II. Историческая работа сообразно её формам 2 страница

Но образовавшееся на этой общей основе различие является также доказательством того, что они ушли от начальной общности и развились в самостоятельные народные формы, как и дети в семье, в конце концов, основывают свои семьи, но в которых все ещё сохраняется тип их семьи, хотя и с примесью новых чуждых элементов, появившихся в результате брака.

Как только представители одного народа, отделившись пространственно, перейдя в иную климатическую и ландшафтную среду, в иные условия естественной и исторической жизни, выделились из прежнего единства, они положили начало новой жизни. И в такой отъединившейся ветви общего племени повторяется тот же процесс.

Чем легче и подвижнее была историческая жизнь этого объединения, тем скорее оно распадалось, становясь новой единицей. Например, в Греции такой раскол дошёл до крайности, жители чуть ли не любой долины, любого горного склона чувствовали себя резко отгороженными от ближайшего соседа по диалекту, по религиозному культу, по обычаю и строю.

Где же тогда понятие «народ»? Можно ли назвать индогерманцев, греколатинян, греков, жителей Афин народом?

То, что первоначально было одним народом, разделяется на всё большее число народов, хотя и с общим основным типом, каковой происходит с незапамятных времен.

Мы узнаем такой тип в расах, в родстве языков, в общности мифологии. Но одновременно нам придётся признать, что этот тип кажется только естественным и данным, кажется лишь потому, что ни одно исследование уже не может проникнуть в ход его исторических преобразований. Но то, что сам этот тип возник лишь исторически, мы можем заключить из того, что в области истории сам тип, например в его религиозном моменте, можно было изменить и даже вытравить, так что он проявляется только ещё в самых слабых отзвуках.

Если мы зададимся вопросом, в чём заключается, по сути, понятие «народ», то мы должны будет ответить, что, хотя в нём проявляется и то и другое, т. е. общий тип и различия, но ни то, ни другое, ни вместе, ни по отдельности не решат этого вопроса.

То, что общее происхождение, первоначально связующее народ, само по себе недостаточно, чтобы воспрепятствовать дивергенции жизни объединившихся естественным путем людей или задержать этот процесс, уже было сказано.

И гипотетическое родство само по себе отнюдь не обязательно свяжет снова и без труда всех принадлежавших друг другу по происхождению, по крови и языку; например, иудейский родовой строй исключил из числа детей Авраама многих – что проделал даже Эберс. Да, именно родовой строй может с равным успехом принимать в себя чуждое, как, например, 12 еврейских племен приняли в себя много «простонародья» из Мицраима. Только путем обрезания у горы Синай согласно закону они становились иудеями. И вот именно в этом пункте, сдаётся мне, заключено главное. Именно в законе, в уверенности быть богоизбранным народом объединились и сплотились в народ дети Израиля. Они не являются, а становятся чем-то органически единым, они становятся таковым, поскольку нечто, поначалу исторически смутно присутствующее, в ходе истории претворилось в естественную привычку. Как здесь, так и повсюду сущность народа состоит в сознании, воле единства, какими бы они ни были и в какой бы форме ни представлялись. Это сознание, эта воля единства есть исторический результат, и, будучи историческим результатом, народ постигает и охватывает всех членов со всей энергией естественной, врожденной определённости. Естественной, поскольку каждый, являясь на свет, застаёт уже этот результат, получает от него свое субстанциональное наследство. Но, получив такое наследство, он сам в свою очередь становится живым куском и членом в этом теле, в этой корпорации, и нельзя сказать, что он лишь материя и не свободен. Здесь также имеет место соотношение духа и плоти: не плоть порождает дух, не естественный момент – идею народа, народный дух. Эта идея есть исторический результат, и она создаёт себе форму своего наличного бытия, строит себе национальное тело из людей, которые представляют народ как единое целое только в этом духе, без него они лишились бы сущностной определенности, человеческого существования. Этот народный дух является постоянным, объединяющим, формообразующим. Но он не первоначален, а возник в историческом процессе; он не остаётся таким, каким он был, а включен в поток истории.

