В) Психологическая интерпретация. §41

Поскольку мы определили исторический мир как нравственный мир, всё в нём несёт отпечаток духа и руки человека; конечно, отпечаток, частично очень выветрившийся и отшлифованный, часто едва заметный, по крайней мере, уже не распознаваемый как произведение и воля определённых индивидов и как выражение их личности.

Но понятно, именно личность интересует всегда больше всего, и слишком часто бывало и в старое, и в новое время, что историки, повествуя, пытались дать по возможности живые образы действующих лиц и выводили из их одарённости, характера, страсти всё, что произошло. Это начинается с Адама, Ноя, Авраама в Ветхом завете и продолжается по сегодняшний день, повсюду там, где наша наука ставит перед собой задачу стать популярной и влиять на народ; и для многих это и есть истинная цель исторических исследований.

Стоит труда и усилий разобраться в этом деле по-настоящему, так как с методической точки зрения оно имеет большое значение.

Если бы психологическая интерпретация была главной задачей историка, то Шекспир был бы величайшим историком. Как он поступает? Он выбирает для себя из Плутарха, Боккаччо, из английской хроники Холиншеда или ещё откуда-либо подходящую историю и переделывает её в драматическое действо. Его поэтический труд состоит в том, что он сочиняет характеры к происходящим событиям; и он невероятно точен и так глубокомыслен, чтобы распознать, что должно происходить в тайниках души человека, действующего и страдающего; он как бы читает судьбы людей в глубине их души, саму историю он выдумывает редко, а вернее, никогда.

Поэзия имеет право так поступать. Всякий романист так поступает. Сказание народов потому поэтично, что любому понятны события постольку, поскольку они объясняются характером, страстями, талантом действующих героев, и миф очеловечивает божество и богов, потому что они становятся понятными человеку лишь тогда, когда он видит в них своё подобие.

Как же поступает исследование в таких случаях? Может ли историк со спокойной совестью показывать так живо, как поэт, людей, о которых он пишет в своем исследовании? Дизраэли совершенно справедливо сказал однажды о Маколее, что его история Англии есть исторический роман. Одобрение, которое повсюду нашла эта английская история, кажется, это подтверждает.

Материалы, имеющиеся у исследователя, редко или, вернее, никогда не дотягивают до того, чтобы он мог соперничать с поэтом. Даже в том случае нет, когда он в своих источниках, написанных современниками событий, в донесениях дипломатов находит характеристики, которые может позаимствовать. Если Фукидид характеризует Клеона, как он пишет, или Геродот называет второго законодателя аттического государства честолюбцем, то это их мнения. И точно так же описания характеров в венецианских relazioni, или многочисленные портреты Марии Терезии, Фридриха Великого и т. д. в донесениях послов XVIII в. показывают только то, что в практических целях послы хотели дать своим принципалам представление о людях, на которых те могли рассчитывать в своей политике. Итак, может ли историк в своих исследованиях довольствоваться такими мнениями о характерах, а не должен ли сам составить собственное мнение на основании имеющегося ещё у него материала об их деяниях и желаниях? И на эти вопросы так просто не ответить.

Моменты, которые должны насторожить историка и обозначить границы психологической интерпретации, являются следующими.

1. Действительно, в этом процессе, насколько у нас есть материал о нём, целеустремленный индивид и энергия его воли находят свое выражение; но всё ли осуществилось, чего он хотел, весь ли его план, весь ли замысел? Не осталось ли нереализованным многое из его плана, а может быть, даже самое лучшее?

2. Быть может, у нас в руках этот, другой, третий набор его действий. Но полностью ли всё его существо, его планы растворились в этих действиях? Был ли он, как нам кажется, только военным, только политиком? Можем ли мы сказать: вот он весь, как на ладони, вся его подлинная сущность, вся без остатка и неизменная, гак, что все, что произошло, в чем он, как нам кажется, играл ведущую роль, можно вывести из его характера? Был ли Робеспьер только революционный демагог? Может быть, он был таковым в это время, а ранее был совсем другим, а его характер, вероятно, изменился вместе с обстоятельствами; но к его человеческой сущности относится и то, каким он был раньше; только в это время, при этих обстоятельствах, в этом отношении он был кровожадным, хладнокровным, радикальным демагогом.

3. Процесс или процессы, о которых у нас есть материалы, однако, не так прозрачны, чтобы мы могли увидеть все одновременно действующие моменты и как бы вычесть их, сказав: всё, что получается в остатке, следует записать на счет этого одного человека, его мотивов, его таланта, его характера, относится к спонтанному самоопределению. Даже люди, близкие обсуждаемому нами человеку, не знают его так хорошо, что с уверенностью могут судить о нём, они говорят, лишь основываясь на своем наблюдении, быть может, на его высказываниях. Но последние могут быть высказаны с каким-то намерением, объясняться настроением, взволнованностью, а у людей из всего этого складывается свое мнение. Они создают из существа, подвижного, колеблющегося в своих очертаниях, полного жизни в своей непрерывности абстрактный, зафиксированный, чётко очерченный образ. Духовное нельзя исчерпать только оценками. Кто может нарисовать точку, подвижную и постоянно колеблющуюся? А Я человека есть бесконечно движущаяся, неустанно активная и фосфоресцирующая точка.

