Глава 6. Христианство, как игра. Игра, как жизнь.

Мир – это одна большая игра и одна ма-а-аленькая провокация. По поводу игры уже высказывался психолог Э. Берн (чьи слова я вынесла в эпиграф книги), имея в виду характер взаимоотношений между людьми. А в более широком смысле нечто подобное было сказано на буддийском востоке, – подробностей я, к сожалению, не помню. Но это касается темы все той же иллюзорной майи, которую так много и страстно обсуждают на западе. Что же касается провокации… у человека очень странные взаимоотношения с Богом. Настолько странные, что богочеловеческий тандем напоминает мне иногда котенка, который гоняется за собственным хвостом. Причем, где хвост, где котенок, – не всегда понятно: одна сплошная кутерьма и пыль столбом.

Само понятие Бога в разных духовных традициях выписано по-разному и порой довольно противоречиво: то ли Он – субъект, то ли – чистый дух; то ли Он создал человека (и тогда в чем последнего можно винить?), то ли человек существовал всегда. Не слишком полагаясь на конкретные религиозные источники, я решила в своей работе опираться на некую космологическую картину условного консенсуса между религией и наукой, согласно которой человек и мир суть одно и то же. Макрокосм отражается в микрокосме, объективное – в субъективном и наоборот. Все, что сказано или написано о той или иной характеристике нашего бытия, имеет глубокие корни во всех остальных его характеристиках и является одним из срезов всеобщей голографической картины мира, имеющей единый изначальный образец.

Как-то само собой сложилось, что в данной книге я все время противопоставляю две координатные оси зодиакального круга, – субъективную и объективную, – и заостряю внимание на том, что субъективная ось – это наша, «человеческая», а объективная – чужая, а потому даже вредная, враждебная для человека. А, между тем, «нашими» осями являются обе. Важно только аккуратно разделять их функции и не смешивать их друг с другом. «Богу – Богово, а кесарю – кесарево», – говорил Иисус, и этой священной формулы нам следует придерживаться во всем.

Ведь объективная ось представляется вертикалью лишь на двухмерной плоскости листа, а потому ее «вертикально-горняя» природа весьма условна и связана с суточным вращением Земли вокруг своей оси. С точки зрения траектории нашего светила на звездном небе, вертикальная ось начинается на юге и заканчивается на севере. На юге она символизирует точку полуночи, на севере – точку полудня. Или – или. Жар или холод. День или ночь. Солнце или Луна. Эволюционное, заложенное в самой природе развертывание объективных качеств.

Солнце вверху или Солнце внизу. Больше всего Солнца – вверху, в зените, и меньше всего – внизу, в надире. Вот в чем корни духовно-материальной условной вертикали. Отсюда – и неоплатоническая история последовательных эманаций высокого Единого. Совсем другое дело – рассвет и закат, полное равноденствие на обоих концах радикальных поворотов субъективной оси… Одна и та же среднегодовая температура, одна и та же освещенность… Какое субъекту дело до того, где находится внешнее Солнце? Его собственное Солнце – всегда внутри, и оно всегда идет через центр, выше скорости света. Ему не нужен внешний свет: у него есть свой, горящий изнутри. Пусть себе Солнце поднимается над Землей или опускается под землю: это – его шоу, на которое субъект не претендует. У него – своя мистерия. Ему необходимо вспомнить самого себя.

Я никогда не задумывалась над тем, что на астрологическом зодиакальном круге все выглядит так, будто Солнце «просыпается» и тут же уходит под землю. После восхода, с которого начинается зодиакальный круг, следует середина ночи. Затем происходит закат, и только после этого – зенит. Т.е., время астрологии идет в другую сторону, обратную времени нашей реальной жизни и движению нашей Земли. Исходя из будущего, мы двигаемся в сторону настоящего, достигаем своей зеркальной половины в точке прошлого и начинаем постигать вечность, вслед за которой снова возвращаемся в будущее. Получается, что астрология – это некое зеркальное отражение нашей жизни. Глядя на свой гороскоп, мы видим свою зеркальную половину. Теперь я понимаю, почему мой учитель астрологии сказал, что составление собственного гороскопа есть первый шаг к своей андрогинной половине. Я-то думала, что это – всего лишь красивая метафора…

Первые три свои книги я обильно снабжала различными астрологическими выкладками, затем столкнулась с враждебным отношением к астрологии (а, вместе с тем, и к моим работам) у многих потенциальных читателей и решила, в качестве эксперимента, в четвертой работе совсем не использовать астрологию. Но вышло, как в той загадке: «Без чего нельзя построить дом?» – «Без стука». Без астрологии у меня опять не получилось обойтись. А, собственно, зачем мне брать на себя такую аскезу? Если кто-то может себе позволить роскошь незнания астрологии, то при чем здесь я? Я-то ее знаю. Почему я должна закрывать глаза на то, что знаю? Зачем мне искусственная слепота?

