История и природа

Главный вопрос можно сформулировать так: что даёт нам мерило и, так сказать, право, для того чтобы из хаоса эмпирических ощущений одни обобщать как историю, а другие – как природу?

Мы знаем: всё, что есть в пространстве, одновременно есть и во времени и, наоборот; следовательно, вещи не в нас разделяются на природу и историю не объективно, а пространство и время суть только самые общие категории, согласно которым мы можем для себя разлагать всю совокупность явлений и упорядочивать их. Наше восприятие поставит явления в тот или иной ряд, в зависимости от того, какой момент ему покажется главенствующим: время или пространство.

Мы очень хорошо знаем, что солнце, луна и звезды, а также камень, растение, животное пребывают во времени; но для камня, каковым бы он ни был, значение времени заключается разве что в том, что он подвергается выветриванию.

У растения, животного, пожалуй, есть временное протекание, но зерно пшеницы, брошенное в землю, через былинку, цветение, колос станет повторением таких же зерен. И то же самое можно сказать о животном, обо всей жизни на земле, всём звездном мире, главным признаком которого для нас является периодический восход и закат. Момент времени кажется нам здесь вторичным, бесконечный ряд времени разлагается в этих преобразованиях на равные повторяющиеся циклы или периоды, как это называется в алгебре. Что касается индивидуальной жизни животного, растения, то мы не можем понять их иначе, нежели как повторяющиеся в них периоды, их материальность, действующие в них физические и химические законы; наше исследование, в конечном счёте, ищет механику атомов, которая позволяет им быть и становиться такими, какие они есть. Итак, в явлениях этого ряда мы понимаем лишь постоянное, материальное, в чём совершается движение, правило, закон, по которому оно происходит,– ищем равное в перемене, неизменное в изменчивости; момент времени кажется нам здесь всегда вторичным. Но всеобщее понятие «пространство» получает здесь своё дискретное содержание бесконечно расширяющегося бытия, и совокупность таких представляющихся нам явлений бытия и вращающегося по кругу становления мы понимаем как природу.

В других явлениях мы встречаемся как с более важным с переменным в постоянном и с меняющимся в равном. Ибо здесь мы видим, что в движении возвращаются не всегда к одним и тем же формам, а складываются все новые и более развитые формы, такие новые, что материальное, в котором они проявляются, становятся как бы вторичным моментом. Мы здесь видим постоянное становление новых материальных образований. Любое новое является не только иным, чем более раннее, но и происходящим из более ранних и обусловленным ими, так что оно предполагает более ранние и идеально имеет их в себе, продолжая их, и в этом продолжении указывая на ещё другие образования, которые последуют за ним.

Именно в этой непрерывности всё более раннее расширяется и дополняется более поздним, именно в этой непрерывности целый ряд изведанных форм складывается во всё более высокие результаты, и любая из изведанных форм является моментом становящейся суммы. В этом неустанном следовании один за другим, в этой восходящей непрерывности всеобщее понятие «время» получает своё дискретное [17] содержание, содержание бесконечной последовательности поступательного становления. Совокупность таких явлений становления и поступательного движения мы воспринимаем как историю.

И в сфере, понимаемой нами как природа, имеются отдельные существа, индивидуальности; возможно, что и для них есть какое-либо движение прогресса, какая-либо историческая жизнь, конечно, только с точки зрения, которая находилась бы вне сферы нашего человеческого познания. Насколько мы можем видеть и наблюдать по свойству человеческой природы, лишь в мире человека есть этот знак поступательного развития восходящей в себе непрерывности.

Ибо как в нас самих, так и во всех человеческих сферах мы как движущую причину познаём энергию воли. И эта воля направлена на то, что ещё только должно возникнуть, родиться или измениться, на то, что вначале существует лишь в мыслях, т. е. ещё не существует, пока не претворится в дело, и, следовательно, любой такой волевой акт как бы обращён к будущему и имеет своей предпосылкой настоящее и прошлое; он направлен на то, чтобы этой идее соответствовало бытие, в котором она имеет свою действительность и истину, чтобы преобразовать это бытие согласно идее и по-новому, так, чтобы оно стало в ней истинным. Ибо истиной является та идея, которой соответствует бытие, и бытие истинно, если оно соответствует идее.

Здесь движущим и действующим моментом является не механика атомов, а воля, которая рождается и определяется из Я-бытия, и действующая одновременно воля многих людей, которые в этом сообществе, в этом духе семьи, духе общины, духе природы и т. д. обретают как бы общее Я-бытие, которое ведёт себя аналогичным образом.

