерживать это абстрактно познанное и одаривать им других. Они одновременно стремятся установить связь с непосредственными реальностями, со всеми отношениями человеческого наличного бытия, направить на них всю мощь своего идеального влияния, возвести их, насколько возможно, в сферу познанной истины. И чем живее эта связь, тем более глубокое и широкое воздействие она оказывает, чем полнее реальности и сумма познанной истины взаимопроникают друг в друга, тем свободнее и мощнее становится свободное сообщество в деле образования.

Я полагаю, что таким образом наметил подходы, которые важны для исторического исследования в этой сфере. Я должен остановиться ещё на одном пункте, чтобы перейти к следующему.

Напомню высказанные ранее соображения (§ 14 «Очерка») относительно трёх возможных научных методов. Мы признали, что место исторического метода между чисто идеалистическим и чисто материальным; но любой из этих методов нуждается в других, обусловливает и предполагает их.

Ибо вселенная, которая возбуждает нашу жажду истины, тем сильнее, чем больше мы её утоляем, находится как во внешнем бытии вещей, так и в неустанно парящих сферах нравственного мира, который, будучи телесным, принадлежит одновременно этому внешнему бытию вещей, а будучи духовным – трансцендентному порядку. Но о нём, о сверхчувственном мире, мы ничего не знаем по опыту, кроме того, что из него открылось нам в сферах нравственного, т. е. исторического мира, что было познано, разработано историческим методом.

И всё же этот вопрос, вопрос об абсолюте и божестве, есть то, что сильнее всего постоянно волнует род человеческий. Тело не так страстно жаждет и ищет пищи и питья, как мыслящий дух ответа на этот вопрос, скрывающий для него тайну о самом себе. Впрочем, можно сказать, всякое человеческое стремление к истине, как бы оно ни углублялось в природу, в историю, всегда нацелено на эту последнюю и глубочайшую мысль, сводится ли оно к фатализму или материализму, или доходит до отрицания Бога; само это отрицание есть лишь иная форма решения этого вопроса и признание его содержания.

Как мы видели, спекуляция движется в той же сфере абсолютной цельности; что она, всё равно – теософической или философской природы, пытается понять и развить абсолютное как истину и лишь в методическом плане есть разница, когда теология, исходя из эмпирической точки, отрицает, что она есть только теософия.

Св. Августин употребил образ мальчика, который, сидя на берегу моря, черпает чашей морскую воду и льёт её в выкопанную им ямку. Как грек не смог выдумать божество в образе красоты, так и нельзя его исчерпать ни в какой форме, даже самой изощренной. Бог есть истина, истина всего, но Бог есть нечто бесконечно большее, чем только идея истины, точно так же, как в душе человека живет и действует нечто ещё бесконечно большее, чем только идея истины. Точно так же идея абсолютного есть постулат человеческого разума, и он требует, чтобы в абсолютном было завершено всё то, что таится в человеческой душе лишь как томление и предчувствие. И как бы сильно нравственное наличное бытие человека ни служило истине, многие другие нравственные идеи одновременно и с равной силой волнуют его, так и в божестве заключено бесконечно большее, чем только логос, хотя логос предназначен с начала дней в носители откровения и спасения.

Но потому, что не познание, не Бог как истина насыщает и наполняет человеческую душу, а потому, что душа, чтобы иметь мир в себе, нуждается в бесконечной любви, бесконечном оправдании и прощении, а также в бесконечной вере в то, чего она не видит, что она, полностью отказавшись от себя и уйдя в себя, должна совсем перестать быть только таким конечным Я, что она только в этом освящении, все повторяющемся новом освящении, уверена в том, чего она не имеет в себе и через себя – вот именно поэтому религия есть нечто иное, а не только теология и спекуляция. И лишь в этой сфере святого исполняется сумма идеальных идей.

г) Святое и религии §66(71)

Если в связи с нашими размышлениями я говорю о сфере религии как о сфере наиглубочайших нравственных общностей, то это только потому, чтобы обозначить подходы, которые для решения нашей задачи следует здесь рассмотреть.

Мы ранее говорили, что язык делает человека человеком. Точно так же ему присуща и свойственна религия, в какой бы форме она ни проявлялась. И язык есть не мысль, а лишь чувственное выражение мысли, но он совершенно необходим мышлению, как тело духу. В отношении религии мы можем сказать то же самое.

