Исторический вопрос §19

Прежде всего, попытаемся найти точку, от которой берёт начало историческое исследование. Нам придётся найти её эмпирическим путем, следуя характеру нашей науки.

Ребенок, поначалу не ведающий ничего о былом, постепенно улавливает из разговоров и рассказов, окружающих самое простое и доступное ему, затем, не переставая задавать вопросы, он узнаёт многое другое и с каждым годом всё большее; вводя эти отрывочные сведения в мир своих представлений, восполняя живой фантазией пробелы, он восстанавливает последовательность событий и, вглядываясь в мир как бы из самого себя, субъективно, зачастую превращает, неизвестно как, то немногое и малое, что знает, во многое и великое, и удивительное.

Подобным образом поступает любой народ во времена юности, человечество – на самых ранних стадиях своего развития. Из окружающей их действительности и из воспоминаний они творят собственную предшествующую историю, богатую и пеструю, заполняя лакуны своей фантазией и восстанавливая общий смысл; тем самым они проясняют для себя мрак минувших времен и верят всему субъективному и фантастическому, или самими же и выдуманному. Таким образом, мир их представлений отражает скорее их мироощущение, их одарённость, их сиюминутные интересы, а не реальность их бытия.

Момент, когда пробуждается рефлексия, сомнения в воображаемом мире, знаменует важный шаг вперед в истории развития, как индивидуума, так и народов.

Ибо эта наполненность нашего Я, т. е. мир воображаемых реальностей и логических связей, окутывающих наше Я словно атмосферой, словно дымкой, заключающей его как бы в скорлупу, есть, прежде всего, что-то традиционное, доставшееся нам по наследству от предков, вошедшее в привычку, оно наше и как будто не наше, скорее оно обладает нами, чем мы им, оно властвует над нами.

Но из совокупности того, что у нас есть в действительности или только в воображении, из понимания и ощущения нашего внутреннего мира, из нашего самоощущения рождается у нас новое представление о целом, о части, об отдельном моменте. Наше Я, словно пресытившись обилием представлений, вместо того чтобы по-прежнему наивно воспринимать новые, начинает всем своим внутренним содержанием и благоприобретённым самоощущением отторгать их.

И, раз начавшись, эта реакция отторжения не прекращается. Сомневаясь, замечая, что последующее не сходится с предыдущим, что разного рода противоречия и несуразности соседствуют здесь bona fide [22] размышляя о том, что все подлежит проверке как возникшее в нас неосознанно и доставшееся нам от прежних времен, мы начинаем свободно распоряжаться тем, что до сих пор владело нами, властвовало над нами, и сами властвовать над ним.

Гёте сказал некогда довольно туманно:

«Was du ererbt von deinen Vätern hast,

Erwirb es, um es zu besitzen». [23]

В некотором смысле эти слова укладываются в ход нашего рассуждения. Ведь это мы получили «в наследное владенье» от наших предков сумму представлений, и после того как наша фантазия связала их внутренним единством смысла, дополнила и расцветила его, у нас возникло представление о целом, об отдельных частях целого, об их отдельных свойствах.

Мы воспринимаем вещи так, представляем их себе так, судим о них так. Но по какому праву? На каких основаниях?

Есть ли у наших взглядов, наших суждений какое-либо реальное содержание? То, что мы имели и во что верили, мы впитали в себя с молоком матери, получили по праву наследства, заимели как бы ех autoritate [24], а не по праву нами самими приобретённого, обоснованного, оправданного.

Вот почему мы перво-наперво должны подвергнуть сомнению всё, что у нас было до сих пор и чему мы верили, чтобы, проверяя и обосновывая, приобрести заново и осознанно.

Дело заключается тут в моменте зарождения сомнений, который проступает более или менее ясно в развитии любого человека, однако большинство людей довольствуется тем, что пересмотру у них подлежат лишь житейские отношения, касающиеся лично их, а в остальном они живут, искренне полагая, что великие всеохватные явления истории человечества таковы, какими они привыкли их видеть со школьной скамьи. И те, кто по роду научной или практической деятельности далеки от истории,– как юрист, естествоиспытатель или купец,— обходятся, что касается их представлений о прошлом, тем немногим, что они вынесли из школьных, общеобразовательных предметов.

