В) Критический метод определения верности материала. §32

Особый интерес для исследования представляет вопрос, верно ли, может ли быть верным то, что даёт ему имеющийся у него материал, и верно ли это по своему происхождению, назначению, природе.

Здесь в отличие от первых двух видов критики, обсужденных нами, речь идёт не о форме, а о содержании, об изложенном в материале мнении, о том, что некогда действительно существовало и о чём оно хочет дать свидетельство. Следовательно, здесь возьмут слово не только источники и другие предания, но и памятники, даже остатки юридических сделок, т. е. архивные документы. И здесь в свою очередь могут быть очень поучительными любые неверности в зависимости от того, намеренные ли они или нечаянные, и тем самым они могут служить историческим материалом, только не материалом того, о чём они хотят нам дать свидетельство, а материалом для характеристики дающего показания.

1. Сначала один пример. Вместе с набирающим силы религиозным движением XV в. растёт вера в дьявола и бесов, убеждение, что с ними можно общаться, поиметь от них всевозможные недобрые прибыли, заниматься с ними прелюбодеянием. Верят, что слышат, видят чертей, что их можно изгонять, избивать, обманывать; верят, что они могут обращаться в зверя, грызущего мертвечину оборотня, полагают, что можно овладеть дьявольским искусством и колдовством, съев варево из мяса новорожденного младенца и т. д. Со времени выхода напечатанного в Кёльне в 1484 г.«Молота ведьм» («Malleus maleficarum») Шпренгера и Генриха Инститориса этот фанатический бред признаётся церковью тем, что он как преступление подлежит наказанию, и тем не менее он всё более распространяется. Пытки вырывают признание о вещах, которых жертва вовсе не совершала, фанатическое безумие даёт несчастным уверенность в чувственных ощущениях, в добровольности своих поступков, так что в мучениях своей возбужденной фантазии люди приходят в судилище с самообвинениями, заявляя, что они убили таких-то младенцев и съели их, в то время как эти младенцы, живехонькие и здоровехонькие, играют на улице и т. д.

Даже такие ясные и могучие умы, как Лютер и Меланхтон, обуреваемы этим безумием: они видят черта, говорят с умершими.

Ещё и сегодня любой сумасшедший дом даст нам примеры таких ложных представлений, которые, поистине, не такие уж безумные, поскольку ортодоксальное учение церкви считает дьявола существующим. Врач, прослеживая историю демономании, не даст себя убедить, что во время Реформации действительно являлись бесы, поскольку об этом самые знаменитые мужи говорят с полной убежденностью. Он скажет, их сообщения, их мнения не верны, ибо по своему врачебному и психиатрическому опыту считает, что это формы болезни, появляющиеся при определённых условиях. Но в этом незыблемом и всеобщем веровании увидит поучительное знамение времени и найдёт в этом объяснение многим медицинским, главным образом гинекологическим, явлениям.

Хотя многочисленные vitae в грандиозном труде болландистов свидетельствуют о чудесах святых, хотя всякий день тысячи верующих видят, как на картине св. Януария выступает кровавый пот, как глаза мадонны на картине обращаются в их сторону и из них капают слезы, то мы уверены всё же, что подобное основывается на обмане чувств, болезненном состоянии или просто обмане. Тогда мы говорим, что эти сообщения неверны, какими бы подлинными они не были; но они одновременно для нас поучительны, поскольку характеризуют тех, кто их передает или верит им.

Они неверны уж потому, что в силу человеческого понимания подобные мнимые процессы невозможны. Рассказчики, быть может, и не хотят сообщить ничего лживого, но они не способны правильно видеть; они не лгут, они верят тому, что говорят, для них это правда, но по сути это неверно.

Вот одна и очень обширная сфера неверного. Такие неверные сообщения доставляют исследователю бесконечные трудности не потому, что он не догадывался, что они неверны, а потому, что бывает трудно, часто невозможно, представить себе духовную атмосферу, в которой жили и трудились люди минувших эпох. Часто просто не понять, как такой человек, как Меланхтон, мог безоговорочно верить астрологии, или такие государственные мужи, как Сципион, Перикл, могли придавать особое значение для своих дальнейших действий знамениям во время жертвоприношения.

