Критика источников § 33, 34

Утверждение в § 33 «Очерка», что критика источников есть применение к источникам критического метода установления верного, не согласуется с господствующим ныне мнением. Напротив, считают, что критика источников есть особый вид подлинно исторического метода, даже единственный метод, и, не сознавая природы нашей научной задачи, рискуют подменить цель исторического исследования его средством. Поэтому очень даже стоит приложить усилия, чтобы добиться ясности в этом важном вопросе.

Нельзя сказать, чтобы он был очень старым. Впервые он задел за живое Нибура. Нибур считал, что у Фабия Пиктора было одно действительное, хотя и во многих отношениях фантастическое, предание времен войны с Ганнибалом, касающееся государственного устройства Рима с момента восстания общины, и Нибур надеялся по преданиям реконструировать его понимание этой истории, т. е. он хотел, прибегнув к сочинениям Ливия, Дионисия и т. д. путем критики очистить от шелухи зерно предания и выявить то, что в представлении этого автора было историей римского государства со времени Республики. Это точно так же, как у Бёкка, когда он в своей умной критике сочинения Манета категорически заявил, что путем критики он желает восстановить не египетскую историю, а историю, каковую представлял себе Манет.

Как видим, задача, сформулированная Нибуром, была, скорее, задачей филолога, а не историка. Ибо историческая задача есть не восстановление взглядов Фабия Пиктора на римскую историю, а посильное исследование того, как эта история совершалась в действительности, и если Фабий писал в пору войны с Ганнибалом, то исторической задачей является не реконструкция его взглядов на время децемвирата, а исследование вопроса, были ли и могли ли быть его взгляды верными, и если были, то насколько.

Как далеко можно продвинуться таким образом, можно ли повсюду без разбору наводить такую критику, исходя из старых законов, институтов, прочих остатков, это уже другой вопрос. Но даже если такое невозможно, то нельзя на этом успокаиваться и в отсутствие лучшего считать мнение данного автора верным, а следует отважиться открыто признать, что здесь кончается наше знание.

Во второй раз критика источников заявила о себе в связи с изданием «Monumenta». Занимаясь весьма скудной и порой очень поверхностной историографией нашего средневековья, очень скоро пришли к пониманию, что часто одну хронику просто списывали с другой от начала и до года X или компилировали из третей и четвертой, и только в конце под несколькими последними годами приводились самостоятельные известия. Этот списанный материал сам по себе не имел никакой ценности, важно было доказать, откуда это было списано, следовательно, кто был ручателем этих известий. И только тогда предстояло ещё решить подлинно исторический вопрос, верны ли и эти оригинальные известия и т. д.

Продолжая исследования, затем выяснили, что даже относительно добросовестные средневековые историки, стараясь писать по-латыни красиво, занимались стилистическими контаминациями [68] в такой же мере, как хронисты контаминациями содержания. Например, Эйнхардт, характеризуя Карла Великого, прибегает к риторическим украшениям Светония, или Рагевин, писарь и продолжатель хроники Оттона Фрейзингенского, списал из Иосифа (Руфина) осаду Милана или Павии вместе с описанием крепостных укреплений и осадных работ, однако, приспособив до некоторой степени чужие слова к новому событию.

Исключительное значение имело то обстоятельство, что, исследуя, таким образом, источники, начинали анализировать большое число традиционных преданий, разлагая их на отдельные слои. Очень скоро поняли, что применение того же метода к античным источникам принесёт хорошие плоды.