Так сформулированный постулат кажется довольно тривиальным; но он в своем историческом применении в одинаковой степени точен и плодотворен.

Прежде всего, форма, в которой складывается и укрепляется сознание единства, является отнюдь не везде одна и та же. История Италии показывает, как медленный рост воинственной городской общины в конечном итоге смог спаять в единый народ и италиков, и греков, и кельтов, затем за пределами Orbis Romanus основать римский народ. Ещё один пример, скульптурные произведения Египта совершенно ясно показывают, что в стране Нила жили люди различного цвета кожи и расы – мумии это подтверждают, но все они были переплавлены в один народ благодаря религиозному культу и политической власти фараона. Далее, у многих греческих племен, начиная от времени гомеровских поэм, развилось сознание духовного единства, которое, наконец, в период аттицизма и в системе образования демосфеновской эпохи вылилось в сильное, напряженное национальное чувство, которое сначала укреплялось в антагонизме по отношению варварского мира.

Такой феномен, что народ сплачивается только вокруг объединяющей идеи, какого бы вида она ни была, делает понятным то обстоятельство, что какими бы смелыми и отважными ни были племена – я думаю о германцах времён переселения народов – они, не способные подчиниться культу единой идеи, могли спокойно жить в историческом движении врозь и развиваться в ряд народов, которые затем не смогли сохранить естественную общность языка.

Но то же обстоятельство объясняет и другое явление, что возникший народ силой новой идеи, появилась ли она вследствие соблазна или насилия, может быть взорван и целиком или частично увлечен в новые общности. Галлы под властью римской идеи стали римлянами; покорённые отрядом романизированных норманнов англосаксы утратили центр своей национальной сущности и т. д. И такой процесс идёт в истории неустанно. История без такого неустанного порождения народов превратилась бы в болото.

Только одного естественного момента национальности недостаточно, он не срабатывает, если у него нет силы, животворной энергии воспроизводить собственные идеи.

Но новая идея, завоевание ли, обращение в свою веру, колонизация или ещё что-либо иное, будет тотчас применена для претворения её во все формы субстанциональности, чтобы стать естественной обусловленностью тех, кто от рождения имеют её, чтобы связать их со всей энергией прирождённой естественности. Если в старой народности есть ещё какая-то жизнь и энергия, то она сопротивляется энергично и плодотворно, и новая идея не всегда побеждает. Идея эллинизма пала перед тупой энергией старых национальностей Западной Азии; язык и право Рима проникли в Галлию, но не смогли перейти Рейн и Дунай, и т. д. Чтобы оценить этот ход вещей, следует понимать историю в её всеобщих контекстах. В каждом отдельном случае всякий чувствует, что он имеет в своём народе своё самое святое, свою естественную нравственность, и он имеет право и обязанность всеми силами сохранять его единство и защищать его.

Вышеизложенного достаточно, чтобы показать, с каких точек зрения следовало бы изучать историю народа, я подразумеваю историю этой идеи во всех её разнообразных формах проявления. Только ещё замечу, что здесь каждый отдельный случай бесконечно важнее общей схемы. Эти случаи, обобщённые как история народов, дали бы совершенно иной результат, чем история государств. Ибо только в исключительно редких случаях и та и другая история совпадают, а часть живого движения в истории обоснована в том, что та и другая история постоянно не совпадают, что народ, сознавая свою общность в других категориях: языке, обычае, потребностях – хочет получить также своё государство, т. е. свою власть, а в свою очередь государство, идея власти стремится сформировать принадлежащих ему людей в один народ, т. е. в субстанциональную общность.

