II. Историческая работа сообразно её формам 1 страница

Нравственные начала. § 55(60), 56(61)

Мы исходили из того, что историческое исследование и восприятие вещей, относящихся к человеку, есть только один особый вид наряду с другими возможностями научного рассмотрения, причём его наипервейшее и непосредственное значение полностью принадлежит настоящему, его интересам и мотивам, заключается в подлинном знании этих вещей, познание и изучение которых определены как раз этими разными подходами, поскольку эти вещи по их сущностному содержанию суть здесь и идут своим путем, независимо от того, воспринимают ли их и исследуют в историческом плане или нет. Но историческое исследование на каждом шагу зависит от их сущностного содержания. Ибо как раз содержание, каковое мы непосредственно имеем в наличии в настоящем, историческое исследование хочет вновь познать и доказать в минувших временах, а именно из преданий, остатков и следов, оставшихся ещё в настоящем; и его задача целиком заключается в том, чтобы передать, насколько возможно, эти представления о прошлых временах и одновременно углубить наши знания о настоящем на основе его содержания путем понимания его становления и бытия.

У нашего исследования нет иного пути, чем наблюдать все формы, в которых движется настоящее мира людей, пытаясь неустанно продолжать самоусовершенствоваться, стараясь понять, как они стали таковыми, предполагая, что люди по свойству своей природы всегда двигались в таких формах, хотя и реализуемых всякий раз иначе. В этих формах перед нашим исследованием стоит целый ряд вопросов, по которым оно должно определять свои изыскания, и этот ряд включает все вопросы, поскольку все нравственные отношения занимаются ими.

Мы не раз замечали, что элементы, из которых строится нравственный мир, суть отдельные люди и их волевые акты, но что эти элементы далеко не являются индивидуалистическими в своем роде, абсолютными и абстрактного самоопределения, как это утверждают многие, начиная от Гоббса и Ж.-Ж. Руссо и до сегодняшнего нигилизма, а скорее, напротив, путем многообразного взаимовлияния получают своё содержание.

Сущность нравственных общностей, как κοινώνίαι впервые с глубокой проницательностью развил Аристотель; между прочим, в первой главе его «Политики» говорится: «А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чём, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством» [82].

Человек нуждается в нравственных общностях с первого момента своего наличного бытия, чтобы защитить, восполнить и преодолеть слабость и беспомощность своего естественного бытия. Только в нравственных общностях он станет тем, чем он становится и должен быть. Он результат этих общностей, стереотипы которых затем наполняют его сердце и совесть, и, будучи нравственными силами, поднимают его над его убогим одиноким «Я».

Эти общности властвуют над нами как нравственные силы, мы чувствуем их власть над нами, примиряя их с нашим чувством самоопределения, познавая их как нравственный долг. Благодаря этому мы пожинаем обильные плоды, познавая и владея в них нравственными дарами, в которых мы видим залог самого благородного, что у нас есть, возможность постоянного восхождения вперед и выше.

Любая из нравственных сил создаёт себе свою своеобразную сферу, свое собственное движение и форму, замкнутые в себе и неустанно увеличивающиеся, с полным правом претендует быть живой и действенной во всяком индивиде, определять и выражать его нравственное бытие в её сфере. И любая из этих сил предъявляет каждому одну и ту же претензию: он принадлежит своей семье, своему народу, своему государству, своей вере; он может и должен принадлежать одновременно всем и полностью. Ибо ни одна сила не исключает другую, как звуковые волны и световые волны идут параллельно, не мешая друг другу. Он, индивидуум, есть не молекула человечества в том смысле, будто эти атомы, наметанные друг на друга в бесконечную кучу, подобно песчинкам дюн, составляют человечество, а оно является только суммой, обобщением всех этих нравственных сил и форм, и индивидуум есть только в непрерывности и общности этих нравственных сил, только как их соответствующий носитель и работник, только живой член в них, как «рука, отделённая от тела, уже не рука».

Эти общности вследствие чувственно-духовной природы человека возникают либо из его естественных, либо из его идеальных потребностей, либо они представляют собой нечто среднее между ними, либо они родились из тех и других одновременно.

Естественные общности в основном обязаны своим возникновением моменту размножения, т. е. обновления рода в индивидах. Идеальные, духовные общности представляют контраст: они должны как бы определить индивидов по роду и наполнить их тем, что есть у рода общего и обретённого (процесс воспитания и образования). Между теми и другими общностями находятся сферы самосохранения, т. е. постоянное выравнивание духовного и плотского начал.