Нашли, что Диодор, Евтропий, Плутарх, проанализированные таким образом, приобретали иное значение, чем то, каковое им приписывали по традиции, что «Всемирная история» Диодора есть не что иное, как отрывки из более или менее удачно выбранных авторов, большинство из которых благодаря его выпискам становятся нам до некоторой степени понятными; что Евтропий при всей скудости своих рассказов всё же имеет собственное мнение, это, если вам угодно, хорошо составленный учебник. Чем энергичнее и самостоятельнее собственный взгляд автора, которого разбирает критика источников, тем сильнее в его трактовке видоизменяются используемые им источники. Хотя Ливии в IV и V Декадах, как аргументированно доказал Ниссен, переводит Полибия зачастую буквально, но, делая выписки из него, он превращает его изложение в нечто совершенно иное: он подгоняет его под свое понимание римской истории, по поводу которого Август, впрочем, весьма отличавший его, высказался в том духе, что он (Ливии) является сторонником Помпея. Еще заметнее эта манера проявляется у Плутарха в его «Жизнеописаниях», где он ловко выбирает только то, что ему интересно, чтобы придать особую наглядность биографиям своих героев, при этом не слишком заботясь о прагматической логической связи. Третья форма критики источников появилась вместе с исследованиями школы Баура о жизни Христа и о началах христианской церкви, с последующими изысканиями о Моисеевом «Пятикнижии» (ср. выше с. 150). Представители этой школы приступили к исследованию традиционной истории фактов, которые относительно долго, видоизменяясь, бытовали в форме устного предания и были записаны лишь спустя долгие годы; они проверили их в том направлении, как и в какой степени они изменились в восприятии столь многих поколений. Следовательно, им нужно было доказать существование в действительности того, что стало легендарным и приукрашенным и, наконец, было зафиксировано в этих писаниях, установить, насколько возможно, более ранние письменные фиксации этого устного предания, которые, вероятно, в наших источниках неразличимо слились. Они сначала учли отношение сказания к истории, мифа к сказанию, тем самым практически и методически прояснив подлинную сущность критики источников.

Речь, прежде всего, идёт о том, чтобы отбросить три таких нелепых понятия, которые вошли в критику источников, а именно понятия объективного факта, свидетельства очевидца и полноты материала.

В разговорах об объективных фактах проявляется полное непонимание природы вещей, которыми занимается наша наука. У нашего исследования нет объективных фактов в их реальности. То, что объективно совершилось в каком-либо минувшем времени, может быть всем чем угодно, только не историческим фактом в нашем понимании. То, что происходит, лишь нашим восприятием понимается и объединяется как связный процесс, как комплекс причины и следствия, цели и исполнения, одним словом, как один факт, но те же самые детали другие люди могут воспринять иначе, связывая их с другими причинами, следствиями или целями.

Далее свидетельство очевидца (ср. выше с. 128). Ведь исследователь, предположив, что те, кто видели своими глазами и слышали своими ушами, дают несомненно правильные показания, или по крайней мере что кроме свидетельства очевидцев нет никакой гарантии верности, облегчает себе тем самым задачу. Если Цезарь или Фридрих Великий дают точные данные о сражениях и битвах, то они отнюдь не всё видели сами на поле битвы, они полагались на официальные сводки, которые они получали, делая из них выводы о намерениях противника, о последствиях этой атаки или того колебания вражеской линии и т. д.

Все источники, как бы они ни были хороши или плохи, являются определёнными мнениями о событиях, независимо от того, возникло ли это мнение о событии непосредственно в ходе его или было составлено на основе множества таких непосредственных и первых восприятий, или это мнение составил себе и записал более поздний автор на основании устных рассказов второго, третьего поколения, или спустя века писатель на основании бывших у него под рукой письменных источников.

Поскольку всегда речь идёт об одном и том же, о мнении о событиях, то вопрос критики сводится, в основном к следующему: насколько верно в данном случае мнение и может ли оно быть верным, т. е. соответствовать происшествиям.

И здесь мы в третий раз сталкиваемся с petitio principii. Эта логическая ошибка относится к тому обстоятельству, что полагают получить от источников больше, чем они могут дать. Кто же может поручиться, что в намерение источника входило рассказать всё, а уж тем более, что он может это? Источник даёт лишь то, что присуще ему, а полагать, что данные источников – это и есть история, противно нашей науке. Воистину, это совершенное ребячество полагать, что рассказы Диодора о времени Диадохов и есть их история. И здесь уместен вопрос, разве ты видел тех, кого ты не видел?

Более подробное изучение источников по новой истории, по которой имеется бесконечно более богатый материал и контроль в виде архивных документов, даёт нам подходы, которые применимы к изучению более отдалённых времен.