Помнится, когда-то я уже пыталась сделать нечто подобное. Это было очень давно, во время учебы на последнем курсе психологического отделения университета. Тогда я уже давно «мыслила астрологическими категориями» и «не мыслила категориями психологическими». В таком состоянии я пыталась заставить себя написать дипломную работу по психологии. Одно время я даже поверила в то, что это возможно. Но потом поняла, что слишком многое мне приходится брать в кавычки, изображая скептически настроенного ученого, который, конечно, не относится к «этой астрологии» всерьез, но, тем не менее, она не так уж глупа, как может показаться… Вот посудите, мол, сами… В какой-то момент я не выдержала такой «наруги» над собой и астрологией (она этого явно не заслуживает) и бросила эту глупую затею.

Все просто: то, что мне было известно, я не могла изгнать из своего сознания, а врать ни за какие пряники не хотела. Да и не имела права, поскольку была убеждена, что мне еще многое предстоит сделать в познавательной сфере этой замечательной жизни. Зачем же сразу перекрывать себе канал получения чистой информации, замусоривая его ложью? Мне ведь с ним еще работать. И если для кого-то не так опасно слегка приврать, то мне – ни в коем случае нельзя, ведь это – мой рабочий инструмент. Зачем же его заранее портить, повышая вероятностный уровень своего производственного травматизма?

Даже темы для написания дипломной работы мне найти не удалось. Я просто не смогла поставить себе вопрос, на который могла бы ответить с научно-психологических позиций. В голове теснились лишь вопросы, чье разрешение было в компетенции астрологии и философии… Тогда-то я едва ли не в первый раз в своей жизни позволила себе быть по-настоящему свободной и заняться теми вопросами, которые мне были действительно интересны. В конце концов, суббота для человека или человек для субботы? Отказавшись от работы над средством «без цели», я освободила свое время для работы над средством «с целью», имеющей неоспоримую ценность для меня.

Завершая краткий экскурс в свое «темное прошлое», замечу, что тогда же волею судьбы приливной волной меня прибило к берегам актерской профессии. И что я там забыла? Скорее, это был выбор от безысходности: что-то ведь надо было делать, а любое касание психологических тем вызывало во мне острую аллергию. Видимо, человеческая аллергия – это язык Господа, предупреждающего больного о том, что время идет, а он не «memento mori», занимается всякими пустыми и не нужными ему делами.

Как бы там ни было, но актерское искусство вызывало во мне меньше всего отрицательных эмоций, и я занялась изучением психологии актеров, пытаясь хотя бы там найти себе тему для дипломной работы. Увы! Психолога-театрала из меня тоже не получилось (да и не больно-то, как вы понимаете, хотелось). Локальных вопросов я не находила, зато увидела один глобальный, ярким пламенем горящий сквозь все страницы прочитанной мной литературы по актерской профессии. И только сейчас я поняла, что, похоже, нáчала на него отвечать, – как раз на полном цикле «кометного» Юпитера!

Вопрос этот даже не исключительно «актерский». По сути своей, это – древний философский и всекосмический вопрос «зеркальности» и связанной с ним троичности нашего пространственного бытия. Потому-то, видимо, он и стал единственным вопросом, который я смогла тогда зафиксировать: в воздухе «пахло» кометой Шумейкера-Леви, и она вот-вот должна была обрушиться на несчастного, ничего не подозревающего Юпитера, в лице которого подразумевался весь конгломерат языческих «духовных» богов, узурпировавших всю власть в этом слегка «застоявшемся» мире.