Не потребность в пропитании, размножении, самосохранении,– таковая есть и у животного,– а то, что эта потребность сразу же претворяется в нравственные формы семьи, труда, права и государства, учреждает эти отношения, превращая их в нравственные силы.

Не потребность издавать звуки, передающие ощущения, придумывать себе в своем бессилии абсолютную власть божества и т. д. вызывает к жизни языки, религии, а то обстоятельство, что эта потребность превращается в чувственную восприимчивость и сообщительность, претворяется в общности, образуя идеальные силы.

Как видим, одни общности только относительно естественные, другие – относительно идеальные; оба фактора находятся в определённом равновесии или все снова пытаются его восстановить.

А. Первый разряд: природные общности. §57(62)

Природными общностями мы называем те, которые определяют человека естественным и, как было хорошо сказано, субстанциональным образом. Ибо внутри этих общностей человек получает, можно сказать, свою предопределённость, тип своей телесности, точно так же, как и тип своей духовности. В этих общностях он завершается в своей естественности.

Природные общности отличаются от более поздних тем, что только здесь личность приобретает такие определения, которые лежат за пределами их нравственной ответственности.

Рациональное рассмотрение выдвинуло гипотезу, что имелись так или иначе заложенные первичные состояния человечества, что те воздействия, которые оказывают на него климат, пища, ландшафт и т. д., развили одних людей так, других иначе. Более глубокая спекуляция, пожалуй, углубила, устраняя непостижимость начал, прекрасное повествование Ветхого завета в том смысле, что человеческий род выпал из первобытного состояния божественного промысла и что его историческая жизнь теперь – собирание потерянного из его разорванных фрагментов.

Историческое исследование отказывается участвовать в решении поставленной альтернативы. Оно не может ни открывать какой-либо божественный Промысел, ни признать, что климат, питание, ландшафт т. д. вылепили, как из куска глины, так или иначе, природу человека.

Не потому, что наши исследования решили доказать, что нет никакого божественного Промысла; но насколько мы знаем природу человека, он был бы полезен человеку только постольку, поскольку он сумел бы что-либо от него усвоить и переработать. Ибо не божественная мудрость, а труд ради мудрости составляет ценность и призвание человека.

И то же самое говорит наша наука относительно второго предложения. Не потому, что она не понимает значительности таких моментов, оказывающих физическое и физиологическое воздействие, но их влияние имеется налицо лишь благодаря тому, что они воспринимаются, усваиваются, уподобляются человеком, они являются лишь стимулами, раздражителями, условиями, в которых изобретательный человек должен противодействовать им при помощи своего ума, должен упражнять свое тело; упражняясь, он развивает умственные и физические органы, которые ему особенно нужны в таких условиях, как, например, матрос привыкает к такой походке, как он ходит на постоянно качающейся палубе. Не американский девственный лес превратил индейца в охотника, а потому что тот больше всего любил охотиться, он не прорубал просеки в лесу, не учился обрабатывать землю. Как бы иначе появилась наряду с культурой индейцев-охотников культура ацтеков, великие фрагменты архитектурных сооружений которой в Мексике ещё и сегодня вызывают восхищение?

Но кто задаст вопрос, почему ацтеки отличаются от индейцев-охотников, негры от белых, древнейшие культурные народы от многих других, ещё не достигнувших культуры, от тех, кто начал совершенно иную культуру, то на этот вопрос историческое исследование ему ничего не найдет ответить, только подтвердит, что это так. Пусть другие исследования попытаются объяснить это, но при этом пусть они поберегутся давать такие объяснения, которые могли бы равным образом относиться как к животному, так и к человеку.

В сущности естественных общностей заключается то, что всякое молодое поколение наследовало, вновь используя, от своих старших их знание, опыт, трудовые навыки, которые те в свое время приобрели путем учебы и опыта. Конечно, не все в равной степени, а среди них были и такие, кто был более внимательным и изобретательным, чем другие, кто, учась, добавлял к старому новое и в свою очередь, передавая по наследству свой опыт детям, мог стать свидетелем, как более умные, сильные, смелые шли дальше него. Невероятно малыми шагами новое присоединялось к новому; постепенно, бесконечно повторяясь, это дало плодоносную почву, на которой произросла более высокая человечность, которая, процветая, создавала всё более богатую и плодородную почву. Ибо «давайте и дастся вам» (Лука, 6, 38). Куда только проникает взор историка, там уже давно произошло разделение народов, определены типы их внешности, их языков, их веры, их культурных способностей.