Именно это превращает мир людей в нравственный мир. Сущность нравственного мира есть воля и воление, которое как таковое должно быть индивидуально, следовательно, свободно, должно быть постоянным стремлением к совершенству, постоянным поступательным движением и которое подлежит тому же закону, даже если воля и воление пренебрегают этим законом и нарушают его.

Движение этого нравственного мира мы и обобщаем как историю. И к тем явлениям, которые мы получаем посредством эмпирического восприятия из этих сфер, у нас, воспринимающих, иное отношение, чем к природе.

Впрочем, и в сфере человеческой жизни имеются такие элементы, которые можно измерить, взвесить, вычислить, и именно они являются субстратом или, вернее сказать, материалом, на основе которого проходит вся человеческая деятельность вплоть до её высочайших и самых духовных форм.

Ибо мы, люди, не создаём, а лишь формируем и моделируем что бы то ни было из материала, возникшего естественным образом или исторически ставшего, материала, который мы находим, являясь в этот мир. Но материальные условия далеко не исчерпывают сущность нравственного мира, и их никак не достаточно для объяснения этого мира, и кто полагает, что может объяснить его материальными условиями, тот теряет или отрицает здесь самое что ни на есть главное. Ведь, не деревом и медью инструментов, не акустическими законами звуков и аккордов, которые они издают, можно объяснить и понять Бетховенскую симфонию. У композитора были все эти средства и материалы, и акустические эффекты, чтобы породить нечто, не имеющее аналогии во всей сфере природы, нечто, возникшее в его душе и в душах людей, самозабвенно внимающих его музыке, вызывающее, как по волшебству, те ощущения и представления, которые переполняли и волновали его душу.

В этих звуках композитор обращается к нам, и мы понимаем его, слушая эти звуки, мы понимаем их, ибо чувствуем то, что он высказал ими, ибо они вызывают во всех регистрах нашей души одинаковое чувство.

Конечно, можно, как было замечено, принять во внимание изменчивость и последовательность изменений тех вещей, которые мы обозначили как принадлежащие природе, рассмотреть их с учетом момента времени; и поэтому говорят об истории земли, об истории развития, например, гусеницы, об истории землетрясений, истории природы. Но, пожалуй, можно сказать, это только vel quasi1 [18] история; история в высоком смысле есть лишь история нравственного космоса, история человечества.

С другой стороны, отдельный человек живёт только отведённое ему время, а затем умирает, бытие дано ему лишь на короткий срок.

И отдельный народ живет не вечно, он меняется, и если у него есть юность, то наступит и старость, и смерть.

Жизнь в истории не только поступательна; непрерывность оказывается кое-где прерванной, перескакивающей отдельные этапы, иногда даже идущей вспять.

Впрочем, перескакивающей лишь для того, чтобы продолжить начатое здесь в другом месте; идущей вспять лишь для того, чтобы затем продвинуться вперед с удвоенной силой. И довольно часто бывает, что народ, перенапрягший свои интеллектуальные силы, становится как бы шлаком, пашней, истощённой хищническим возделыванием, как, например, в Италии конца императорского периода. Если затем на невозделанной пашне возникают новые образования, которые перекрывают руины и остатки старого, принимая их, таким образом, в себя, то непрерывность восстанавливается; и, разглядев её нити, исследование обнаруживает значительность и притягательность и того периода, когда эта пашня была заброшена.

Это сказано для того, чтобы напомнить, что идея о непрерывности имеет и может иметь для нас значение даже там, где она кажется прерванной.

В ряду этих элементарных предварительных вопросов заслуживает внимания ещё один пункт.

Формы и движения нравственного мира, к которым обращается исторический эмпиризм, как было изложено выше, доступны нам в большей степени, чем формы естественного мира, и постижимы потому, что мы, воспринимая их, получаем не только знаки, но и выражения и отпечатки той же системы знаков, с которой мы сами работаем.

Эта конгениальность, это тождество знаков и регистров, в которых мы воспринимаем чувственные ощущения рефлексов и отзвуков, при помощи которых Я выражается вовне, присуща всем людям и типична для всего рода человеческого. И поэтому то, что люди повсюду и во все времена делали, ощущали, думали и говорили, желали, действовали и творили, есть непрерывность, общее достояние, непрерывное самопревосхождение. И причина, почему мы ощущаем потребность в понимании и всё большем осознании подобной непрерывности, кроется в том, что мы, любой из нас, причастны к этой непрерывности. Каждый на своём месте есть не только сумма до него пережитого и выработанного, но и новое начало дальнейшей деятельности; и именно поэтому на своем месте он необходим, а его самобытность имеет ценность и значение. Его значение и ценность определяются по тому, как он, будучи на своем месте, продолжает трудиться согласно своему кругозору, каким бы широким или узким он ни был. Таков он, и другой, и все. Они не только могут, они должны быть таковыми, ибо это их сущность, всякий лишь постольку есть Я, поскольку он таков и так поступает. Он был бы ниже своей сущности и призвания, потерял бы сам себя, слыл бы лишь материалом и массой, а не полным, замкнутым в себе Я, личностью, если бы он не жил, руководствуясь этим своим долгом.