В контексте актерской психологии он звучал приблизительно так: как совместить эмоции и интеллект, органичную игру и жесткий контроль над своим эмоциональным состоянием? Иными словами, – как не зайти за грань игры и не поверить в эту игру, как в реальную жизнь? Как не утратить контроль над собой и, наоборот, не испортить игру контролем? Формулировок вопроса я могу привести еще великое множество, но все они сводятся к одному: что значит быть андрогином и мыслить двумя полушариями сразу? Согласитесь, что в любой человеческой профессии (да и не только в профессии, но и в быту) в той или иной форме можно натолкнуться на этот актуальный для всего человечества вопрос. Он, кстати, из того же разряда, что и «биологический» вопрос об аденине с тимином и гуанине с цитозином, – о зеркальной комплементарности нашего мира, предполагающей обязательное соблюдение равновесия между мужским (единичным) и женским (двоичным) началами.

По сути дела, этот вопрос, во всем своем многообразии вариантов, таким своеобразным пеплом Клааса стучит мне в сердце всю мою жизнь. Но тогда, в преддверии падения кометы на Юпитер, ответить на него мне снова не удалось, поскольку я рассматривала мир с «объективных» позиций, в контексте его зеркальной дуальности: мужское – женское, единое – множественное, эмоциональное – рациональное и т.д. И сейчас мне очень странно, что я не обратила внимания на третий элемент, стоящий всегда (как будто) в стороне, но на самом-то деле прошивающий все мировое пространство, а то и просто цементирующий его. Я говорю о личности, о глубинном «чувстве я» человека. Как я об этом тогда не подумала? Ведь искусство быть собой – одно из самых древнейших человеческих искусств, о котором так много было сказано в течение всей человеческой истории.

Только сейчас я обратила внимание на то, что самыми лучшими актерами являются не те, кто играет роль, меняясь от фильма к фильму, от спектакля к спектаклю, а именно те, кто вообще никогда не меняется. Лучшие актеры – не актеры, а те, кто «не умеет играть». Они просто живут «в предлагаемых обстоятельствах» (об этом говорил еще Станиславский). Человек попадает в одну ситуацию, затем – в другую, – и действует, исходя из своей собственной природы. Именно такие актеры максимально органичны и убедительны. Им всегда есть на что опереться. При этом очень важно даже не само свойство «быть собой», а свойство быть интересной личностью. Ведь как много сейчас безликих актеров! Вот он, как будто бы, играет, изображает какие-то чувства, но при этом из глаз его холодной лавиной струятся мысли о том, что ему безумно хочется быть сейчас далеко-далеко, где-нибудь на берегу прекрасного озера, и пить какой-нибудь целительный нектар или, на худой конец (если санитарно-государственная служба разрешит), боржоми…

Лучший актер – это личность, совершенно неповторимая и яркая, как комета, неожиданно прорезавшая густую темноту ночных небес. Джигарханян, Раневская, Калягин, Янковский, Френдлих, Гундарева, Высоцкий, Миронов (кстати, оба), – ведь они всегда одни и те же, какие бы роли ни играли. Они всегда узнаваемы, потому что содержат в себе некую смысловую «точку сборки», которая близка огромному числу людей. Чем она глубже, тем более актер любим народом, – наверное, по той причине, что все мы в глубине своей – одно… И здесь важны не внешние психологические черты человека, а именно его внутренний стержень, не позволяющий ему опускаться до приспособления к многочисленным изменениям внешней среды. Ведь люди ищут не актерства, не обмана, а жизни, правды жизни, решения своих проблем и задач, веры в собственные силы и много еще чего, где главное – умение опираться на себя, а не мигрировать в слепом потоке по разным внешним мирам…

Чем меньше актер ориентируется на «вертикаль», чем меньше беспокоится о своем поверхностном «имидже», тем более он талантлив. Это в который раз убеждает меня в том, что Господа нам следует искать не в языческом «боге-духе», который определяет лишь количество энергии, а именно в качественно-информационной, содержательной основе человеческого я, – в его душе. Бог-Сын для человека – куда более реальный и глубинный (как это ни парадоксально) Господь, чем Бог-Отец (к примеру), о сущности Которого так много было сказано и пересказано, но единого ответа так и не было получено. И недаром наш Спаситель неоднократно говорил, что он всегда пребывал, – как прежде Моисея, так и прежде сотворения самой Вселенной. Бог-Сын есть Слово, открывающее собой сотворение мира. Потому Христос и мог разрушить любой храм и отстроить его заново всего лишь в символических «три дня».