Тем самым мы не объясняем истории человечества, но мы понимаем возможность явлений, которые она поставляет. Мы доказываем не то, как могла начаться история вообще, а то, что если она некогда началась, то в ней одновременно с начальным толчком было заложено средство дальнейшего развития. Ибо, раз начавшись, она должна была сразу же в любом последующем настоящем обосновать унаследованное прошлое, а в языке, воспоминании учреждать своё наличное бытие, стоящее выше неустанного потока мгновения, свой душевный, внутренний мир, стоящий над переменчивым внешним миром. Как бы глубоко ни был сокрыт избыток благодати человеческой одарённости, уже в естественных общностях наличествовала некая форма, чтобы в противовес обмену веществ и бегу быстро сменяющихся настоящих моментов создать человечество и удержать его, создать в творении Бога и из него иной мир, который древние мистики называют возвращением творения к Богу.

Старое высказывание, что человек – венец Творения, означает не что иное, как мысль, что нравственный мир должен пронизать и преобразить естественный мир, что как человек создан по образу и подобию Бога, так и природа отражает образ человека.

Естественные общности являются первой ступенью к этому. Ибо в них только тварное, к которому причастен человек вследствие своей чувственной стороны натуры, возводится в нравственную сферу благодаря серьезному волению, любви, долгу, верности. Естественные общности превратятся в многочисленные формы нравственного наличного бытия.

а) Семья § 58 (63)

Если мы начинаем с семьи, т. е. претендуем на то, чтобы она рассматривалась как объект истории, то может сложиться представление, будто это происходит в угоду лишь той схеме, которую мы некогда выбрали. Ибо что общего у семьи с историей? Уже то, что в семье миллионы раз повторяется одно и то же, говорит о том, где её место.

Легко доказать, что эти соображения ложны. Повторение имеет место даже в отношении государства, но что можно рассказать о государстве готтентотов или эскимосов? В таком случае семья как нравственная единица, как мы её понимаем, является сама результатом длительного исторического опыта и развития. Идея семьи имеет свою долгую историю.

Впрочем, в истоках семьи заложено естественное стремление полов объединиться для рождения детей. Но с этого первого и самого низкого начального момента она проходит целый ряд преобразований, в результате которых она, в конце концов, становится самым внутренним выражением нравственной сущности. Ибо мера нравственности выражается в способности самопожертвования личности, в полном растворении её в общности, членом которой человек себя ощущает и хочет быть таковым. И это чувство сильнее всего и проще всего выражается в семье.

Ибо её члены отказались либо взаимно от своей личности (родители), либо они ещё не стали личностью и должны ещё стать ею в процессе долгого труда (дети), либо, хотя они и достигли совершеннолетия, но все же помнят, что они – дети этих родителей, следовательно, чувствуют свою неотделимость от этого тесного сообщества и единства семьи. В этом тесном кругу каждый отдельный член осознает себя через сознание другого и других, он имеет себя лишь полностью в другом, и в этой неисчерпаемой взаимности, любви, доверии, в этой полноте взаимовлияния и душевного движения заключается единство семьи, дух семьи. Конечно, в природе этой первой нравственной общности заложено, что она всё время выходит за пределы себя, что дети и внуки основывают сами в свою очередь семьи, и что родственные круги, чем дальше они от центра, тем чаще живут врозь. Но в каждом вновь образованном круге повторяется тот же глубоко значительный круговорот, каждый круг обогатился наследием и благословением родительского дома, у каждого та же новая задача основать замкнутый в себе нравственный мир самопожертвования, самоотречения и верности.» Таким образом, семья является одновременно и самой простой человеческой общностью, и самой совершенной, совершенной настолько, что все иное может быть заключено в ней. Каждый проживает свой маленький неприметный кусочек истории, основывая свою семью. Это – главная, подлинная история его жизни, и такой она остается у него в воспоминаниях. Тысячу раз повторяется одно и то же, и всё же для каждого совершенно по-своему и индивидуально, и людям никогда не приестся рассказывать о себе во всё новых книгах, как выдуманные люди прожили такой кусочек истории. В связи с нашими рассуждениями важно подчеркнуть, как наипростейшая естественная общность, та, которая, кажется, целиком и полностью вырастает из потребности продолжения рода, напротив, возникает и протекает исторически.

