II. Критика §28, 29

Что значит для нас историческая критика в общем, было разъяснено ранее. Если наше исследование начинается с того, что мы, исходя из наших исторических взглядов и представлений, сначала желаем удостовериться в правильности определённого вопроса, т. е. установить, является ли верным и насколько все то, что до сих пор для нас представлялось bona fide таковым, то мы уже увидели, как можно найти материал для ответа на такой вопрос и дополнить его.

Следующим шагом будет проверка найденных материалов на предмет того, годятся ли они для наших надобностей, и насколько.

Я употребляю такие неопределенные выражения, потому что в нашей науке касательно задач критики и того, что входит в ее компетенцию, царит большой разнобой мнений.

Слово «критика» употребляется весьма широко и разнообразно. Филолог под этим понятием, в основном, подразумевает восстановление текстов; критик искусства оперирует преимущественно эстетическими оценками; в философии со времени Канта это слово означает глубочайшее спекулятивное исследование и т. д.

Во всех этих различных толкованиях слова «критика» одно является общим, что речь идёт о просмотре и анализе чего-то данного или свершенного. Но что именно подлежит здесь анализу, форма ли, содержание, цели или условия, происхождение или работа, или еще что-либо иное — в самом слове этого не заложено; это придется определить философу, эстетику, военному, зодчему и т. д. в зависимости от его точки зрения и прочих задач.

Что касается истории, то сделать это нам будет вдвойне трудно, пока мы не уясним для себя, какая именно задача относится к её домену, и только согласно этой задаче нужно будет определить её критический метод.

Исходя из идеи, что дать оценку происшедшему или свершенному можно было бы, либо в прагматическом отношении подвергнув критике историческое достижение, скажем, государственное устройство, литературные и художественные творения определённой эпохи, либо дав моральную оценку характеру, таланту, поступкам исторических деятелей, мотивам, условиям их действий.

И довольно долго историография не только удовлетворялась таким видом критики, но и видела подлинную свою задачу в том, чтобы заседать в судебной палате, вызывая всемирную историю как на Страшный суд, а то и самой вершить этот суд. Так, например, Оттокар Лоренц («Фридрих Кристоф Шлоссер и о некоторых задачах и принципах историографии», 1878) совсем недавно высказал мнение, что только «оценка» и правильный метод «определения духовных ценностей» могут превратить историю в науку. Но являются ли наши материалы всегда таковыми, что мы можем с уверенностью судить о чем-либо и выносить приговор? И есть ли у исторической науки критерий, по которому можно судить о художественном произведении, о ведении войны, об экономическом прогрессе, а не лучше ли предоставить все это искусствознанию, военной науке, экономическому учению?

Впрочем, ещё на заре истории пришли к мысли о необходимости проверки и корректировки сохранённых традицией фактов, каковым верим. Когда Фукидид, в отличие от легковерного Геродота, слишком охочего до красивых историй, попытался установить, насколько возможно, верность фактов; когда Полибий подчеркивал важность предметной стороны дела, признавая только её, в отличие от современных ему греческим историков, которые писали всегда лишь ради впечатления и развлечения, то это было немалым прогрессом исторического познания.

Было бы чудовищной несправедливостью, если бы мы не признавали того, что Фукидид уже использовал не только λογοι, подвергая критическому разбору предание, но стал использовать и служебные письма из Метроона в Афинах. А, начиная с Аристотеля, такой стиль основательного исследования быстро входил в жизнь, его можно отметить у авторов «Аттид», у Птолемея в истории Александра, у Иеронима в истории Диадохов, и так до Полибия, который, вероятно, заимствовал из документов не только приводимые им известные договоры, например с Карфагеном, но и другие официальные письменные свидетельства, например данные о римском легионе и лагере. А с Варроном в римскую литературу вошёл подлинно научный элемент.