Мы могли сказать, что только призванные к более высокому народы нашли путь к родовому строю. Его сущностью было до некоторой степени признание имеющегося различия и закрепление его; они всегда завершались движением к действительному полисному государству; так что из некоторых в отдельности равноправных племен возникал один народ, часто в монархической форме, часто в такой форме, что одно племя становилось господствующим над другими, часто в форме военной власти. Племенные различия при этом полностью не исчезали, но они низводились до второстепенных моментов. Разве понятие «народ» не такого вида? Разве это понятие существует не для того, чтобы стать моментом в более высоких общностях?

Время, когда эта идея появилась впервые, хотя и в чужих формах, представляет собой одну из достопамятных эпох мировой истории. Именно в этой области истории вообще начинается наше более или менее определённое знание о ней. В течение четырех-пяти веков та же самая идея утвердилась в буддизме, в греческом образовании, в мессианских упованиях. Эта идея человечества, т. е. познания, что выше естественных особенностей, согласно которым дифференцирован мир людей, стоит единство их духовной природы: эта идея единства, которую принесли в мир буддизм – как отрицание всякой человеческой и естественной особенности, эллинский мир – в форме интеллектуальности и, наконец, христианство, исполняя мессианскую идею, выразило её во всей полноте положительной энергии, в представлении единства в «царстве не от мира сего».

Идея человечности в учении Будды стала объединяющей для большей половины рода человеческого, но она не ведёт жизнь народов вперед, поскольку она была только отрицанием одного из двух факторов, на которых основывается нравственная жизнь согласно духовно-чувственной природе человека. Из единения эллинистического и иудаистского мира родилась положительная и прогрессивная идея человечества.

Эта христианская идея затем подверглась искажениям в двух отношениях. С одной стороны, отталкиваясь от интеллектуализма греческого мира, признали, что царство Божие в основном заключается в теологических понятийностях, является как бы казуистикой трудных научных проблем. Это направление вылилось в риторические красоты, засушило Евангелие до такой степени, что народам могло показаться спасением, началом новой жизни возвращение к простому монотеизму и теизму ислама.

Затем на Западе христианская идея «Царства не от мира сего» выродилась в том смысле, что стали рассматривать посюсторонний мир как никчемный, пагубный, злой, бежать которого, по крайней мере, отделиться от него, рассматривалось как наивысшее благочестие, следовательно, посюсторонний мир и его царство приписывали дьяволу, как бы другому божеству. Обосновывали дуализм церкви и действительности и, отбрасывая любую внутреннюю связь той и другой, разрушали всякую нравственность. Ибо её сущность состоит во взаимопроникновении духовного и телесного, в реализации идеального и одухотворении действительного.

Мне не надо говорить, что лишь Реформация преодолела этот безнадежный дуализм или, по крайней мере, увидела его, чтобы проложить новые пути для глубокой христианской идеи человечества.

Мы увидим, как эта идея положительно работает в высших нравственных сферах. Не в её природе уничтожать различия народов, но, пожалуй, надстроить над ними общности большего формата, как в народе заключены семьи, чтобы только в таком истинном положении они получили свои полные права.

Б. Второй разряд: идеальные общности § 62 (67)

Идеальные общности отличает от естественных очень значительное явление.

Дело в том, что естественные общности, каковые зависимы от телесности, ограничены её условностью и пределом, становятся тем свободнее, чем шире пространство они охватывают. Их высшая энергия заключена в самой телесной, чтобы не сказать, в самой низшей и тем самым исключительно тесной оболочке, в то время как идеальные общности, коренящиеся в бесконечной деятельности духа, становятся по мере роста богаче и жизненнее, и их рост убыстряется, когда у них в качестве τέλοζ [88] их общности появляется нечто более высокое и, наконец, наивысшее, абсолютная целостность.