Очень близок к этому и другой пример. В эпоху Просвещения огромное значение придавали объяснению всяких таких вещей, как то знамения, чудеса, истории с привидениями, ведовские искусства и т. д., т. е. поискам какого-либо рационального зерна, которое затем якобы фантазия и обман, особенно обман священнослужителей, раздували до чудовищных размеров, но, по мысли просветителей это рациональное зерно следовало признать как факт и исторически правильно оценить его. Поступать таким образом было в равной мере и некритично и не исторически. Просто переносили уже ставшие привычными рациональные и прозаические взгляды на времена, когда их не было, по крайней мере, в таком виде; не учитывали силу и доверие веры, фантазии, субъективного видения, каковые можно наблюдать все снова и снова у любого ребенка. Тысячи и тысячи примеров учат нас, до какой степени самообмана может довести фантазия: те битвы в воздухе, которые так часто видели, то пение небесных сил, которое слышал, по его словам, св. Франциск, тот черт в Вартбурге, в которого Лютер швырнул чернильницу, и бесчисленное другое – есть не что иное, как субъективное видение и слуховая галлюцинация, и рациональный рассудок поступает несправедливо, отыскивая везде в качестве повода чего-либо внешне фактического, а не психологического или патологического, каковое имеет здесь место.

По другим причинам возникает второй разряд неверного. Никто не будет возражать, если мы признаем, что блестящие победы, изображенные на колонне Траяна или египетских монументах,– это идеализации, что эти изображения неверны и являются точно такими же гиперболами, как и, например, распространенные у римских императоров прозвища Germanicus, Britannicus, Parthicus, или прекрасные прозвища наших средневековых государей: Благочестивый, Мудрый, Добрый, Кроткий и т. д.

Мы помним, что если Рубенс рисовал апофеоз Генриха IV, Рафаэль и Пинтуриккио в Сьене – апофеоз Энея Сильвио, папы Пия II, то они должны были подчеркивать ex off icio все самые блестящие эпизоды их жизни, отбрасывая сомнительные или даже бесславные. Или заупокойные проповеди XVII-XVIII вв., которые так часто использовали в качестве источников. Подобные прославления как исторический материал неверны; уже из-за их предназначения из всего контекста их составления мы можем понять, что они не хотели, да и не могли соответствовать действительному положению дел, что они просто обязаны быть неверными.

3. Пойдём дальше по этому пути. Кто полагает, что официальные документы, служебные отчеты имеют презумпцию верности, во всяком случае по своей природе, тот весьма заблуждается. Если два князя, родственника, брата после долгой борьбы заключают мир, а таково содержание многих грамот, то оба заинтересованы в том, чтобы по возможности осторожно обойти причину их распри, и в грамоте о мире может даже не проскользнуть ни малейшего намека, что ранее между ними были раздоры и ненависть и, возможно, всего через несколько месяцев они вспыхнут с новой силой.

С полным правом и всевозможным усердием привлекают особенно охотно донесения послов, чтобы из их точных и надежных сообщений уяснить политические условия. Но точны ли они? Надежны ли они? Выходят ли за пределы того двора, о котором они сообщают, знаменитые донесения венецианских послов XVI–XVII вв. и разыскания, лежащие в их основе? Насколько обоснованы их данные о доходах князей, баронов и епископов страны их пребывания, которые они так любят приводить?

И далее, эти, да и все иные послы сообщают лишь о том, что важно и интересно для их государства, их двора; они видят и наблюдают с его точки зрения и, исходя из его интересов, и часто толкуют факты исключительно превратно, как, например, Бенедетти в 1870 г. в своих донесениях Наполеону III о Пруссии и Германии.

Что касается архивных документов или публикаций, то и здесь есть масса сомнительного. Целью их далеко не всегда является простая передача фактов; скорее, речь идёт о том, чтобы произвести впечатление, поощрить определённые тенденции, отвести подозрение от некоторых лиц, а других оскорбить. Среди всех бюллетеней, которые издал Наполеон I, не было ни одного более правдивого, чем пресловутый 29-й, в котором сообщалось о Березине; нужно было подготовить нацию к ужасному; но в тексте этого бюллетеня едва ли можно уловить хотя бы слабый отблеск ужасающей действительности.

Мы увидели, как эти разряды отличаются от первого, где фантазия подменяла деловой взгляд. Во втором деловой взгляд присутствует, но несколько замутнен мотивами и сопутствующими обстоятельствами и тому подобным, в третьем, деловом разряде взгляд несколько окрашен односторонностью точки зрения или некоторой предвзятостью, т. е. он не ахроматический, как говорят в оптике. Дело заключается в том, чтобы устранить, насколько возможно, эту замутнённость, чтобы исправить зрение.