Но лишь позднее средневековье вместе с пробудившимся интересом к классической античности, который способствовал развитию духа Нового времени, великие практические вопросы привели к подлинной и систематической критике благодаря тому, что в начавшейся борьбе против римской иерархии и её безмерных притязаний, лжи и подделок прибегли к особому оружию, научному исследованию. Вероятно, первый образец подлинного критического исследования дал Лоренцо Валла (о нем Цумпт в ж. Шмидта,83 1844): в 1439 г. Валла доказал подложность так называемого «Константинова дара» и грамоты, составленной по поводу дарения, он также показал ложность мнения церкви, что авторами так называемого «Апостольского символа веры» являются двенадцать апостолов; он разоблачил поддельность мнимого письма Христа к царю Авгарю Эдесскому, которое приводится в истории церкви Евсевия (I, 13). Тот же критический, т. е. современный, дух, только ещё более проницательный, проявляется открыто и во всю силу в период Реформации, и главным средством борьбы против папизма было критическое доказательство, как, например доказательство, что ставшее церковной догмой учение о Семи таинствах, учение церкви о Предании, «Лжеисидоровы декреталии», культ Девы Марии, истории святых и т. д. являются фальшивками и сплошным обманом. Затем около 1550 г. Флакиус в своих «Центуриях» произвёл критическую чистку всей истории церкви первых веков христианства.

То, что римская церковь, несмотря на Тридентский собор, не смогла уже одолеть евангелического учения, это потому, что последнее, разделенное на реформатское и лютеранское направление, продолжая и внутри себя борьбу и критику, сохранило современный дух свежим и действенным. С великой борьбой Нидерландов против испанской сверхдержавы начинается тот ряд исследователей-гугенотов: Казаубонус, оба Скалигера, Гуго Гроций, – которые применили искусство критики к обширной исторической области.

Таким образом, были проторены пути по первозданной целине традиционного исторического предания, священного и мирского; вскоре к ним добавились исследования по дипломатике Лейбница, по естественному праву Пуфендорфа и Христиана Томазия, и сюда же относится «Dictionaire historique et critique» Пьера Бейля, первое обобщение полученных путем критического метода результатов, предназначенное образованной публике.

После того, как был проложен путь, с начала XVIII в. стали предпринимать попытки теоретического осмысления критики. Я упомяну книгу Эрнести «De fide historica recte aestimanda» 1746 г., а затем книгу Гризбаха «De fide historica ex ipsa rerum quae narrantur natura dijudicata»; и та и другая направлены в основном против библейской истории и её чудес. Это был рациональный анализ того, что возможно или невозможно согласно природе вещей и её неизменным законам.

Второй раз филология снискала себе заслуги в деле продвижения и поощрения критики. Перезониус и Бентли учили критиковать предания, не только исходя из внешних моментов, не только с помощью скептического рационализма, но и по содержанию, различать подлинное и поддельное в дошедших до нас текстах по их художественному стилю и манере изложения мысли. Затем последовали Лессинг, Винкельман, Вольф, Нибур, которые применили ту же критическую систему к философемам, к произведениям искусства, таким великим литературным творениям, как поэмы Гомера, труды Ливия и т. д.

Всех их объединяло то, что предметом исследования они сделали источники нашего познания, на основе которых можно было изучать, прежде всего, историю античности. И в теологии, в которой рациональное направление в конце концов в трудах церковного тайного советника Паулуса полностью было засушено и стало чисто внешним, получила полное признание также идея, которая пришла вместе с тюбингенской школой Фридриха Христиана Баура и проявилась в его исследованиях Нового завета.

В то же время в тридцатые годы в работе над изданием «Monumenta Germaniae» набирала силу историческая критика в школах Перца, Бёмера и Ранке, которые подхватили начатое Нибуром в «Римской истории» и стали развивать на материале немецкой средневековой истории.

В наши дни отличительным признаком этой критической школы является то, что она видит в критике единственный метод нашей науки, а именно в критике, которая направлена, в сущности, на источники.

Из круга этой школы появляется мало публикаций по теоретическим вопросам нашей науки. Статья Генриха фон Зибеля «О законах исторического знания» 1864 г. едва затрагивает их; Мауренбрехер, Ульманн и другие обсуждали лишь частности, более всего по сути дела пишет Деннигес в «Критике источников истории Генриха VII», 1841.

По Дённигесу, критика должна заниматься установлением объективных фактов, которые можно добыть путем строгого анализа и сравнения сообщений. Таким образом, критика должна установить аутентичность сообщений; критика дает возможность изложить факты, ее целью является то воздействие, в результате которого ей удалось выбрать подлинно исторический факт таким образом, чтобы можно было найти идею этого факта. Затем вступают другие факторы, предъявление доказательства и т. д. По-видимому, Деннигес считает предъявление доказательств – и есть нахождение и понимание идеи, которая якобы заключена в фактах.