Ибо и то и другое, и язык и религия, точнее, мышление и вера являются только первичными формами.

Язык, как мы видели, содержит только один аспект глубочайшей душевной жизни, отзвук всего того, что проникает в наше Я благодаря впечатлениям, и даже если это те впечатления, которые у него возникают, когда оно думает, т. е. в форме слов, произнесённых громко или про себя, воспринимает своё собственное содержание. Наше Я всегда имеет себя в противоположности к другому, даже если оно постоянно обращается к самому себе. Но точно так же, как чувство этой его пунктуальности есть в Я потребность в самопознании и самовосприятии в целом, в саморасширении из себя вовне и до бесконечности, потребность иметь это бесконечное как свою истину и свершение, как абсолютное, знать его в себе и себя в нём. Таким образом, душа чувствует религиозно. Но как же она выражает это? Ибо для этого ей нужно какое-либо выражение, если она хочет обладать этим чувством, т. е. сознавать его.

Мы видели, что язык даёт имена вещам. Под этими именами они теперь мыслятся, и нераздельно с этими именами протекает их внешнее бытие и жизнь, как нечто внутренне связанное в себе.

В языке, можно сказать, мыслящий дух субъективирует, очеловечивает мир. Он нуждается также в форме, чтобы самому стать объектом этого мира. Совершенно понятно, что он, прежде всего, использует для этой цели грандиозные явления, которые он может воспринимать чувственно, чтобы выразить их, показать в них, как в зеркале, то, что наполняет его душу, как бы употребить мир в качестве языка своего религиозного чувства.

Это бесконечное в нём, в котором он чувствует себя как в целом и как целое, тогда может ему представиться как высокое, безмолвное звездное ночное небо, безбрежное волнующееся море и т. д. И тотчас разыгравшееся воображение будит мысль, ибо всё, что происходит на звездном небе, в волнующемся море, так много говорит о том, что происходит в душе! Но по мере того как в образах грандиозных явлений развёртывается то, что волнует душу человека, становится всё очевиднее, как недостаточны те формы, в которых может выражаться самое сокровенное. Они все чаще будут отбрасывать внутреннюю связь с внешним миром, становясь более одухотворенными. Внутренний мир духа, мир идей все больше будет оттеснять те грандиозные явления. Здесь появится выражение божества, понимание, что Бог есть дух, что человек создан по его подобию. Всё больше будут научаться поклоняться Богу в духе и истине. В конце концов, будет найдена наивысшая форма, что Бог есть личность, что он есть слово, что он есть наивысшее нравственное завершение, а мышление человека есть лишь некая работа в направлении понимания Бога.

Мы начали наш ряд религиозных выражений с тех великих явлений чувственного мира, в которых выражалось богопочитание. Не все религии обращаются к таким значительным явлениям природы, чтобы выразить себя. Существуют религии, которые выбирают для этого случайные предметы: дерево, кусок дерева, кость или камень и т. д. Но в них нет, как и в языке, ни малейшего выражения религиозного чувства, которое было бы именно религией, которое излагало бы все представление о божестве тех, кто так верил, и удовлетворяло бы их сердце. Ибо они испытывают религиозное чувство только в этой форме, и только одна эта форма есть выражение их религиозного чувства. В этой вере заключена вся религиозная субстанция их сущности, как в языке вся интеллектуальная. Вера есть лишь другой аспект духа народа.

Так рассуждая, мы вступили на путь понимания особо важной и трудной области, я имею в виду область мифологии. Разве только мы должны будем теперь сформулировать это понятие по-другому и более чётко, чем это сделано в учёных трудах, основанных на греческой мифологии.

Мы знаем, что вера есть некая уверенность в том, на что надеются, и отсутствие сомнений в том, чего не видят. Уверенность, что ты есть не только это случайное единичное, а находишься в целом и чувствуешь себя в безопасности, следовательно, это наивысшая уверенность в самом себе и её условие есть вера. Она высказывает то, как я ощущаю себя по отношению к целому и как целое. Выражение этой веры будет зависеть от того, насколько глубоко и широко воспринимается эта цельность. Ибо это выражение есть форма объяснения этой целостности. И как это выражение, эта форма веры относится к самой вере, так и язык относится к мысли; а именно, хотя форма выражает веру не всю целиком, однако вера движется лишь в этой форме.