Одним словом, как бы целеустремленный человек и энергия его воли ни говорили нам о логике развития событий, о которых нам дают свидетельство наши материалы, в этом не отражается целиком, без остатка и в чистом виде его Я, познаваемое нами. Только до определённой степени, только в определённых направлениях историческое исследование может найти достоверные данные об этой личности. Но за оставшиеся непознанные белые пятна наше исследование вознаграждается чем-то иным, появившимся у него. Из рассматриваемых здесь двух пунктов я приведу главное.

Отношение личности к тому, что она делает, можно разложить на несколько моментов, которые, какими бы нераздельно едиными они ни были, всё же в той или иной степени познаваемы.

1. Если действия суть волевые акты, то совершённое, прежде всего, есть произведение воли, какой бы повод ни возбудил её; сила или слабость, твёрдость или тупость воли проявляются очень ясно и отчётливо. Подобная удару сила воли, возникающая из внезапного аффекта, будет разительно отличаться от спокойной энергии воли чего-то заранее продуманного и глубоко обоснованного убеждения.

2. Мы очень хорошо знаем, что сильная воля может служить как добру, так и злу, как преступлению, так и исполнению высшего долга, так что сила воли отнюдь ещё не есть оправдание того, чего хотят. Но сила воли сама по себе есть высокое нравственное богатство, ибо оно приобретено, а не только даровано природой. Следовательно, в том, что совершено, можно будет вновь познать энергию воли, великий момент в сущности личности.

Тем более не должно ускользнуть от нашего наблюдения то, какими средствами действовали, как-то: благоразумие, прозорливость, правильная и точная оценка обстоятельств. Впрочем, эти свойства частично можно выработать путем упражнения и труда, но, в своей основе, они, прежде всего, есть врождённая одарённость духа, данный природой талант, по которому можно оценивать нравственную значимость человека лишь постольку, поскольку он без устали развивал этот дар, не дав ему зачахнуть из-за лености и рассеянности.

Но от таких интеллектуальных средств человека необходимо отличать то, что он с их помощью пытается достичь, как бы он высоко или низко ни понимал свою цель. Как и сила воли, энергия интеллекта является лишь средством, с помощью которого должно осуществляться то, что в глубине души определяет их и движет ими.

Можем ли мы постичь и это, и с этой стороны познать человека? Если бы мы, как историки, могли это, то уж тем более могли бы в повседневной жизни, в живом общении людей. В быту мы можем наблюдать, как некто направляет свою волю, свой талант на цель, энергично и умно преследуя и достигая её; мы можем увидеть, как он относится, скажем, к своей семье, ведёт себя в официальной сфере, в других нравственных ситуациях, как высоко или низко он их понимает, что ему кажется важнее, самым важным, на что направлены все его помыслы и желания; мы можем так или иначе представить его умственный кругозор, определяющий его действия, как бы ближайшую и самую интимную сферу, в которой движется его Я. Но проникнуть глубже наше наблюдение, даже основанное на личном общении, не может.

Только здесь имеет место ещё другое. Не поддаётся объяснению, как это происходит, что ты любишь как друга именно этого человека, завоевываешь как бы непосредственные чувства его души; веря в него. Не потому, что он такой высокоодаренный, такой умный, такой волевой, зачастую всё наоборот. Но ты чувствуешь его душу, знаешь, что её волнует, на что она надеется и чего боится. И узы дружбы, любви представляют собой непосредственное единение душ, которое всё снова повторяется и обновляется. И тот образ друга, который я ношу в душе, есть представление и понимание его самой подлинной сущности. Для меня это чувство неизбывно и неколебимо, даже если он колеблется или заблуждается; и на него оно оказывает благотворное, облагораживающее воздействие; оно говорит: такой ты есть настоящий, ибо такой ты должен быть всегда, ибо это твоё лучшее, твое истинное Я. Именно в этом моменте и заключена сильнейшая власть человека над человеком, зиждется тайна воспитания.

Я привожу такие примеры, чтобы стало ясно, чего историческая интерпретация не может достичь. В «святая святых» человеческого сердца проникает лишь взор того, кто «испытывает сердца и утробы», и до некоторой степени взор взаимной любви и дружбы, но не судьи, не судьи-юриста, не судьи-историка. Но в «святая святых» любого человека есть тайна и животворный родник его желаний и помыслов, подлинная побудительная причина его действий, те моменты, которые его оправдывают или осуждают перед самим собой и перед Богом, и только они выносят приговор его нравственной ценности, т. е. дают ему оценку.