Как мы уже говорили, происшествиям всегда сопутствует восприятие, осознание их и претворение в представление. Из многих тысяч мнений, которые формируются изо дня в день, одни приходят к нам из газет, становясь всеобщим достоянием на долгое время, другие носятся в воздухе в виде слухов, увеличиваясь, искажаясь, кое-где они возникают в форме личного воспоминания, третьи встречаются в письмах, дневниках, служебных записках, а иные, вспыхнув, гаснут уже на следующей неделе, в следующий месяц.

Если Шультгесс писал в целом ряде ежегодных изданий историю года, начиная с 1760, то он, как правило, клал в основу своего повествования газеты, служебные и прочие публикации, кроме того, свои собственные воспоминания, т. е. слухи, которые он слышал.

Те же события, но с других позиций, излагают французская «Annuaire», английский «Annual Register». Если Аделунг ¹⁹¹ в 1762-1769 гг. в своей «Прагматической государственной истории» (в девяти томах) описывал период с 1740 по 1763 гг., обращаясь к некоторым газетам, ежемесячным журналам, а также опубликованным государственным бюллетеням, договорам и т. д., по-своему их обрабатывая и всегда указывая источник, то в данном случае, казалось бы, можно обойтись и без критики источников, если бы её привычное понимание было верным. Иначе изображал это же время Вольтер в своём «Siecle de Louis XV», по-иному – другие писатели. Поэтому, если кто-нибудь ныне захочет изучить и описать это же время, ему придется обратиться и к Шультгессу, и к «Annuaire», Аделунгу и Вольтеру, но он не удовлетворится их мнениями, а будет искать другие материалы, находя их в мемуарах, опубликованных позднее, в еще не использованных архивных документах он выскажет со своей точки зрения новое мнение о том времени, вероятно, более правильное и глубокое, чем те, кто был к нему ближе. Ведь именно поэтому он и приступает к своему новому изложению. Однако объективной истории и он не даст, точно так же, как и его источники. Естественно, что в такие бурные эпохи, как время Ганнибала, Александра, всё было так же, и ежедневные события воспринимались современниками и тотчас переводились в представления. Следовательно, такие мнения и взгляды частично распространялись в письмах, служебных и устных донесениях, частично некоторое время продолжали жить в виде слухов и анекдотов; то же самое можно сказать об обобщениях, сделанных с различных точек зрения, национальной, партийной и т. д.; например, о времени Александра Клитарх повествовал с греческих позиций, Птолемей – с македонских; о Ганнибале Полибий писал с позиций, отражающих настроения увлеченного Элладой круга Сципиона, Катон – в римско-республиканском духе, Силан – как сторонник Ганнибала. То, что спустя 300 лет Арриан, пользуясь трудами Птолемея и других, очень разумно изобразил Александра, Ливий спустя 200 лет рассказал о войне с Ганнибалом, скорее, в духе патриотической риторики, чем по-существу, даёт критике источников, между прочим, достаточно материала для её исследований.

Но доказательство того, что именно Ливий заимствовал у Полибия, а Антипатр, Силан, Валерий Антий – у Целия, собственно говоря, не проясняет исторического вопроса. Ибо в нем речь идет о том, что мы еще достоверно можем установить о войне с Ганнибалом, о походе Александра. Вопрос же, из каких источников черпали Ливий или Арриан свои данные, вторичен, или даже, можно сказать, относится к истории литературы. Первичный же вопрос: как выглядели материалы, реальности, из которых возникли эти источники.

Здесь мы подошли к главному моменту. Мы можем взять в качестве образца Геродота.

Геродота довольно бездумно называют «отцом истории». Но тем не менее значение его в историографии чрезвычайно велико. И другие до него, начиная от Гекатея, пытались собирать устные в их время предания Греции, подправляя мифы и сказания, внося систему и последовательность в этот хаос, и, пожалуй, под конец стали добавлять рассказы о недавнем времени, начиная от нападения мидийцев и персов на Лидию и греческие города Азии. Но Геродот по-новому подошел к повествованию: он хочет рассказать о войнах с персами до битвы у Эвримедонта, и для своих разъяснений он включает, по случаю и эпизодически, то, что он проведал и увидел во время своих путешествий и что он смог разузнать из более ранней истории в греческих землях и за их пределами, не особенно критикуя то, что ему рассказывали персидские или греческие λσγιοι, но, всё же, переходя по своему усмотрению от одного λσγος; к другому, он рисует живую общую картину, сквозной идеей и логической связью которой является великая война греков с персами. Источники, использованные им, можно узнать без труда, даже относительно персидских войн: он либо сам называет их, либо рассказывает так, что становится ясно, где заканчивается спартанский логос и начинается аттический, например, о битве при Платеях. Исключительно интересно с литературной точки зрения следить за его искусно, но, тем не менее, строго построенным повествованием.