Как тело, так и дух, – лишь производные от Слова, от «единой мировой души» (почти как у Платона). Душа творит Вселенную, а не наоборот. Она подобна комете, у которой – своя, особенная программа. Кометы появляются словно ниоткуда и исчезают, как будто, в никуда, уходя за облако Оорта. Их природа родственна Зервану, предвечной пустоте или абсолютной наполненности, – в зависимости от того, что разуметь под этими понятиями. Так и человеческая душа, чьей главной характеристикой является свобода. А свобода – это право на непредсказуемость, которым в полной мере владеют именно кометы.

Вот прилетела к нам двенадцать лет назад комета Шумейкера-Леви, имеющая период обращения в восемь миллионов лет, хотя столь долгие периоды невозможно, наверное, просчитать с достаточной точностью. В глазах земного человека комета ассоциируется с Хаосом, как законом более высокого порядка, который мы не в состоянии осмыслить. Как можем мы понять, что она нам принесла? Лишь в древних Книгах человечества мы находим какие-то ответы на подобные вопросы. Но это – наши Книги, Книги нашей собственной души, содержащие информацию о нас самих, несмотря на то что мы почему-то считаем эту информацию чем-то далеким и оторванным от нас. Это – наши собственные знания, а не знания «того дяди», наши маяки, помогающие нам вспомнить безопасный путь домой.

В своей первой книге я много писала о комете Шумейкера-Леви, рассматривая ее под углом зрения библейского Пятого Дня творения. Ведь пять – число Юпитера, и я обосновала связь кометы с Юпитером, прежде всего, исходя из его нумерологического кода. Комета, как символ «Господней руки», упала на Юпитер и внесла в его программу определенную коррекцию, связанную с наступлением Пятого Дня, – об этом я писала в той книге о комете. Но сейчас мне довелось посмотреть на ситуацию еще и с другой стороны и извлечь из нее новый, дополнительный блок информации.

В частности, я нахожу, что комета не просто включает режим очередного космического дня. Здесь сам Юпитер можно рассматривать не только нумерологически, но и в контексте греко-римской мифологии. Юпитер (или Зевс) – это верховный бог язычески-духовного Олимпа. И двадцать два удара по нему есть своеобразное «memento mori» и наше «пора, братец, пора». Время фактического (а не только символического) язычества подошло к концу, и сейчас происходит настоящий слом эпох, перераспределение позиций на шахматной доске между христианством и язычеством, между Богом-духом (а, точнее, богами-духами) и Богом-Сыном (подлинным аналогом андрогинного Творца Вселенной).

В мифе о Золотом Осле Юпитер сделал человеческую душу Психею бессмертной, и она стала равной олимпийским богам. Теперь настал черед Психеи открывать для себя ту удивительную истину, что самого Юпитера создала она, но в какой-то момент позабыла об этом, став смертной. Миф о Психее считается народным мифом, существовавшим задолго до Апулея (II в.н.э.), – возможно, даже до появления христианства. Стало быть, он – современник античной мифологии. А поскольку в пантеоне олимпийских богов Психея замечена не была, то это говорит о многом. Она – «незаконная» богиня, богиня из другого, «невертикального» мира. Обретя психологические качества, она стала полноценным, живым человеком, а, получив укол стрелой от бога любви Амура (Эроса), стала андрогинной. Только любящая душа бессмертна. Потому она и проснулась от своего летаргического сна. К ней вернулась память, как знак (христианского) воскресения. Историю Психеи, в какой-то мере, можно даже отождествить с историей Христа.

Немало «христианского» можно найти и у язычника Платона. Речь й «мировой душе», а о той Платоновской мысли, котораяидет не только о само касается «воспоминаний» души. По словам античного мыслителя, воплощенные на земле души в течение своей жизни «вспоминают» все те идеи, которые они усвоили в духовных сферах, где они пребывали до рождения в смертных телах. Это, конечно, все та же «вертикальная» позиция, согласно которой мир идей задает весь тон «душевной» жизни. Тем не менее, сама идея «мировой души», а также тема «воспоминания» душой своего истинного я очень близка к христианству (правда, – пока лишь как я его понимаю).

Язычество и христианство в мировоззрении Платона очень тесно переплетены, – это действительно так, но разве у нас сейчас все выглядит иначе? Формально мы живем в христианскую эпоху, но наше христианское сознание насквозь пронизано рудиментами язычества. А языческое сознание Платона, наоборот, было прошито революционными инсайтами христианства. Языческого в нем было, конечно, много больше. Ведь он воспел «духовную» любовь между однополыми партнерами, отдавая при этом безусловное «первое место» любви между мужчинами, как принципа «духовности». Однако и женская любовь, не приносящаяносителями самого «земных плодов», считалась не менее «духотворящей».