Каким же малым и потерянным должно казаться наше Я, цельность которого находит достаточное выражение в случайно найденном камне или кости! Не этот фетиш есть божество, а вера делает его таинством, и только в такой форме наличествует божественная власть в сознании, и только в такой форме видна её сила, её милость и немилость. Нравственное наличное бытие здесь есть только в форме случайности и произвола, т. е. в форме, самой близкой тварному.

Большим прогрессом является уже то, что взаимосвязанное одинаковое воление выражается как высший атрибут божественной силы, объективируя себя, оно представляет её в созерцании вечно и равномерно чередующегося порядка, заведенного в природе, например солнце и луна, бег планет. Известно, какое большое значение имел культ звезд и как он был распространён.

Двумя путями выходят за пределы этих верований. Во-первых, упрямство и лукавство человеческого ума, допуская, что власть Бога, как и всё иное природное, присутствует лишь вовне, пытается объяснить её точно так же, как природное. Тогда следует просьбами, принося жертвы, творя чудеса, видоизменить волю вечного порядка, тайными, колдовскими заклинаниями смутить и обуздать её.

Дело доходит до тех вавилонских форм, когда, высчитывая весь порядок звёздного мира и составляя искусственные схемы и системы, полагали, что одновременно постигали искусство колдовства и предсказаний.

Во-вторых, казалось, что тот строгий, неумолимый порядок является прикованным к одной звезде, к одному камню, одной точке, которую среди всех точек избрало себе это племя, этот род. Все другие, хотя и существуют, но принадлежат другим, враждебным племенам. Так, вокруг древней Каабы в Мекке сложился единый культ многих арабских племен. Этот камень есть знак союза с одним среди многих, которому они, прежде всего, хотели служить. Из такого источника происходит культ одного из родственных племён, которое затем, пройдя через неслыханные испытания и обретая не раз спасение, переживает то, что перед этой властью Бога есть другие Elohim, Elelim [97], и что этого одного следует называть: «Я есмь Сущий» (Иегова, Яхве) (Исх. 3, 14). Здесь впервые познано божество, как неизменное, но и Единое, стоящее над всем историческим движением, над всей природой, как творец мира и властитель всех судеб, вечный и неизменный, как дух.

Тот момент, когда душа восприняла как свое целое и всю живую подвижность и восприимчивость, в которой она чувствовала себя становящейся и растущей, знаменовал совершенно иное начало. Тогда она увидела в звездном небе не строгое тождество порядка, а движение и перемену; она стала видеть в природе вокруг себя все новую жизнь и перемену вещей. Они казались ей живыми, одушевленными, по-человечески чувствующими и волящими, их дела и страдания были совсем подобны делам человека, только более великими, более глубокими, божественными. В их делах и страданиях она полагала узнавать свою собственную историю. Только теперь возникает подлинный мир, религиозное воззрение в форме священной истории. И тем самым и непосредственно было дано, что эти события, подобно человеку, всё более и более теряют свою природную основу и фиксируют только антропоморфизм, этический вид; в нём находят форму выражения развивающегося подлинного жизненного содержания.

Именно это развитие прошли все индо-германские племена и, проходя его, индийцы перешли к своему великому учению Будды, греки – к глубоко человеческому познанию, которое достигает апогея в их философии; в той форме, которая затем слилась с мессианской идеей еврейского народа, чтобы подготовить почву христианству.

Я не буду излагать, как здесь место мифа заступила совсем иная форма, действительная история, факт жизни Иисуса. Этот факт ознаменовал начало нового мира. Было открыто и познано единственное, что необходимо, единственное, в котором отныне движется весь христианский мир идей, или всё же должен бы двигаться. Ибо то, что в действительности весь ряд уже преодолённых ступеней: фетишизация реликвий, магическое действие освященной руки,– всё снова и снова вторгается в мифологию священной истории, даже церковь считает их важным; есть знак, как глубоко укоренено в природе человека язычество, как для неё трудно держаться на высоте своей свободы и призвания.

Следовательно, в таких формах движется идея святого в религиях, которые представляют собой как бы речь веры; и как языки, так и они объединяют всех тех, кто в таких формах находит выражение своему религиозному чувству.