Но у него самого хватает здравого смысла не выдавать всё, что он рассказывает, за верное; он сам говорит (VII, 152), что ему приходится пересказывать сказанное, но верить всему он не обязан.

Так, в чём же дело, почему он имеет для нас такое значение? Для нас он есть первый и, можно сказать, единственный источник по истории Персидских войн. Он не только собирал все, что мог о них услышать, но и воспринял их не по-мелочному, а в их великом историческом контексте, с правильной точки зрения; тем самым, он наложил свой отпечаток на историю этих войн на все времена. Он является их первоисточником не потому, что он был их свидетелем и участником, гарантирующим верность описания событий, а потому, что собрал воедино все слухи, анекдоты и неверные мнения, в которых отразилось восприятие этого великого периода. И другие современники Геродота описывали эти Персидские войны, Геродот же овладел преданием.

То, что можно и следовало бы назвать в техническом смысле первоисточником, является не потоком противоречивых слухов, мнений, взглядов. Да, не все отдельные дипломатические отчеты о переговорах, собранные вместе, являются историей переговоров, не все поданные в письменном виде сводки батальонов, полков, дивизий о их действиях во время похода – историей похода. Не сумма, не сложение всех деталей, а первое обобщение их как целого по их прагматическому ходу действия, по их главной причине и цели – вот всё это и есть первоисточник. Ибо история есть не первое попавшееся восприятие отдельных событий, а мысленное представление о том, что там произошло, т. е. о происшествии в его значении, его логической связи, его истине.

Гёте сказал однажды о древнейших временах:

«Wo noch wichtig jedes Wort war,

Weil es ein gesprochen Wort war».[69]

Важность такого произнесённого слова заключалась в том, что обозначенная им вещь становилась доступной нашему разуму, адаптированной им, доведённой до нашего сознания.

Приблизительно так же, как историческое восприятие превращает происшествия в первоисточник. Первоисточником следует называть не спутанный клубок первых известий, слухов, мнений; «это,– как говорится в § 34 „Очерка",– лишь изо дня в день повторяющийся процесс поднимающихся и оседающих испарений, из которых затем возникают источники». Подлинные первоисточники, в отличие от бытующих мнений и воспоминаний, всевозможных нелепых и случайных моментов, являются первым историческим восприятием, первым историческим пониманием.

Там, где приходит такое понимание, возникнет общая историческая картина, и, наоборот, там, где дело не доходит до такой общей картины, либо дух народа, эпохи еще не проснулся, либо он уже не обладает силой исторического видения, либо сознание людей не восприняло этот ряд явлений как проникнутый единством смысла, как совокупность. Так, для XV в. имеются исторические описания отдельных немецких городов, территорий, княжеских домов, но нет ни одного, которое бы обобщило империю как таковую, ибо идея национального единства заявила о себе только с началом Реформации, да и то ненадолго. Другой пример: никто до Аристотеля не предполагал, что драматическая поэзия имеет свою историю; до середины нашего столетия никому не приходило в голову говорить об истории музыки и т. д.

Геродот ещё не имел таких возможностей, как историки Александра, Птолемея, Клитарха и т. д., у которых была в руках масса письменных сообщений о войнах, писем царя, дневников и т. д., которые уже по существу дела и в историческом плане приводили первое, непосредственное восприятие. У Геродота было только устное предание, λσγοι, которые уже 40-50 лет передавались из уст в уста в отдельных семьях, городах и т. д. Уже в этих логосах весьма заметна тенденция, характерная для устного предания, всё сглаживать и обобщать, эта тенденция сказывается ещё сильнее в используемых им λσγοι о более древних временах, например, о времени Песистратидов, Солона, Крёза.