Впрочем, благодаря, прежде всего общему образованию у нас и сложились определённые, многократно откорректированные взгляды на прошлое. Мы знаем уже о Лютере, Цезаре, Карле Великом; у нас есть некоторое представление об их деятельности, о тех обстоятельствах, в каковых они действовали, о значении их деяний для их народа и времени, наша фантазия по мере сил работала над завершением и проявлением этой картины. Но было ли в действительности всё так, как меня учили в школе и как я это себе представляю? Имело ли выступление Лютера в Вормсе такое огромное значение?

И почему оно приобрело такое значение? О каких таких политических, церковных, национальных вопросах шла речь в Вормсе, что убеждённость Лютера в правоте того, что он свершил возымела такую сокрушительную силу?

На этом примере можно увидеть, что подразумевается под понятием «исторический вопрос». Задаваясь этим вопросом, я уже знаю о Лютере и Вормсском рейхстаге, знаю в общих чертах сам факт, его контекст, его значение, по крайней мере, я так думаю. И в своем вопросе я примерно уже очертил круг того, что я ожидаю найти в поисках ответа, я уже интуитивно предполагаю, что за известными мне обстоятельствами кроется нечто иное и более важное; моя интуиция основывается на совокупности всего мною пережитого и прочувствованного. Именно поэтому я и могу поставить вопрос так, ставлю его так.

В таком вопросе уже содержится нечто очень личное, это уже мой взгляд на эти отношения, мое представление об этих деятелях, мое понимание этих событий вместе с потребностью в толковании их, ибо пока всё в эмбриональном состоянии. В моём уме как бы произошел акт зачатия, концепции, и тотчас все силы и соки моего существа подключаются к формированию и развитию этой концепции. Она, как зародыш, растёт и развивается во мне, прежде чем родиться, как бы проживает в материнском чреве души многие стадии становления и преобразования, чтобы постепенно созревать и стать жизнеспособной.

Это долгий и многотрудный путь. С постановки исторического вопроса у нас появляется лишь некая возможность, проблеск в душе, надежда. Речь идёт о том, чтобы выяснить, так ли все было в действительности, как мы представляли себе в момент постановки вопроса, и можно ли это доказать. Теперь следует приступить к поискам необходимых материалов, к их разработке, чтобы увидеть, подтверждается ли предвосхищённая нами мысль. И по мере того, как эта мысль углубляется, как уточняется её формулировка, она изменяется сама.

Тут нас подстерегает опасность упустить её из рук или погрязнуть в мелочах; в огромной массе особенностей и частностей мысль, кажется, ускользает от нас; мы приходим в отчаяние от неразрешимости задачи, которую самонадеянно поставили перед собой. «Тысячу раз я бросал на ветер уже исписанные мною листки,— говорит Монтескье во введении к своему "Esprit des lois", [25] — и если находил истину, то для того только, чтобы тут же утратить её». [26] У многих в поисках ответа опускаются бессильно руки, они сбиваются с прямой дороги на окольные тропы, их исследование растекается в ширину, а не идёт в глубину, они довольствуются строительством учёных гипотез или предаются дилетантским удовольствиям учёного досуга. Для того чтобы держать твёрдый курс и, несмотря ни на что, идти неуклонно к цели, надобно обладать характером.

Так обстоит дело в нашей области, да и в любой иной сфере высшей духовной жизни: будь то у мыслителя, поэта или любого исследователя, работающего в какой-либо научной области. При начинании нового исследования всё повторяется: зарождение концепции, интеллектуальные усилия, даже муки творчества. Чем сильнее развит вопрошающий ум, чем богаче содержание вкладывает он в свой вопрос, приступая к новой задаче, тем значительнее вопрос, который он ставит. Можно бы сказать, что именно в вопросе и в его постановке проявляется гениальность историка. Например, когда Нибур в своей «Римской истории» задаётся вопросом, кем были на самом деле плебеи и патриции; или когда Токвиль, стремясь понять французскую революцию, ставит вопрос об экономических и социальных условиях жизни низших слоев населения Франции и т. д.

Из вышесказанного можно понять: то, что мы обозначили как исторический вопрос, отличается качественно от простой любознательности вопрошающего ребенка. Мы также далеки от того, чтобы считать любую оригинальную мысль, пришедшую нам в голову, историческим вопросом, таким, как его понимает историк и каковой ему нужен. Был ли вопрос поставлен по существу или он никчемный и порочный, выясняется не в поисках материала для ответа, не в критике этого материала и его интерпретации — ибо это всего лишь три стадии методической работы,— а из его аргументированного изложения, о чём пойдёт речь в разделе «Топика».