Если очень повезёт и у нас в наличии будет, кроме несколько окрашенного мнения одной стороны, не менее окрашенное мнение другой, то тем самым у нас появится средство отделить то, что надежно, от того, что остается сомнительным. Поэтому, если, как, например, в «Олинфских речах» Демосфена, представлено мнение одной стороны, то с удвоенной осторожностью следует доверять ему и хотя бы попытаться разыскать всё, что было сказано, например, в пользу царя Филиппа, если только кто-либо в Афинах говорил в его пользу.

Читая как историк книги Цезаря о Галльской войне, очень скоро замечаешь, насколько тенденциозно он изображает эту войну. И даже удивительное военное искусство Ганнибала в изображении Полибия и его последователей далеко не получает правильной, заслуженной оценки.

Аналогично обстоит дело и во всем остальном. Повсюду приходится довольствоваться констатацией чего-то определенного лишь с некоторой долей уверенности, и при этом не надо полагать, что больший фрагмент даст большую уверенность и хотя бы внесёт большую ясность. Это так же, как в микроскопе, у которого увеличение достигается лишь за счёт ясности. В общем, можно сказать: чем больше деталей, тем больше неуверенности (ср. выше с. 129).

И это, впрочем, справедливо, ибо любой факт, любой процесс состоит из множества деталей. А человеческое восприятие есть просто сведение в единое представление многих единичных моментов. И даже фотография, передающая, скажем, дерево со всеми его листьями, прожилками на них, делает это лишь с одной стороны, на которую наставил свой фотоаппарат мыслящий человек. Всю эту совокупность сучьев, ветвей, листьев, прорезей и наростов на коре в зависимости от обстоятельств человек воспринимает по-разному: живописец и рисовальщик – по цвету и форме, ботаник – по семейству и виду, лесничий – как определенное количество саженей дров и т. д. Истинным является каждый из этих взглядов, поскольку истину высказывает отношение между бытием и мыслью. Но целью рисунка художника является не верность, а характеристика дерева; полнота и обстоятельность как будто относятся к верности рисунка, но не они интересны художнику. Иначе у лесничего, он воспринимает дерево лишь как древесную массу; ценность его данных состоит в том, что они приблизительно верны. Верность, правильность лишь несколько приближается к действительности, лишь до некоторой степени. И это отношение понятий «верно» и «истинно» для нашей дисциплины исключительно важно.

4. Всё предыдущее подводит нас к следующему соображению. Для целей практической политики по праву придают большое значение статистике, и, по крайней мере, с начала нашего столетия методы и подходы, на основании которых она проводит свои изыскания, были доведены до высокой степени совершенства, хотя эта дисциплина, особенно с момента выхода в свет трудов бельгийского статистика Кетле, ушла, пожалуй, так далеко вперёд, что претендует на открытие истинных законов исторического движения и полагает, что своими исследованиями объяснила жизнь народов, выявив движущие их причины (Энгель. Демология, или учение о человеческих сообществах. В журнале Королевского Прусского Статистического бюро. 871).

Вероятно, можно было бы без труда доказать, что статистические изыскания, чем более детальными они становятся, тем они приобретают меньшую надежность, и что получаемые ими средние показатели (типа, в этой стране на каждую 1000 девушек 12 рожают вне брака; на каждую 1000 человек приходится столько-то воров), однако, не являются законами, каковыми они желают быть, законами, которые якобы положили конец свободе и ответственности тех, кого они касаются. Однако критика этой науки не входит в нашу задачу. Для нас достаточно, что она дает проверенную в некоторых отношениях, приблизительную картину реальностей, выраженное в цифрах представление об условиях и отношениях людей, нарисованную только с количественной стороны и, можно сказать, довольно достоверную картину для того, чтобы по ней можно было примерно ориентироваться в практических делах, с одной оговоркой, что живая действительность подправит исходные данные и сгладит их погрешности.

Для исторического исследования статистические данные представляют своеобразный интерес и некоторым образом отсылают нас к старым временам.