Отсюда могло бы создаться впечатление, что я – отталкиваясь от последнего выражения – подразумеваю как наивысшую идеальную общность церковь. Это утверждение содержало бы предпосылку, что любая из упоминаемых здесь идеальных общностей вообще должна быть доказанной в форме какого-либо института; что, следовательно, в отношении науки можно говорить лишь о школах и университетах, относительно сферы прекрасного – о художественных академиях и школах и т. д. Однако это не так: институты, каковые, впрочем, могут быть связаны с идеальными общностями, относятся к другому разряду. Но как для семьи главным было не имущественное состояние, так и институциональность не является реальной основой идеальных общностей. Касательно последних речь идёт лишь о духовной общности и её неприметном творчестве. Именно общее дело, за которое берётся каждый, чтобы внести в него свою долю труда, далее общее пользование, в котором участвует каждый, чтобы самозабвенно и самоотверженно достичь своего самого лучшего и подлинного, это есть бесконечное в конечном, непреходящее в преходящем, вечная цель, λόγοζ [89], Бог в человеке, непрерывное творение согласно принципу «давайте и дастся вам». В идеальных, духовных в своей основе общностях прекрасного, истинного, святого душа человека, отдавая и получая наисокровеннейшее, становится свободной от своей границы и малости, и внутренний свет озаряет её.

Уже было сказано, что творение Создателя – всё, что мы видим на земле – завершено, у всего земного теперь есть свой порядок и свой закон, оно продолжает своё движение согласно механическим и физическим законам, сохраняясь благодаря установленному Творцом порядку.

Но понимание и осмысление этого творения и его порядка, высказывание и выражение этого чувствования и мышления есть дальнейшее созидание, но не материи, а форм, и оно не враждебно первому. Ибо творение Бога приняло здесь иную, более высокую форму, Бог создал человека по своему образу и подобию так, что человек продолжает творить, моделируя новые формы. И человек продолжает творить себя через λόγοζ, всякий раз создавая в любой личности мир мыслей, нравственный мир и свое повторение, свое новое начало.

Эта творческая энергия человека заключена в λόγοζ; она возникла и возникает в идеальных общностях, продолжая через них повседневно оказывать воздействия на другие сферы: в них есть история истории.

Ради такого их значения идеальным общностям надо было бы отвести в нашей систематике место после общностей практического мира, каковые являются их исполнением. Но одновременно они и их предпосылки, и условия. Вообще следует заметить, что наша систематика не собирается признавать своей хронологическую последовательность формообразований, которые она обсуждает, а считает, что все они в любой момент действуют одновременно, и одновременно каждое из них обусловлено всеми другими.

а) Язык и языки § 63 (68)

Первой и самой непосредственной из идеальных общностей мы считаем язык. Бесспорно, прочие создания не говорят потому, что им нечего сказать. Язык есть выражение Я-бытия, которое подобает только человеку. Ибо он есть не абсолютная, а лишь относительная целостность, которая понимает самое себя как Я, которая движется в себе, т. е. думает, сравнивая и различая, высказывая суждения и делая заключения.

Язык есть не мышление, а чувственное выражение мысли, но мышлению он необходим так же, как тело духу. Ибо конечный дух есть только в своем органе, имеет себя как Я, лишь выражая себя в этом органе и при помощи его. Таким образом, язык существенен и необходим мысли. Он есть тонкое самосотворённое тело мыслящего Я; только в языке мы думаем.

Как же мыслящий дух создаёт себе язык? Душа воспринимает через органы чувств из внешнего мира впечатления и, создавая эти впечатления, она в свою очередь выражает их чувственным образом. Душа, по прекрасному образу Платона, есть роженица, мысль, которая в ней зачата, должна появиться на свет, и, вырываясь из материнского чрева души в виде слова, разрешает душу от бремени и освобождает её от родовых мук.