Мы смело можем сказать: каждый индивидуум есть исторический результат. Не по своей тварной ипостаси; в этом отношении он находится в многообразных связях, которые мы обобщаем понятием природа; в таком качестве его может и должен понимать, по крайней мере, врач. Но с момента его рождения на него воздействуют бесчисленные факторы той великой непрерывности, которые относятся к компетенции исторического эмпиризма. Ещё неосознанно он воспринимает огромное число воздействий со стороны своих родителей, их духовных и телесных задатков, влияния климатического, ландшафтного, этнографического окружения. Он с момента рождения оказывается среди чего-то готового, ставшего, т. е. среди исторических данностей своего народа, языка, религии, государства, уже готовых регистров и систем знаков, в которых воспринимают, думают и говорят, всех этих уже сложившихся представлений и воззрений, которые суть основа воления, деяния, формирования. И лишь благодаря тому, что входящий в мир новичок принимает в себя уже полученное по наследству и в свою очередь, познавая бесконечное, суммирует его и строит из него свое собственное Я так, что его самая истинная и сокровенная сущность сливается со всем исторически ставшим вокруг него, что он непосредственно располагает всем этим во плоти как своими органами и членами, лишь благодаря всему этому ему дана не только тварная и животная жизнь, но и высшая человеческая жизнь.

Он находится целиком здесь и теперь, в живом настоящем человеческого бытия, не по праву своего рождения. Он ещё только потенциально в нём; чтобы быть человеком, ему придётся сначала стать человеком; и он будет человеком лишь постольку, поскольку он сумеет стать им, все больше и больше становиться таковым. Поэтому, например, дети – это не маленькие взрослые, они отличаются от взрослых не только количественно; ребенок есть качественно иное, чем юноша, мужчина. Это фундаментальное положение всякого воспитания, и нет ничего более пагубного, если его забывают, как это часто бывает в сверх меры образованных семьях.

Ребенок лишь движется в направлении этого богато наполненного содержания настоящего, поднимаясь по ступеням вверх, и это настоящее есть сумма времени бесконечных жизней человеческих. Ребенок должен их снова пропустить через свой внутренний мир, т. е. он должен научиться жить; с первого слова, которое он услышит и поймёт, и научится произносить его, начинается внутреннее душевное воспитание и учёба жизни.

Благодаря тому, что любой оказывается окружен всем тем, что пережито его семьей, его народом, его временем, предыдущими столетиями, человечеством, он своим трудом восходит на уровень ставшего настоящего, следовательно, благодаря тому, что он сознательно живет в истории, и история живет в его сознании, и только благодаря этому, он становится выше простого тварного существования и поднимается до духовного и нравственного, которое ставит человека выше монотонности остальных творений, словно поднимает его из пространства во время, из природы в историю, превращая его из непостоянного атома в приливах и отливах на периферии мира явлений в новый центр.

С полным основанием древние называют человеческое бытие humanitas, образованностью. Образование целиком и полностью имеет историческую природу, а содержанием истории является неустанно совершенствующаяся humanitas, растущая образованность.

Таким образом, у нас есть точка, которая придаёт нашей науке её подлинное значение. Мы видим, что наша наука занимается задачей, которая специфически присуща человеческой природе, бытию бесконечного духа. Мир людей с начала и до конца исторической природы, и в этом его специфическое отличие от природного мира. Исторический мир, по существу, есть человеческий мир; он находится между естественным и сверхъестественным, как и сам человек по своей духовной и чувственной сущности причастен и тому, и другому.

И ещё более определённо: «cogito ergo sum» [19] – это не основоположение, не принцип, а факт, первый в ряду фактов, в которых мы уверены.

Благодаря ему мы уверены во внешнем мире явлений, которые мы воспринимаем чувственно, обобщая и упорядочивая их в формах нашего мышления. Лишь это «cogito ergo sum» даёт нам руководство и надежду на то, что как наше единичное Я, так и миллионы подобных, живущих с нами и живших до нас, и продолжающих трудится в одной великой непрерывности, суть лишь примеры, лишь отражения, лишь преходящие воплощения одного продолжающегося вне пространства и времени единства, абсолютного единства высшего существа, которое наш ум пытается познать с помощью своего мышления, но уже достоверно знает благодаря своей вере.

Дата добавления: 2015-07-26