У нас есть цифры податей по древнеримскому цензу, цифровые данные о двенадцати древнееврейских племенах во время их перехода через пустыню, многие данные о численности армий, например, персидского войска, армии Александра; из средневековья у нас есть книги учета земель общины и доходов, получаемых от них, и поземельные книги, например, кадастр марки Бранденбург за 1374 г., в котором для каждого города и деревни даны количество гуфов, арендные повинности и т. д. (выше с. 99); регистры королевств и земель императора Карла V, в которых указаны его доходы, поступающие от каждой из этих земель, а также доходы местных епископов, монашеских орденов, крупных вассалов и т. д. Можно понять, какое значение для исторического исследования должно иметь то обстоятельство, что будут собраны, насколько это в наших силах, статистические данные о былых временах. Лишь имея относительно точные данные о численности македонской армии, завоевавшей Азию, можно получить представление о поразительных успехах Александра, лишь на основе так называемых афинских списков подати с имущества и казначейских документов можно себе представить идею и превосходство политики Перикла; самый чувствительный пробел в наших знаниях римской античности заключается в том, что у нас совсем нет никаких материалов о финансовых делах республики. Конечно, статистика оперирует только количественными показателями. Но всякий знает, что у статистики есть критерий «больше» и «меньше», при котором число количественное приобретает очень даже качественное значение, как в известной притче о лошадином хвосте, из которого вырывают один волосок за другим. Город, насчитывающий 100 000 душ, не только в 100 раз больше городка в 1000 душ, а благодаря своим тесным сношениям с миром и конкуренции и т. д. представляет собой качественно что-то совершенно иное, чем городок, в котором все знают друг друга. И как нам считать Милан во времена Барбароссы, Нюрнберг в пору императора Сигизмунда – большим городом или малым городком? Никто не поймёт борьбу Нюрнберга против Альбрехта Ахилла и двадцати других князей, если будет рисовать в своем воображении этих князей по богатству и численности войска равными владетельным князьям XVIII в.

Мы знаем о Нюрнберге той поры по спискам, составленным во время осады города курфюрстом Альбрехтом; итак, дело заключалось в том, чтобы точно определить число дневных порций, и выяснилось, что город насчитывал 17 824 жителя: мужчин, женщин и детей, 446 лиц духовного сословия с их челядью, 150 евреев, кроме того, 9912 беженцев из окрестностей; но есть и другие данные, составленные одним из тогдашних попечителей, согласно которому по всем категориям, без священнослужителей и беженцев, в городе было 15 559 человек, а с последними 25 982 души. Итак, в момент, когда, казалось бы, чрезвычайные обстоятельства требуют точности, мы имеем два документа со значительно расходящимися данными. Даже если и тот и другой не верны, они дают нам приблизительное представление о величине тогдашнего города, а Нюрнберг, который наряду с Мецем, Страсбургом, Ульмом называли самым большим городом империи, насчитывал где-то от 15 до 18 тысяч жителей.

Если Лютер в своих «Застольных беседах», говоря о различных сословиях, заявляет, что горожанин имеет ежегодный доход в 8 гульденов, рыцарь в 80, граф в 800, имперский князь в 8000, а курфюрст в 80 000 гульденов, то, хотя этот подсчет сделан весьма суммарно, он все же дает нам приблизительное представление.

Прежде всего, нам необходимы такие, хотя бы и приблизительные, представления, чтобы все снова и снова не впадать в самую что ни на есть пагубную ошибку, а именно ненароком и исподволь протаскивать наши сегодняшние представления и навязывать их соответствующим отношениям более ранних времен, т. е. рисовать в своем воображении армии времен Густава Адольфа как сегодняшние громады. Нечасто бывало, чтобы в те времена врага на битву поджидали более 20 000 человек. Такая же картина во всех подобных случаях.

Подводя итоги различным способам применения критики при определении верности материала, мы сформулируем следующие вопросы, которые необходимо задавать материалам:

1. Можно ли, исходя из опыта и познания людей, считать верным то, что даёт нам наш материал? Например, в вопросе о ведовских процессах.

2. Может ли быть верным сообщение в тех условиях, при тех обстоятельствах, при которых оно появилось. Например, в различных вариантах идеализации. И в том и в другом случае критический метод, применённый к воспринятым объектам, проверяет восприятие и его верность.

3. Можно ли заподозрить и распознать некоторую предвзятость мнения в мотивах, целях, личных отношениях сообщающего? Например, во многих деловых отчетах.

4. Неизбежна ли неверность из-за недостаточности средств наблюдения и восприятия, из-за того, как проводится изыскание? Например, в статистических выкладках. В двух последних случаях критика субъекта и его метода, т. е. как бы инструментария восприятия, проверяет последнее и его верность.