Это мнение, как видим, объясняется привычкой сравнивать средневековые источники, имеющиеся в наличии, разделять их на производные и первичные, считая объективными те факты, которые-де вытекают из письменных памятников, ловко доказанных как первоисточники.

Однако этот метод, примененный к другим, а не только к политико-историческим или церковно-историческим вопросам, очень скоро завёл бы в тупик. Как можно с таким методом подходить к истории архитектуры или экономической жизни, поскольку о таких материях вообще нет никаких повествовательных письменных источников.

И где найти ту меру, по которой можно определить, какое из самых первых сообщений, зачастую взаимоисключающих, передаёт так называемый объективный факт, к примеру, из сообщений о церковных реформах Григория VII, начиная с собора 1046 г. в Сутри, по поводу которых основательно противоречат друг другу Боницо из Сутри и Бенцо, епископ Альбы, один на стороне папы, другой – императора.

А как поступать, если в качестве первоисточников есть ещё и другие материалы? Если в нашем распоряжении в архивах находится большое число деловых бумаг? А что делать такой критике в истории литературы, искусства, где у нас налицо непосредственно искомые объективные факты? У нас в изобилии объективных фактов по истории нашей литературы XVIII в., а именно произведения наших авторов еще непосредственно перед нами, и здесь для установления собственно исторического факта мало что ещё осталось сделать, разве что устранение многочисленных опечаток прежних изданий. Приступать ли тогда без лишних рассуждений к доказательству идей? Или что касается немецкой литературы, то осталось только рассказывать в печати эпизоды из личной жизни писателей, например отношения Гёте к Оттилии, госпоже фон Штейн, Лили и т. д.

Мы видим, что в таком понимании критики очень много неясного. В нём заключено верное предчувствие того, что наше историческое исследование непременно должно обращаться к историческим материалам, из которых только и можно получить знание о происшедшем. Но, вводя понятие объективного факта, такой подход обнаруживает полное непонимание природы наших исторических материалов. То, что при таком подходе обозначается как объективный факт, например, сражение, церковный собор, бунт,– но были ли они таковыми в действительности? Не являлись ли они скорее актами многих, бесчисленных моментов, одного процесса, которые лишь представление человека обобщает как таковые, исходя из повода или цели, или последствий, общих для этих моментов? В действительности всё это суть волевые акты людей, поступки и страсти такого множества индивидов, из которых в нашем обобщающем представлении сложилось то, что мы обозначаем как факт этого сражения, этого бунта. Не сражение, не бунт были в тот момент чем-то объективным и реальным, а тысячи людей, которые с шумом и криком неслись навстречу друг другу, сталкиваясь и избивая друг друга и т. д. И можно сказать, волевые акты, поступки и страсти людей в сфере истории имеют то же значение, что и в природе клетка, лежащая в основе всех органических соединений и эволюции.

Мнение, будто всё, что относится к области истории, обязано своим происхождением таким волевым актам, таким поступкам и страстям людей, есть, строго говоря, лишь аналитическое суждение; это просто-напросто парафраз понятия «история, т. е. нравственный мир».

Но точно так же ясно, что и аналогия с теорией клетки недостаточна, чтобы исчерпать исторический мир, как она и для органического не может быть исчерпывающей. Ибо хотя события совершаются благодаря воле участников и только через неё, однако их сущность, их исток и направление не заключены целиком в воле и только в ней. Здесь прибавляются ещё и другие моменты, которые только и определяют, по существу, это первичное и лишь формальное предназначение индивидуально желаемого и придают ему значение и действенность.

В большинстве случаев эти подлинные факты, волевые акты индивидов имеют несоизмеримо малое значение по сравнению с тем, что совершилось благодаря им, и являются лишь частичкой, лишь средством этого, и мы путем нашего исторического исследования ищем то, что там произошло, что определило и объединило в данный момент отдельные воли, т. е. ищем мотивы и импульсы, которые, возможно, действовали в индивидах под влиянием момента как вспышка, искра, пробежавшая через них, но с такой силой и возбуждением, что каждый участник был как бы приподнят над сферой чисто индивидуального желания и вовлечён в общий процесс.