Итак, историческая интерпретация не может достичь той точки, из которой берёт начало нравственное поведение человека и к которой оно возвращается как к своей совести, что всякий носит в себе самом. Ибо только его совесть является для него абсолютной совестью; она для него есть его истина и средоточие его вселенной.

Это лишь парафраз того, что мы говорим; личность как таковая имеет мерило своей ценности не в истории, а во всём том, что она в ней делает, творит или терпит. Ей дано лишь собственное замкнутое пространство, в котором она, и только она – будь она бедна или богата духом и дарами, значительна или незначительна по своему воздействию и успехам,– общается сама с собой и своим Богом. Она есть не малая молекула всеобщего исторического мира, а мир в себе, совокупность всевозможных нравственных отношений, которые в нем взаимосвязаны, взаимообусловлены, взаимомотивированы, тем самым стоят над своим миром и своим настоящим. В этом настоящем она живёт и действует, проделывая свою часть работы; она заботится не о том, будут ли когда-нибудь исследовать, оценивать, рассматривать эту часть как фрагмент истории. Индивидуум имеет в лице государства, народа и церкви свою сопричастную им жизнь, имеет жену и детей, собственность, свой труд, свою профессию, свою долю в заботах и упованиях настоящего, во всём что справедливо, добро и прекрасно.

Мы можем сказать: так или иначе он участвует во всех нравственных отношениях и связях, близких и опосредствованных; именно такие отношения и детерминируют всесторонне его личность. Он из всех нравственных сфер составляет для себя свой мир и в нём продолжает трудиться и творить. Для него и его совести всё, что его волнует и чем он живет, должно соизмерять и поощрять то, что его лично связует и поддерживает в этой совместной жизни; это его право, его долг, его свобода. И очень важно всегда помнить об этом. В качестве только исторического или статистического материала, лишь физиологических соединений люди были бы чернью, а в силу своих талантов были бы зверьми, хуже зверей.

Выводы из вышеизложенного подводят ко второму соображению. Мы знаем, что все нравственные связи присущи лишь людям, имеют в них свою действенность своё Здесь и Теперь, своё настоящее. Но то, что государство, народ, наука, ремесло и т. д. стали таковыми, как они есть, это свершилось не только в этом индивиде и его личности. Всё это пришло к нему и другим, минуя длинную цепь рук; так сложилось, стало таковым в бесконечной общности настоящего; всё это перейдет в другие руки, продолжая развиваться, в то время, как этот индивидуум состарится и умрет. Историческое исследование знает, что люди являются посредниками, и только посредниками, через руки которых проходят, вещи, события, что талант индивидов, их воля и желания, весь их внутренний мир есть лишь этапы, лишь звенья бесконечной цепи становления вещей, что вещи, говорится в нашем «Очерке», «идут своим путем, несмотря на добрую и злую волю тех, благодаря которым они совершаются». Ибо эти нравственные сферы имеют свою собственную силу и течение, они творят и распоряжаются как нравственные силы, которые реализуются только благодаря труду людей.

И таким образом мы подошли ко второму пункту. Если мы говорили, что психологическая интерпретация всё же относительно верна, то она относительно верна постольку, поскольку мы, познавая, должны признать, что ход исторических событий можно объяснить не только мотивами доброй или злой воли действующих лиц.

Ибо чтобы объяснить процесс какой-либо причиной, надо, чтобы она определяла его целиком и полностью. И это уже потому невозможно, что даже сильнейшая воля и самый гениальный ум, имеющие самые мощные рычаги власти, действуют не в одиночку, а зависят от людей, которые хотят того же или не хотят, помогают или тормозят процесс, зависят от бесчисленных индивидов, каждый из которых обладает своей частичкой прозорливости и совести. Их помощь или сопротивление обусловливают его деяние, ограничивая сферу его влияния, разрушая всевластие его воздействия. Даже самый могущественный правитель есть только момент в неудержимом потоке истории, лишь одно из средств, благодаря которым продолжаются и совершаются преобразования нравственного мира, однако на своём месте он особо действенный и характерный. Как такового, и только как такового мы его интерпретируем; не ради его личности, а ради его исторического значения.

Для меня, индивида, моей истиной является совесть, и история оставляет её индивиду; она не может своими средствами найти и понять ее. Она рассматривает индивида, который её интересует, не по его истине. Для неё в отношении индивида истинными являются его место и обязанности в больших нравственных общностях и в их поступательном движении вперед. Историческое исследование не намерено заниматься чем бы то ни было, касающимся его частных дел и отношений; оно выбирает лишь тех, кто имеет историческое значение, т. е. чьи жизнь и деяния имели подобающее место в этом большом контексте исторических событий, и именно поэтому их надлежит исследовать в этом контексте.

В тех случаях, когда интерпретация с помощью психологии также оказывается бессильной и не может продвигаться вперёд, она обращается к другому средству. И это четвёртый раздел интерпретации.

Дата добавления: 2015-07-26