В общем, так же обстоит дело с рассказами четырех евангелистов, которые письменно зафиксировали устное предание христианской общины, сложившееся и преобразовавшееся в течение жизни двух-трёх поколений. Ещё больше дистанция между рассказом первых книг Ветхого завета и непосредственного первого восприятия событий, так что в них повсюду сплавляется предание, преобразованное в сказание, и священная история, миф; даже в них ещё довольно отчетливо видно, как произошло взаимопроникновение и слияние различных сказаний, не только в различии повествования элохиста от повествования яхвиста, но и предания Иуды от предания Израиля и тому подобное, как это показано Кнобелем в его «Комментариях к книге "Бытия"».

Понятно, в каком предпочтительном положении относительно нашего знания о них оказываются те времена, история которых была письменно зафиксирована, минуя длительный период бытования устного предания, и уж тем более благоприятны для исследователя те времена, когда современники или представители следующего поколения писали историю на основе живого ощущения времени, описываемого ими; ещё более благоприятны условия для изучения новых столетий, когда у них наряду с такими первоисточниками имеются ещё известия, отчёты, слухи, из которых слагаются сами первоисточники. Мы в таком случае можем ещё увидеть, как эти первоисточники выстраивали материалы, сопоставляя их и делая выводы и по-своему воспринимая их, открывали подлинное их значение, как они, согласно своей идее освещая внешние события, обнаруживали их внутреннюю логику и взаимозависимость.

Естественно, одним из средств, применяемых критикой источников, будет и доказательство, как один автор использовал другого, в какой степени более новый источник зависит от более старого. Но такое доказательство никак не является главным результатом задачи критики. Напротив, критика источников должна различать:

1. Что воспринял этот источник и воспроизвёл в своем изложении, т. е. события, деяния, переговоры и т. д. Ибо выявить это «что» по возможности точно является главной задачей. Что касается источников, как было показано выше, мы никогда не имеем дела с объективными фактами, а всегда только с мнениями о таковых, и главное заключается в том, чтобы в любом случае ясно представить, до какой степени достоверно и правильно восприняли они факты, есть ли у нас среди них такие факты, которые восприняты с разных точек зрения, чтобы мы могли увидеть их как бы стереоскопически. В этом отношении огромно отличие материалов новых столетий от материалов средневековья и античности. Хотя о некоторых периодах истории античности мы можем с полным правом сказать, что, наверное, по ним имелся такой же богатый материал, как и по истории новых столетий, и что дошедшие до нас немногочисленные остатки о времени Цезаря, Александра необходимо читать, постоянно помня, что они только малые крохи такого богатства. Как разительно отличаются от этих эпох времена Оттонов и салических императоров, о которых – что касается истории империи – сохранились почти только предания священнослужителей и монастырей, предания времени деловых отношений, тяжеловесных и медлительных, монотонного и инертного образа жизни, в котором, можно сказать, отсутствовало общение и который не оживляла учащенно пульсирующая городская жизнь и не нарушали трения между разными слоями возрастающего населения.

2. Так как источники суть мнения, то всегда надо учитывать, что господствующие в тот момент и в том месте представления придали им особую окраску и тенденцию. Исключительно характерно, как в XV в. повсеместно и безраздельно вплоть до начала Реформации царили демонологические взгляды; или как во время Валленштейна и Кеплера даже самые разумные мужи были привержены астрологии и верили, что их судьбу предопределяет положение звезд. А в их взглядах и отражается мировосприятие их времени!

Само собой разумеется, что тот же вопрос относится как к первоисточникам, так и к более поздним источникам. О начальной истории, т. е. от века Фабия Пиктора и примерно до I в. до Р. X., римская традиция, я разумею старую анналистику, конечно, имела такие представления, каковые соответствовали скудости края и власти времён ранней республики, периода децемвиров и Камилла. С увеличением территории и ростом могущества Рима менялись представления римлян о первоначальном периоде своей истории, и уже Ливий описывал время первых ростков города и республики, исходя из представлений, соответствующих величию Рима своего времени, величию, выросшему из этих ростков. Или другой пример. Эпоха итальянского чинквеченто, возродив классические штудии, отбросила за ненадобностью всю библейско-иудаистскую традицию, которую в свое время церковь сумела поставить на место национального предания, и во взглядах итальянцев XVI в. на историю воцарил классический языческий мир, став мерой и образцом настоящего и его прогресса. В этой связи становится понятным, что значит разрыв Лютера с традицией римской церкви и его обращение к древнейшим историческим свидетельствам церкви: это были, преобразившаяся идея времени, более глубокое, Августиново, понимание сущности христианства, опираясь на которое Лютер отверг порочную иерархическую традицию, пытаясь при помощи подлинной критики источников восстановить то, что более чистое слово Евангелий и Посланий некогда восприняло как христианское.