Впрочем, художник, мыслитель, великий правитель, полководец может выразить свою волю, свои мысли в том, что он делает. В других случаях много воль объединяются, чтобы реализовать общее, а именно они, обычно во многом индивидуальные и различные, объединяются в этом одном деле, в одном направлении и намерении. В великом движении Реформации именно каждый индивидуум делает выбор и выступает вместе; но в том, что сотни тысяч объединяются в единой воле, заключается историческое значение этого выбора. Не отдельные волевые акты, а действующий в них импульс является исторически важным.

В других контекстах волевые акты являются как бы непосредственными и непроизвольными актами того же рода и направления. Так, в языке какого-либо народа, который реализует себя все снова и снова, конечно, через каждого говорящего, но, пребывая в духе каждого индивида, этого народа и формируя мир его представлений, язык является силой более могущественной, чем любой индивидуум и его волевые акты, благодаря которым он (язык) функционирует и живет.

Следовательно, есть три формы, в которых волевые акты переходят в так называемые факты: либо это одна господствующая воля, которая определяет многие, либо многие конкурирующие волевые акты, действующие в определённый момент совместно, либо определённая более высокой общей формой совокупность всех, выражающих волю.

Переход от вышеизложенного к нашему вопросу напрашивается сам собой. Материал, имеющийся у нас для исследования, есть из прошлого то, что ещё не исчезло, т. е. либо остатки, а они вызваны к жизни волей и рукой человека, его волевыми актами, либо источники, т. е. мнения, которые являются не зеркальным отражением или произведением какого-либо иного механизма, а мнением того, «кто видел собственными глазами и слышал собственными ушами», а также тех, кто в свою очередь пересказал услышанное другим, пока кто-либо, один или несколько, не записал все это, передаваемое из уст в уста.

Как остатки, так и источники являются историческим материалом, поскольку они дают знание происшествий былых времен, следовательно, знание волевых актов, каковые некогда, в своем настоящем, имели место и действовали и, подтверждая себя, вызвали у нас желание вновь представить их себе в виде истории. Для этой цели у нас нет иного материала, кроме данных остатков, данных источников.

Мы имеем перед собой уже не то, что произошло или было совершено, т. е. так называемые факты в их бывшей действительности, их мы уже не можем эмпирически понять и научно трактовать, а можем изучать только то, что от них осталось и имеется в настоящем,– вот эти остатки, предания и памятники.

Итак, задачей исторической критики может быть только констатация, в каком отношении находится этот имеющийся у нас для исторического исследования материал к тем волевым актам, о которых он нам рассказывает. Только имея ясный и полный ответ на этот, казалось бы, формальный вопрос, мы можем приступать к использованию его свидетельства, исходя из его содержания.

Согласно вышесказанному этот формальный вопрос формулируется по трём аспектам, которые в одинаковой степени применимы ко всем трём видам исторических материалов.

а) Действительно ли наш материал является тем, чем он считается или претендует быть таковым? На этот вопрос отвечает критический метод определения подлинности.

б) Является ли наш материал неизменно тем, чем он был и желал быть во время своего возникновения, какие изменения он претерпел и не следует ли его отбросить? На этот вопрос отвечает критический метод распознавания более раннего или позднего, это как бы анализ материала по его временным слоям.

в) Спрашивается, был ли и мог ли быть данный материал в момент своего возникновения вещественным доказательством, каковым он считался или претендовал на это, или он с самого начала лишь частично, лишь относительно соответствовал тому, свидетельством чего он слывёт? На этот вопрос отвечает критический метод определения верности материала. Именно в этой главе место так называемой критике источников.

г) Наконец, спрашивается, содержит ли имеющийся у нас материал все моменты, о которых исследованию требуются свидетельства и справки; является ли он и в какой мере полным? На этот вопрос отвечает критическое упорядочение верифицированного материала. Добытый нами с помощью первых трех вопросов материал представляет собой необработанную массу всяческих фрагментарных набросков, архитектурных руин со всевозможными орнаментами, каннелюрами, профилями и т. д. Дело заключается не в том, чтобы восстановить здание, а скорее в том, чтобы отыскать план, стиль, архитектонику здания. И целью критического упорядочения является подогнать очищенный материал сначала по пазам и обломам, еще распознаваемым внутренним связям таким образом, чтобы можно было увидеть все недостающее.

Критическим упорядочением материала завершается задача критики и настаёт очередь интерпретации.

Дата добавления: 2015-07-26