Для многих, для большинства людей, вся их нравственная, т. е. историческая жизнь движется в сфере семьи. В ней сосредоточены их труд, их заботы и радости, все их интересы. Семья для них – их мир, и в то время, как ощущают великие судьбы как нечто далекое и чужое, бытие с женой, детьми и внуками для них всё: в рамках семьи, в этом семейном зеркале они видят и ощущают свою жизнь. Это не разрыв с более высокими нравственными общностями. Ибо все общности покоятся на самопожертвовании, верности, воспитании, которые проще и сильнее всего соблюдают в семье. Не для того, чтобы стало и развивалось нравственное бытие, существует семья. Она сама есть произведение прогрессивного нравственного наличного бытия, которое в свою очередь лелеет и возвышает её самое. Там, где семья здоровая, здоровы и государство, и религия, и всё человечество.

Если история путём исследования хочет понять эпоху, государство, религиозную общность, то она должна прежде всего постараться увидеть, какой тип семьи там. Как может быть в многоженстве верность жены, почтение детей? Как может нравственно выражаться сила взаимности там, где значение женщины видят только в рождении детей, например в Израиле, где бесплодную отправляют в дом родителей? Чем выше нравственное развитие, тем интимнее становится моногамный брак, тем заботливее воспитание детей, тем свободнее отношения всех членов семьи в воспитании и любви. Древнеримская добродетель существовала, пока семья была строгой и простой. И в наши дни критерий тот же.

б), в) Род и племя § 59 (64), 60 (65)

Сама собой напрашивается мысль, что семья, расширяясь, становится затем родом, племенем, народом; и не только рациональная историография прошлого века любила проводить эту мысль, но и во многих сказаниях народов она много раз повторяется.

Естественно, такие сказания ничего не доказывают; если и можно предположить, что род людской произошел от одной пары, а её потомство через семьи расширилось до родов и племен, то обсуждение такого вопроса выходило бы за пределы любых возможностей исторического исследования.

Но откуда же идут такие племенные сказания древних евреев, греков, германцев и т. д.?

Такие сказания являются просто попытками, если можно так сказать, понять себя и мир. Тот непреложный факт, что род в определённой совокупности и идентичности здесь налицо, отличается от других, ощущает себя иным по сравнению с ними, тот факт, который имеют перед глазами, объясняют по аналогии с разрастающейся семьей, что этот род, это племя были основаны одним предком, одним героем племени, в котором затем видят и почитают тип своей общности. Он – воплощенная идея этого единства, и то, что помнят об истории своей общности, как представляют её деяния и надежды, переносят запросто в историю героя племени. Он – общее имя, на которое переносится все, что касается тех, кто называет себя по нему, или полагают, что они так называются. Ибо и имя точно так же перенесено на героя. Если в странствиях древних эллинов складывается пестрое скопление из разных народов, называющих себя эолийцами, памфилами, то герой племени называется Эол и т. д. Как видим, это логическое своеобразие процесса. Он обозначает историческое начало. Как это единство, будучи результатом процесса становления, имеется, несомненно, налицо, так и оно перемещается из конца ряда развития в его начало, а конечный результат становится начальной целью.

Я могу также употребить выражение: понять самого себя. Пониманию мира служит та же самая формула в следующем эпизоде. Люди окружены другими враждебными им племенами, быть может, они покорили или поработили одних, других предстоит ещё покорить.

Как и свое собственное, чужое рассматривают также в таких персонификациях, переносят на героев чужих племен ненависть против тех, кого они олицетворяют.

Ненависть детей Израиля против Ханаана сводят к Хаму и его дурному отношению к подвыпившему отцу Ною; не отрицают своего близкого родства с исмалитянами в пустыне, но говорят, что Исмаил, насмешник Авраама, был рождён от египетской служанки и со своей матерью Агарью был изгнан в пустыню, как говорит ангел: «Он будет между людьми, как дикий осёл, руки его на всех, и руки всех на него». [83]

Эта тема племен и народов представляет особый интерес, поскольку они явились одной из первых, начальных форм государственного развития и особенно там, где появляются элементы более высокой исторической культуры. Я говорю о так называемом родовом строе (Зибель. Возникновение германской королевской власти. 1844).