Во-вторых, следует задаться вопросом, почему эти звуки обозначают именно это представление. Теория простого звукоподражания ничего здесь не объяснит. Напротив, здесь имеет место более изощрённый мимесис, сущность которого заключается в переводе одного чувства в другое. Полученное от луча света впечатление отдаётся звуком, произносимым устами; таким движением воздуха, словно дуновение ветерка, душа повторяет движение полученного ощущения. Аналогичным образом любое ощущение, любое полученное впечатление переводится в комплексы звуков, т. е. совершается мимесис, который сам по себе может быть весьма субъективным, притом до такой степени, что, например, танцовщица исполняла перед Александром танец разрушения Трои, или баядера – танец весны, т.е. как она ощущала весну. Эти ощущения она перевела в телодвижения, она танцевала её, и кто понимает, знает своеобразный язык танца, тот хорошо поймёт, почему она именно так танцует весну, тот угадает ощущения весны, выражаемые в движениях тела. Таким мимическим, по моему мнению, является язык.

Но язык должен выражать не только отдельные представления. Речь есть отзвук впечатления, если наше Я обладает потенцией, т. е. той энергией, которая принимает единичное в эту относительную целостность, разлагая его, комбинируя, накладывая на него отпечаток этой относительной целостности.

Следовательно, душа, когда она говорит, не только отзывается эхом на полученное впечатление, но и одновременно даёт свою редакцию и трактовку его. Речь души заключается в том, что она отмечает как объект впечатления его разнообразные отношения, как отдельные представления категории внутренней связи, в которой наше Я их облекает; и выражение этих отношений и категорий она находит вновь таким же миметическим образом, как и выражение понятий.

Каким бы большим ни было различие между языками относительно их гибкости и развития, любой язык обоснован в этом своеобразном миметическом процессе, который, если даже он сформировал только скудный начальный набор звуковых комплексов, затем продолжает развиваться в аналогиях, метафорах, комбинациях, во всё новых поворотах ума. И в любой дальнейшей форме душа чувствует выражение соответствующей мысли. Весь мир идей излагается в языке. Любой язык, богатый или бедный, есть полное и совершённое в себе мировоззрение. Никто не может выйти за пределы, поставленные ему языком, и думать иначе, чем заставляет его думать его язык, и его язык может высказать все, что он думает. Общность языка есть общность мышления, язык есть дух народа.

И вот в этом мы видим глубокую предоснову, которая заложена в исторической природе языка.

Вероятно, любой язык предоставляет возможности совершенного выражения мыслей, для которого и которым он сформулирован. Но что касается гибкости, подвижности, живости, между языками существует огромная разница, и раз сложившийся язык для того, кто принадлежит к этой языковой общности, есть граница, которая, хотя и становится менее чёткой, но никогда не будет стерта.

На форму, в которой это проявляется, мы должны обратить особое внимание.

Если представления и их отношения нужно озвучивать в языке, то для этого имеется ряд всевозможных систем (Шлейхер. К вопросу морфологии языка, 1859). Я не буду перечислять разнообразные, сложившиеся таким образом языковые формы. Историческое исследование не может показать, как произошло, что одним народам досталась именно эта форма языка, а другим – иная. Но если ещё можно распознать, что и флексии индогерманских языков являются всего лишь слиянием первоначальной агглютинации, так что представления и категории здесь некогда существовали как самостоятельные слова и только постепенно развились в живую флексию, то мы будем вынуждены допустить, что праязыку этого племени, каковой ещё можно распознать, уже предшествовал ряд связующих звеньев.

Если это наблюдение верно, то, по-видимому, этот цикл языков проделал сначала развитие, которое от агглютинации, даже, может быть, от односложных корней поднималось к высшему и живому взаимопроникновению и слиянию, к тому исключительному богатству форм, которое даёт возможность комбинировать представления и их отношения и которое почти полностью представлено в санскрите, старшей дочери праязыка. С него начинается шлифовка и разложение языка, с каждой новой языковой ветвью он всё больше изменяется. Каждое новое поколение удаляется всё дальше от богатства и красоты этой матери, становясь беднее формами, менее глубоким, обыкновеннее.