Но здесь важна не только общность этих выражений веры. Такие выражения, как бы ни казалась сама вера заключённой в них и обусловленной ими, всё же следует отмечать по существу от веры, как мысль от языка. Они являются лишь поиском правильного выражения. Глубоко внутреннее чувство растёт и становится всё богаче и мощнее, и выражение не может его охватить. И чем богаче и мощнее выражение, тем глубже и богаче становится само содержание, и сознание его глубины растёт вместе с ним. Поэтому эти религиозные выражения, подобно языкам, имеют свою историю, свои глубоко значимые изменения. И в истории этих выражений веры сама вера становится чище, выше, сознательнее; и она имеет свою историю.

Но сама вера, чем она искреннее, тем сильнее хочет проявиться в целостности нравственных сил. Если можно так сказать, насколько она понимает их всех как атрибуты божества, настолько она стремится вложить, вживить в них идею божества, она хочет их освятить: «Святы будьте, ибо свят Я, Господь, Бог ваш» (Лев, 192). Отсюда все познанные нравственные сферы являются сформулированными в зависимости от меры веры, насколько они в ней обоснованы, соотнесены с ней. В них познают, какова вера, в них она доказывает, подтверждает себя наделе более четко и действенно, чем в одних догматах веры. Вся нравственная жизнь коренится в религиях, является наряду с религиозными представлениями вторым, более точным их выражением. Глубокое чувство, которое не выразилось в мифах, легендах и т. д., а также в догматической спекуляции, находит в освящении жизни всё новый повод для своей реализации.

Таким образом, складывается содружество тех, которые хотят обобщить идеей святого всё то, во что они верят, чем живут, образуется товарищество, которое направлено главным образом на то, чтобы знать и сохранять как τελοζ, цель, как энергию и истину их союза самое лучшее всех идеальных сил, а именно идею святого, каковая целиком и полностью не выражается ни в одном индивиде. Они образуют общину.

Так же люди, объединенные в Элевсинских мистериях, дионисийских праздниках, панафинеях образуют общины. Но эти общины лишь преходящи, образованы только для этих обрядов, только для этого ряда религиозных вопросов. Люди, так объединенные, будучи полисной общиной Афин, имеют праздник Афины, как семьи они отмечают апатурии, нечто вроде Ομοπατούρια; как виноградари, они празднуют в своих демах сельские дионисии; будучи земледельцами, они собираются в Элевсинском храме также и потому, что позднее стали задумываться, что ждёт их после смерти. Создаётся впечатление, как будто житель Аттики в зависимости от его многочисленных человеческих, нравственных интересов принадлежит всякий раз к особому объединению; индивидуум в своей свободе и индивидуальности является всё ещё глубочайшим и самым верным, что познал дух.

Это никак не первое, органическое образование, а результат уже высокоразвитого способа познания природы духа и свободы. По сравнению с ним есть одна форма, глубоко связанная и связующая. Ибо идея божества есть нечто, во что все верят, есть сила, от которой зависят благо и горе любого индивида, сила, которой покоряются, которой нужно служить, чтобы не потерять её милость и не навлечь на себя её гнев. Но как ей служить? Кто ведает, что ей угодно? Кто владеет тайной ублажать ее, ежели она гневается, и завоевывать ее, ежели она от тебя отвернулась? Тот, кто держит в своих руках тайну, будет властвовать над общиной верующих, будет устанавливать свою власть и обосновывать на века.

В такой форме иерархии и богослужения идея святого появляется очень рано. В Индии мы можем проследить её становление. Там, как и в Египте и Вавилоне, жречество представляет собой замкнутую касту. Там над жизнью и развитием народа с ранних пор господствует альтернатива духовной и светской власти: в борьбе между жречеством и государством движется, развивается их внутренняя история.

Поэтому понятно, каким было прогрессом то обстоятельство, что у народа Эллады этот шаг к образованию иерархии произошел не так, как в Индии, что любой эллин в своём кругу во время праздников мог быть священнослужителем, что антагонизм между государством и духовной иерархией не имел места, а община была просто заключена внутри государства и в его законе. Поэтому Эллада не пришла к систематике своей мифологии, своего учения о богах, поэтому она завершилась не теологической, а философской спекуляцией. И эта спекуляция не была отрицанием свободы и индивидуальности, окончательным отрицанием Бога и мира (Нирвана), как в современной Индии, а она была преображением и исполнением того, что религиозная жизнь Древнего мира несла в себе в зародыше и что она развивала.

Дата добавления: 2015-07-26