Таковы приблизительно возможные случаи. Можно заметить, что остается еще один неприятный момент. Наш результат только тогда надежный, если он отрицательный, т. е. если у нас есть доказательство, что данный материал неверный или не может быть верным. Но разве из этого само собой следует вывод, что там, где нельзя привести такое отрицательное доказательство, имеющиеся у нас данные верны? Если в последнее время масса архивных документов показывает нам, как противоречивы, например, донесения дипломатов, военные сводки воюющих государств, то можно ли считать верными, например, рассказы Ливия о войне с Ганнибалом, сообщения средневековых хроник о борьбе тевтонских рыцарей с язычниками и литовцами только потому, что мы не можем доказать их неверность, поскольку у нас нет известий с противоположной стороны?

Здесь мы оказывается перед весьма сомнительной апоремой [67], которую нельзя было бы разрешить, если бы мы твёрдо не придерживались природы и задачи нашей науки.

Наша наука весьма далека от того, чтобы иметь своим непременным условием или задачей абсолютную верность; мы поступили бы вопреки логике, потребовав этого от неё.

Для верности любой вещи нормой являются реальности, объекты, формально имеющие место быть в данный момент или бывшие во всем их многообразии. Нечто воспринятое и по свойству человеческой природы переведённое в представление входит в него и через него, то, что нам кажется не абсолютно, а относительно верным. Мы, правда, говорим: А=В или 2x2=4, но это верно лишь до некоторой степени, а именно, если я мысленно добавляю: А есть и остаётся чем-то иным, отличным от В, например, по растяжению, весу, действию или чему-то иному, в таком случае можно назвать А и В равными. Если я ставлю две вещи, каждую по два раза, то я могу их обозначить как 4 вещи, но при условии, если они одинакового вида или я понимаю их лишь как количество экземпляров и т. д. Мы совершенно привыкли к условным обозначениям на наших географических картах, но эти карты представляют собой приблизительную картину тех частей поверхности земли, каковые человеческое представление обобщает суммарно, лишь приблизительно, лишь в некотором отношении соответствующими действительности, лишь некоторым образом верно.

Совершенно так же обстоит дело с историческими представлениями и данными: лишь в определённом отношении они соответствуют тому, что здесь воспринято, о чём сообщено. Мы считаем эти данные верными не потому, что они объективно передают факты, условия, вообще прошлое. А потому, что с этой точки зрения, в этом отношении, для этой цели они соответствуют реальностям, что они достаточны, чтобы их можно было мысленно обобщить в соответствующие представления.

Людям, знающим дело, обладающим проницательностью, ясным умом и историческим взглядом, дано познать и зафиксировать важные точки зрения, определяющие отношения.

Наша наука, подвергая свои материалы критической проверке на их верность, сможет доказать, что одни из них верны, другие же не могут быть верными, а в остальном, где она бессильна привести такие доказательства, будет довольствоваться скептическими замечаниями. Но она будет также исследовать, насколько, с какой точки зрения эти материалы верны: она не отбросит в сторону отчёт дипломата, военную сводку только на том основании, что другие дают противоположные сведения, или что в них какие-то сообщения по существу дела невероятны и, следовательно, определенно неверные, а наоборот, она попытается найти ту точку зрения, с которой этот отчёт воспринят и с которой можно объяснить все неточности или извинить их.

Следовательно, верифицированный нашей наукой материал, разложенный, так сказать, на его элементы, мотивы, намерения, предвзятости, предстанет перед нами обнажённым в своей относительной ценности, следовательно, и то демонологическое предание даст нам свидетельские показания, если не о бесах, то о душевном состоянии тех, кто в них верил, а из «Записок о Галльской войне» Цезаря нам станет ясно, почему и зачем он довольно часто приводит неверные сведения; в «Histoire des Girondins» ¹⁸⁶ Ламартина мы увидим энтузиаста демократии, но, кроме того, и падкого на сенсацию фразера и лирика.

Итак, результатом этого раздела критики является верифицированный на самом деле материал; это критика говорит нам: вот точка зрения сообщающего или повествующего, именно с этой точки зрения предстают перед ним вещи в их одновременности и последовательности, как в перспективе, в таком ракурсе, что одни закрываются другими и т. д.

Дата добавления: 2015-07-26