Сравнительное языкознание познало законы этих изменений. Оно по праву сравнивает себя с естественными науками, ибо его наблюдения связаны с изменениями, которые относятся к физиологии произношения звуков. Но оно поступило бы весьма неправильно, если бы оно стало искать в физиологических мотивах основу этих изменений и их законы. Нельзя объяснить физиологическим путем ни движения от агглютинации к флексии, ни нисхождения с достигнутого совершенства, ни перехода от сильного к слабому спряжению, ни даже постепенной деструктуриализации языка, возвращения к новому разложению понятий и отношений.

Этот упадок языка относительно его только языковой – я бы сказал телесной – стороны является, с другой стороны, прогрессом: с продвижением вперед идейного наполнения чувственно жизненная энергия и самозначимость выражения должны отступить на задний план; язык уже не может как бы сам по себе продолжать сочинять и думать, его следует обуздать, сделать точным, он должен стать общепринятым.

В таком смысле самый совершенный язык есть тот, на котором говорит математика; разве только что, став таким полностью нейтральным, он, так сказать, в этой идеальности отмирает.

Шлейхер признаёт, что органическая деятельность языка, т. е. его полный расцвет, начинает отмирать там, где начинается историческая жизнь, что они относятся друг к другу антагонистически. В это положение следует, пожалуй, внести значительные оговорки: антагонизм природы и истории здесь неверно понят, ибо язык и до того высокого расцвета уже есть историческое явление. Чем богаче он становится в выражении мыслей, тем сильнее у него потребность умерить бьющее через край формальное богатство, упроститься, стать прозрачнее. За то, что он теряет в формах, он получает богатую компенсацию со стороны развития синтаксиса и усовершенствования его, в котором он учится обозначать категории точнее и логичнее. И в этом прогрессивном развитии он получает совершенно новые сферы, которые, так сказать, мыслящий дух только теперь открывает, создавая себе выражения, которые сами становятся живой историей языка: лексика, а не грамматика теперь показатель движения языка. Два столетия назад в сфере нашего языка ещё совсем не было понятия цели. Язык искал его в таких синтаксических формах, как союзы «damit, auf daβ, um... zu» [90]. До тех пор, пока, сдаётся мне, Якоб Бёме не употребил гвоздь в центре мишени «Zwick» или «Zweck» как образ того, куда целились. Подобное было и в греческом языке. Лишь Аристотель точно сформулировал понятие цели, рассмотрев его как τέλοζ, λόγοζ, τό ού ένεκα [91] и т. д.

Это понятие встречается уже у Платона, но он знает его лишь в форме «прекрасное», «благое»; у него ещё это понятие как бы имеет прямое значение, ещё не содержит момента назначения движения, т. е. понятие цели заключено в нём ещё не полностью. И если мы теперь, читая Платона, дополняем его выражение привычным понятием цели, то мы добавляем кое-что, чего ещё не было в его языке и мыслях.

Между прочим, я привожу эти примеры и потому, чтобы стало понятным, что история языка не может завершиться, скажем, развитием и разложением форм, что она от них должна идти дальше к синтаксису и развитию словарного запаса, что лишь в этом продолжении можно увидеть, как мнимое отмирание языка относительно развития форм компенсируется путем нового, более богатого образования выраженных синтаксически отношений и расширения запаса слов.

Но на этом пути языки приходят к своеобразному пункту. Некогда их общим выражением были живо воспринимаемые отзвуки впечатлений, и простые корни с понятной внутренней формой развивались, объединяясь и взаимопроникая друг в друга, по мере увеличения и развития впечатлений. Язык продолжал складываться, как говорится, органически, пока его воспринимали только на основе корней. Он состязался с подвижным миром новых впечатлений, создавая все новые, часто удивительно замысловатые и наивные комбинации корней; образуя все новые выражения, он развивался как свободный мимесис реальностей; он следовал за ними как бы благодаря своей собственной жизненной энергии. Но именно в таком развитии новые образования постепенно заглушали старые корни, внутренняя форма корня блекла. Если ещё к тому же язык подвергался внешним потрясениям,– например, такие потрясения положили начало романским языкам,– то как бы произвольно удерживалось выражение, изменившееся до неузнаваемости, только ещё совершенно внешне обозначающее ту или иную вещь.