3. Третий момент – индивидуальная окраска, которую толкователь вольно или невольно придаёт своему мнению в зависимости от своего характера, тенденции, своего пристрастного взгляда. Ксенофонт, будучи уроженцем Афин, в своей «Греческой истории» всегда на стороне Спарты, а по отношению к фиванцам так несправедлив, что даже прибегает к лжесвидетельствам; он даже почти не упоминает Второй Афинский морской союз. Как отличается французская революция в изображении Тьера и Тэна, какой разный Фридрих Великий у Карлейля и Маколея, какая совершенно разная эпоха Карла V у Слейдана и Сепульведы ¹⁹³ и т. д.!

Они оперируют одними и теми же фактами, но их тенденции, точки зрения, методы совершенно разные. Чтобы извлечь из этих трудов верные факты, понять верное и реальное положение дел, разобраться в том, что некогда произошло, нужно вычесть то, что они привнесли в свое восприятие, руководствуясь личной тенденцией и взглядами в зависимости от национального и конфессионального различия. Нужно поступить примерно так, как если бы мы захотели составить собственное представление о характере и поступках человека по рассказам о нём, сделанным тремя или четырьмя совершенно различными людьми. В этом случае нам надо оценить данные каждого исходя из того, что мы его знаем или полагаем, что знаем, и, наконец, на основе этих трёх или четырёх критических мнений мы попытаемся составить свое собственное, сделав примерно такое заключение: объективно этот характер таков.

Итак, мы можем под конец обобщить вопросы критики источников по следующим аспектам:

1. Первоисточниками являются не первые слухи и мнения, любые и бесчисленные первые мнения о происшествии, каковые возникают тотчас вместе с последним, а сделанные с определённой точки зрения первые обобщения в смысловой контекст, который высказывает их суть и их идею.

Если нам очень повезёт, то мы будем иметь первое обобщение, сделанное ещё под живым впечатлением от того, что произошло, ещё в той атмосфере мыслей и настроений, которые были причиной происшествия и которые в свою очередь родились из него, как бы ещё в историческом настоящем данного происшествия. Так, например, Геродот, Фукидид. В таком случае эти мнения господствуют над последующими временами, выражая твёрдо и завершенно мысли и настроения, которые породили такие события.

Конечно, Геродот, Фукидид оставили многое неупомянутым и неиспользованным, чем такие более поздние исследователи, как Эфор, Феопомп, смогли воспользоваться как историческим материалом.

Но вместе с Пелопонесскими войнами, с глубоким падением Афин пришло совершенно иное время. Эфор и Феопомп отстоят от времени, о котором писали Геродот и Фукидид, примерно как мы от времени Наполеоновских войн и Фридриха Великого; они воспринимали старое время в эпоху, когда совершенно по-иному стали смотреть на вещи, как это можно понять из того, как ораторы говорят о Фемистокле и Кимоне, Алкивиаде и Клеоне. Затем снова наступает полный переворот в образе мышления и мировоззрения эллинов, ознаменованный мировыми завоеваниями Александра и совершенно новым научным подходом Аристотеля. Каким разительно иным представляется время Персидских войн и гегемонии Аттики писателям после Александра. Но эту эпоху уже анализируют совершенно по научному, например Филохор, фалериец Деметрий, собиратель Кратер. А с другой стороны, история этой эпохи превращается в школьный предмет, и для общего образования её преподают в традиционном, суммарном изложении, например, у Диодора или в истории Юстина.