Ибо добытое путём критики и интерпретации понимание исследуемого нами по данному вопросу материала требует по свойству человеческой природы, чтобы его высказали понятным языком, и это понимание, как мы видели, есть нечто совсем иное, чем реконструкция объективного факта или внешней реальности того, что некогда, будучи в своем настоящем, находилось в совсем ином смысловом контексте, несравнимом с нашим сегодняшним.

Возьмём такой пример: сотни картин какой-нибудь пинакотеки [27],— у любой из них своё собственное бытие, любая в отдельности поворачивается к ценителю искусства, эстету, ученику художника и т. д. разными своими гранями. История же искусства ставит их в единый смысловой ряд, к которому они сами по себе не имеют никакого отношения, ведь не для того они были написаны, но, поставленные в единый смысловой ряд, они представляют некую последовательность, непрерывность, влияние которой испытывали на себе, хотя и не осознавая этого, творцы этих картин и которая на основе выбора картин, даже по их композиции, технике рисунка и колориту позволяет нам, хотя бы приблизительно, различать это пестрое, многообразное собрание по времени и странам.

Разумеется, историк искусств обязан, приступая к изложению, критически изучить каждую картину этого собрания, являющегося материалом его исторического вопроса, чтобы убедиться в подлинности отдельный картин и их названий; затем он может приступить к интерпретации каждой отдельной картины по аспектам, относящимся к его дисциплине, как техника рисунка, колорит, композиция, сюжет и т. д. Когда у него будут в руках все необходимые ему, как историку искусства, результаты, тогда он может приступить к изложению их; его изложение покажет нам, что он правильно и со знанием дела поставил вопрос. Это выражение, т. е. «изложение исследования», употребляет Геродот, начиная свой исторический труд.

Напротив, если бы историк без предварительной подготовки принялся за исследование первого попавшегося предмета? — например палимпсеста Плавта, поверх которого написана монашеская литания,– дабы подвергнуть его критике и дать его интерпретацию,– что же из этого бы вышло?

Поскольку он, не будучи филологом, не намерен подготовить эту литанию или Плавта, написанного под ней, для научного издания, а желает провести исследование как историк, то его изложение свелось бы к тому, что он-де изучил этот кодекс, свидетельствующий о том, что в монастыре Боббио имели обыкновение счищать текст древних рукописей, чтобы поверх него написать какой-нибудь новый. Если целью исследования было проследить историю этого куска ослиной кожи, который был первоначально исписан комедией Плавта, затем в IX в. поверх него литанией и который вот уже 80 лет такие-то и такие учёные трактовали как палимпсест, то такое изложение показало бы, что данный историк поставил в историческом смысле порочный вопрос.

Как видим, αποδειξιζ есть испытание на расчёт, догадку. Ибо исследование должно быть нацелено не на случайную находку, а на поиск чего-то определённого. Оно должно знать, чего оно хочет найти; вещам следует задавать вопрос правильно, тогда они дадут нам ответ. Изложение же только покажет результаты поиска.

Вопрос и поиск, отталкивающийся от него,— это первый шаг исторического исследования. В «Очерке» для обозначения этого методического этапа научной работы употребляется слово «эвристика».

Как же нам вести поиск? Как подойти к ответу на вопрос?

Просто мы начнём с другого конца: как я пришёл к этому вопросу? Как возник у меня именно такой образ того или иного события, причастных к нему людей, обстоятельств и т. д.? Из каких таких черт сложилось во мне это представление, которое я хочу проверить и откорректировать? Откуда у меня взялись черты, которые я обобщил таким образом? Каковы они, какова их достоверность?

Это как бы размышление про себя, вопрос к себе. Эвристика, разлагая на составные части якобы простое, воистину многократно и в разных сочетаниях опосредованное, исследует элементы, из которых состоит это X.

Согласно вышесказанному речь пойдёт о двух вопросах.

1. Каковы в историческом вопросе элементы, представляющиеся мне клубком переплетенных нитей, и как мне найти материалы, которые помогут мне распутать этот клубок снова на отдельные нити, исследуя которые, я смогу дойти до их начала, чтобы убедиться обоснованы ли они, и если да, то насколько.

2. Каков вообще характер тех материалов, из которых мне всякий раз приходится выискивать необходимое для моей работы? Быть может, в силу того, что они различны по виду, они различны и по своей ценности? Все ли они стоят в одинаковом отношении к тем некогда существовавшим реальностям, о которых они должны для меня свидетельствовать?

Дата добавления: 2015-07-26