Мы знаем много таких форм родового строя. Вероятно, ни в одном случае нельзя подтвердить ни одной действительно родственной общности, но часто можно доказать, что родство лишь контур, лишь схема организации. Там, где она появлялась, был налицо факт большой общности людей, которые, переходя с места на место, завоевывая территорию и поселяясь на ней, чувствовали себя и держались как общность, и именно в этом общежитии образовывали общность, связующую всех. Имеются примеры, показывающие, что такие общности даже не были одноязычными, не имели общего культа, например, среди 12 племен Израиля явно отличались друг от друга настоящие евреи и кочующие с ними вместе египтяне, или дорийцы, завоевавшие Пелопоннес, считали своими родственниками в Гераклидах ахейцев, как об этом было ещё известно во времена Персидских войн, а в Элиде беотийцев, т. е. эолийцев. Вся история германских племен от Цезаря до конца Великого переселения народов понимается в непрерывном движении: всё новое беспорядочное смешение выкристаллизовывается во все новых формах родового государства, пока, наконец, королевская власть и церковь, сотрудничая друг с другом, не создают новые формы.

Если в немецких землях встречаются такие патронимические топонимы, как Рейтлинген, Тюбинген, Мейяинген; в Аттике – такие, как Бутадаи, Лакиадаи, Холледаи, то понятно, что в этих местах селились родовые сообщества, как и вообще структура деревенских общин сохранилась вплоть до наших дней. Напротив, в земле Дитмаршен рода [84] одного герба были по всей земле, и вся социальная структура основывалась на родах и его ветвях, однако это самый поздний пример древнейшего признака родового поселения у одного племени, о котором точно известно, что оно сложилось не из родственного единства, а из очень разных народов. Если шотландские горцы до 1746 г. вели борьбу, организованные в кланы, то здесь имеет место тот же строй, который описывает Тацит, говоря о германцах (nec fortuita, conglobatio turmam aut cuneum facit, sed familiae et propinquitates, Tacitus. Germ. 7) [85], тот же строй, который Цезарь обозначает словами: «Germani suas copias castris aduxerunt generatimque constituerunt» (De bell. G. 1,51) [86], где правильно переведена греческая трактовка κάτα φυλάζ, точно так же, как боевой порядок у Гомера организован κάτα φυλάζ; και κατά φρήτραζ.

Я не буду больше говорить о формах этого древнего родового государства. Мне было важно показать на примерах, что значат племя и род для истории, каковой следовало бы доказать, что в этой второй форме естественных общностей содержится самая большая часть того, что обычно называют естественным государством, понятие, которое всесторонне рассмотрено в содержащей много интересных мыслей книге Штура «Гибель естественных государств», 1812.

Теперь мы продвинемся ещё на один шаг вперед. Мы должны были признать, что эти рода и племена отнюдь не обязательно были в естественном, кровном родстве, это родственники не φύσει, a θέσει [87]. Те среди эллинов, что похвалялись, что они автохтонные жители Аттики, свидетельствовали категорически, что в их родовое государство были приняты многие чужие рода; мы ещё знаем некоторые из них, отчасти это самые именитые.

Следовательно, не в роде и племени заложен существенный момент, т. е. разросшаяся семья. Её сущностная общность возникла в результате сосуществования и взаимоподдержки, т. е. историческим путем. Но эта общность выражается и продолжается в форме родства, т. е. историческое становится естественным, ему верят, и оно продолжает действовать как таковое. Как в естественной общности семьи, так и здесь историческое становление есть подлинно учредительный момент.

Тот, кому человечное кажется в высшей степени совершенным, только если оно происходит естественным образом, следовательно, кто ставит естественное выше нравственного, может убедиться на этом примере, как он ошибается. Даже племя и род, даже семья не рождаются из пресловутой первозданности: человеческая природа, в любой момент настроенная на нравственное, приходит к естественным общностям только путем какого-либо исторического развития, которое каким бы великим или малым ни было, показывает всегда естественное одухотворенным. Только вырождение, последняя стадия исторического загнивания, производит на свет голую естественность, чистую первозданную природу, пресловутые органические членения и т. п., это явления конца, похотливого старчества.

Мы видели, как семья основывалась на том, что две индивидуальности в своем половом отличии каждая сама по себе недостаточная, отказывались от своей самостоятельности, своего особого бытия и становились взаимообусловливающими сторонами одного нравственного отношения: лишь в этом преодолении естественного эгоистического существования исполнилась цель полов, чтобы тотчас обрести более высокую цель: кормление и воспитание новорожденных. Вот в каких моментах развились единство семьи, общность умонастроения и общие заботы. Домашний очаг, домашние пенаты являются надежным святилищем, которое объединяет всех членов семьи. Но если семья расширяется за счёт внуков и правнуков и их семей, хотя всех по-прежнему связывает господствующий авторитет главы семейства, и если бы при этом дети оставались детьми дома, то наступила бы стагнация, при которой нравственные связи сами собой отмерли бы.