Итак, приступая к критике источников Диодора, Юстина, Плутарха, прежде всего нам надо попытаться уяснить себе, какие книги были в руках этих авторов и как они их использовали. Ибо мы хотим проанализировать, что есть верного у Диодора, Юстина, Плутарха. И всё, что у них есть верного, они могли получить только из использованных ими источников. Если Диодор по истории со времени Персидских войн и до нападения Афин делал выписки из Эфора, то и по отношению к Эфору следует поставить тот же критический вопрос: без сомнения, он знал и использовал Геродота и Фукидида, но, конечно же, и другие материалы, например сочинения комедиографов, ведь он заимствует у Аристофана повод к Пелопоннесской войне и, будучи изрядным педантом, принимает всерьёз его смехотворные данные.

Такого не могло случиться с теми, кто писал, ещё живо ощущая могучее движение, кто, сначала обобщив массу пережитого и познанного из великой идеи, изобразил всё это как единый смысловой контекст, высказав то, что для всех современников было ясно и словно живое, лично пережитое стояло перед глазами. Применить методы критики источников к таким авторам, как Фукидид и Геродот, значит исследовать, каким образом, из каких устных рассказов или письменных официальных сообщений, в чьей передаче, в какой степени зная суть дела, они собирали для своего изложения материал и употребляли его.

Такова критика, когда первые сообщения относятся еще и к историческому настоящему тех вещей, о которых они рассказывают.

2. Если это не так, то изложение представляет интерес не только потому, что оно отражает свою собственную, более позднюю эпоху, остатками которой оно является, и её идеи, но и со следующих точек зрения:

а) Это изложение является первым историческим обобщением того, что до сих пор передавалось лишь устно. Например, Иордан, или, скорее, Кассиодор для старой истории готов; или «Пятикнижие» для древней истории евреев.

В этом случае можно, пожалуй, констатировать только тот факт, что люди во времена записи этих памятников смотрели на прошлое таким образом, так фиксировали свои предания. И всё, что верно в таком труде, можно найти ранее указанным путём критики сказания, с помощью диакритического метода и т. д.

б) Нам интересно само изложение, которое представляет собой свод или компиляцию более ранних произведений.

Затем, если эти более ранние произведения дошли до нас, то скомпилированному из них сочинению подобает лишь значение мнения мнений. Например, «Отпадение Нидерландов от Испанской короны» Шиллера: грандиозно по мысли, но по материалу полностью зависимо от авторов, которых он использовал (почти только Страду).

Или более старые произведения не сохранились. Тогда более позднее изложение заступает место пропавшего, хотя и как недостаточная замена. Тогда нужно, например, исследовать, как плохо использовал Диодор своего Эфора, своего Тимея, как вольно обращался Ливии с Полибием, что Юстин – всего-навсего риторическая выжимка из выписок, которые сделал Трог Помпей из лучших источников, особенно Тимагена.

в) Изложение является не только сводом и компиляцией из более старых источников, но и в нём добавлен новый материал из устного предания или из архивных документов, памятников и т. д.

Относительно нового материала более позднее произведение представляет собой в таком случае в некотором смысле источник, оно для нас является заменой предания, архивных документов, поскольку оно использовало их. Например, Авентин и «Анналы» из Альтаиха, списки которых были найдены лишь в последнее время (см. выше с. 149); или Зекендорф (Commentarius historicus et apologeticus de Lutheranismo seu de reformatione, 1688), который даёт намного больше, чем Слейдан, материала, например из Веймарских актов, многие из которых с тех пор затерялись. Но Зекендорф писал не так, как Слейдан, вдыхавший воздух эпохи Реформации, а по-учёному, желая защитить лютеранство от пасквиля иезуита Мэмбурга.

г) Хотя более позднее изложение заимствовано из более старых источников, но благодаря средствам критики и интерпретации оно сделало совершенно новые выводы из первых записок, которые прежде использовались неверно или недостаточно.

В таком случае более позднее изложение имеет ту ценность, что оно верно восстановило утративший свою достоверность материал, устранив неверную интерпретацию и заменив ее правильной. Таков, например, Нибур в «Римской истории». Ещё в большей мере такой же результат обнаруживается, если исследование открыло в надписях и других остатках массу нового материала, что, например, сделал Моммзен в своей «Истории Рима».

Дата добавления: 2015-07-26