Мы ещё понимаем, что слово «Brache» происходит от «brechen» [92] и обозначает «пар», т. е. ещё не полностью вспаханную, а лишь перепаханную для отдыха землю, француз же не воспринимает в словосочетании «terre friche» [93], что это стяжение выражения «terra fractivia», и уж тем более не понимает, что «friche» связано с «fragile»[94], «fraction», и ему не приходит на ум, что «frange, fregi» [95] как бы одно и то же слово; для него его «terre friche» как бы само по себе, без всякой связи в мире; оно могло бы точно так же звучать, как «абракадабра», так мало внутренней связи он ощущает при этом слове. Он ежедневно читает свой «journal» и знает, что это слово связано со словом «jour», но что слова «lundi, mardi» содержат то же слово «dies» [96], как и «diurnus», «diurne», он не осознает. И, таким образом, для француза весь его язык привычный, он имеет его в наличии по большей части как бы в мёртвых кусках, которые уже не пускают корней и побегов. Если он сочиняет и думает, то он составляет эти куски подобно мозаике; самое большее, что он может создать красоту и блеск внешнего звука и соли каламбура. Сам же язык уже не сочиняет и не мыслит. Но мы бы весьма погрешили против истины, сочтя его по этой причине отжившим своё время старцем. Напротив, французский язык, принеся в жертву корневую эластичность и цветущую красоту, получил взамен остроту, определённость и синтаксическое изящество, которые в иных отношениях дают ему исключительные преимущества. Его легче выучить, он более объективен, прежде всего свободен от всяческой произвольной чувственности, от всякой не зависимой от желания говорящего значительности.

Я говорил, что язык приближается к голой формуле. Разве не является, в конце концов, математическая формула для некоторого круга мыслей языком самой совершенной точности? Конечно, язык математики есть такой язык, который, будучи совершенно нейтральным, не имеет ничего общего с цельностью нашего Я, а воспринимается им лишь как сугубо профессиональный язык математического мышления, подобно тому, как при разделении труда индивидуум становится механизмом своего профессионального занятия.

Я не буду продолжать эти рассуждения, ибо наша задача не в том, чтобы обсуждать историю языка и языков, а только обозначить, каким образом идеальные языковые общности приходят к своей истории.

б) Прекрасное и искусства § 64 (69)

Уже Аристотель замечает относительно поэзии, что она основывается на понятии μίμησιζ. Это относится в одинаковой степени, как к любому искусству, так и языку.

Только не следует понимать так, как будто греческое здание с колоннами потому художественно, что оно μίμησιζ деревянного строения, или готический собор потому, что он имитирует высокоствольный буковый лес, и т. д. Такое объяснение было бы не лучше, чем, если бы свели язык к звукоподражанию.

Всякое искусство хочет показать прочувственное идеальное содержание максимально соответственным образом, и его изображение есть μίμησιζ того, что оно хочет выразить. Искусство есть наполненность души, а мимесис есть техническое, т. е. «как», способ выражения.

Готический собор есть мимесис, имитирующее выражение глубоко прочувствованной цели, присущей этому строению. Все глубоко прочувствованные великие моменты, как то, что в этом храме вместилище святого, что в нем возносятся к небесам благочестивые молитвы и т. д., создают то настроение души, которое находит свое миметическое выражение в торжественности и великолепии храма, где все конструкции устремлены ввысь и остроконечные шпили теряются в облаках. Материальное и материя полностью растворяются в этом движении души, как будто они уже не имеют ни тяжести, ни телесности.

Дата добавления: 2015-07-26