Ибо дети должны взрослеть, а не оставаться детьми, и сами когда-нибудь стать отцами и матерями. Подлинно патриархальное состояние было бы исторически самым плодотворным; но оно, продолжаясь, привело бы лишь к расширению отцовской власти, каковое учреждает деспотизм.

Как мы уже упоминали, народы, призванные к более высоким делам, прошли, по-видимому, все без исключения родовой строй, т. е. они не остановились на том, чтобы придать семье абсолютную ценность; а семья, которую обошли более надежные родовые и племенные институты, находит подобающее ей относительно значительное место; она становится элементом целого, которое, объединяя многие живущие по соседству равноправные семьи и их постоянно упорядоченное отношение, является более свободным в своих узах, но одновременно более надежным в своих формах, дает нравственному движению широкое пространство и иную цель. Так объединяются не принадлежащие по естественному принципу рода, а раздельные рода для совместных целей, как и в случае основания семьи сначала следует обуздать и отбросить резкость индивидуальности, так и они устанавливают свой порядок, довольно часто после взаимной борьбы, которая завершает такое объединение и делает объединенных формально кровными родичами. Следовательно, на место только семейного пиетета, отцовской и патриархальной власти, естественной зависимости и безволия всех других вступает здесь новый момент, право между равными и объединенными, правовое и правомерное участие семей в общих целях и интересах, возможность различий, которые необходимо сглаживать ради высшей цели общности. Здесь уже в полном движении идея права, которая в семье и семейной общности оставалась ещё совершенно скрытой и была противна духу семьи. Можно сказать, что подлинно движущим и плодотворным моментом здесь является то, что объединяются чуждые элементы, как, например, в дорийской общине настоящие дорийцы, ахейцы и эолийцы, или в родовом государстве, которое основали германцы в кельтской Британии, где объединились саксы, англы, юты и фризы.

И так дело обстоит повсюду в отношении движения и переселения народов, каковое мы можем обозреть с большой достоверностью. Такие смешения являются в истории живительным и плодотворным моментом, в них складываются новые, прогрессивные нормы.

В историческом развитии форма родового строя оказывается обойдённой более высокими. Родовые объединения всё больше локализуются, становятся соседствами, появляются общины, центром которых являются место обитания, общинный луг, выпас и т. д. Но тип племенного объединения остаётся, и имеются многие народы высокой культуры, которые лишь поздно вышли из такого племенного объединения, или никогда не выходили за его пределы, вся историческая жизнь которых движется в нём. Я напомню о Древней Греции; здесь живая история продолжается, пока сохраняется эта племенная общность, она отмирает по мере того, как формируется идея национального единства, национального государства и приобретает чёткую форму.

Проследить историческое значение родов и племен при помощи намеченных нами прежде подходов было бы одной из самых трудных, но и самых поучительных задач. Это был бы, как я полагаю, метод исторического понимания большого числа явлений, которые Клемм в своей «Истории культуры» (1843) обобщает под понятием «пассивные народы», метод определения исторического места этих народов. Быть может, в этой связи можно было бы решить вопрос, является ли дикость племен галла, тупость австралийских негрито и т. п. состоянием вырождения или естественным состоянием. Я делаю это замечание, чтобы обратить внимание на то, какие важные исследования и решения лежат на этом пути.

г) Народ §61(66)

Уже из вышесказанного проясняется, что сущность народа состоит не в том, что он, как он есть, является произведением природы, а в том, что ещё в большей степени он в виде семьи, рода и племени есть продукт исторической непрерывной традиции, однако такой продукт, который, раз возникнув, энергией естественной общности, субстанциональной нравственности охватывает и сохраняет всех объединённых в нём. В народе, как и в других формах естественных общностей, исторически возникнувшее становится врождённой природой людей.

Но как же это происходит? Что вообще кроется за этим понятием «народ», разве не понятие естественного родства тех, кого объединяет это имя – «народ»? Впрочем, в формах, в которых выражается единство народа: язык, миф, телосложение – мы распознаем особый склад общности, который до некоторой степени исключителен. Мы назовем его относительно первоначальным, поскольку мы уже не может доказать, как он сложился из различных сосуществующих элементов. И если окажется, что несколько народов, теперь далеких друг от друга, объединены некоторой похожестью языка и т. д., то некогда, на ступени их общности, они, вероятно, были единством. То, что есть общего во всех индогерманских языках как в корнях слов, так и в окончаниях, является доказательством первоначальной общности тех народов, которые по языку похожи друг на друга.

Дата добавления: 2015-07-26