Что касается любви между мужчиной и женщиной, то в диалогах Платона она позиционировалась, как плотская любовь между особями более низкого духовного статуса, а само слово «андрогин» называлось бранным, унижающим человеческое достоинство. Любовь, приводящая к рождению детей, по мнению героев Платоновских произведений (не знаю, правда, что по этому поводу думал сам Платон), есть низкая, «животноводческая» любовь, исключающая возможность просветления. Однако мудрый Платон оказался не так уж прост и буквально в тех же своих диалогах ухитрился воспеть и любовь гетеросексуальную. Правда, сделал он это устами женщины и лишь в контексте «плодитесь-размножайтесь», с точки зрения красоты и величия мудрой природы, обеспечивающей свое воспроизводство, – чем всадил дополнительный кол в идею андрогинной любви. Знаете, есть такой закон: «Что естественно, то не безобразно». Вот на этом «оптимистическом» уровне, – да, он принял любовь между мужчиной и женщиной и подтвердил свою позицию в работах об идеальном государстве.

Любовь между мужчинами он называл возвышенной, просветленной, уносящей в высокие неземные сферы (вот уж точно: и не возвращающей обратно). По мнению самого Платона, такая любовь есть роскошь, непозволительная для простого человека, которому следует позаботиться о продолжении рода. Она – лишь для элиты. А элита – это интеллект, высокий дух, который, коль уж оказался на земле, нуждается в материальном пропитании. И кормить его должна, по-видимому, та самая «чернь», чья задача – лишь пахать и сеять. Вот ей-то высшая любовь и недоступна. Ее предназначение – рабское: поддерживать жизнь в одухотворенных телах высокой философствующей элиты. А для этого необходимо постоянное воспроизводство рабочих «пахарей-гетеросексуалов». Потому-то в свой проект об идеальном государстве Платон ввел суровый запрет на гомосексуализм, как некое духовное растление и нежелание плодить новых рабов и новую рабочую силу для великого идола в лице государства.

В таком государстве, по мысли Платона, исключается брак по любви, а допускается лишь тот, который исходит из соображений государственной целесообразности. По этой же причине люди, по тем или иным социально-экономическим показателям не подходящие друг другу, не должны вступать в брачные отношения. С другой стороны, если у живущих определенное время в браке супругов нет детей, то этот брак необходимо расторгнуть. Ведь главная цель супружества – рождение детей. Нет детей, – не обессудьте. Скажите друг другу: «Прощай и прости», – и ищите себе других партнеров. А «нравится – не нравится, – спи, моя красавица!»…

Одним словом, многоликий Платон, несмотря на свои «христианские» таланты, достаточно прямолинейно «лоббировал интересы» языческого мира и заложил основы формирования так называемого «полицейского государства», ставшего столь популярным в XX в. Его мировоззрение было основано на свойственной язычеству идее множества, – как на уровне «мира идей», так и на уровне мира материи. Он же заложил основы левополушарного, дискурсивного мышления, «выделяющего» «золото идей» из грубой породы «эмоциональной второсортности», чем сделал немалый вклад в формирование «интеллектуальной вертикали» современной научной власти, – за что ему (по-видимому) огромное спасибо от всех «очкариков» земли.

Возвращаясь от «платонической любви» к «любви земной», замечу, что историческое христианство никогда не приветствовало «платоническую»; зажимало нос, когда сталкивалось с «земной»; и хваталось за «поганую метлу», когда встречало «андрогинную» любовь. По-видимому, комета Шумейкера-Леви дала человечеству надежду на восстановление приоритета «андрогинной» любви над всеми остальными ее «коллегами». Согласно моему предположению, высказанному в первой книге, комета развернула время в прошлое и включила зеркало времен. Световой фазой здесь выступил период с 1972 по 1994 г.г., темновой – с 1994 по 2016 г.г. А сам факт явления кометы был тем самым третьим началом Свободы и Любви, явлением Человека (или Богочеловека). И не случайно число осколков кометы, упавших на Юпитер, совпадает с числом слов древнейшей авестийской мантры, которую, согласно мифу, произнес Господь в начале сотворения Вселенной. Именно ее словами Ахура-Мазда «запечатал двери тьмы» и задал параметры нашего зеркально-троичного мира.

Любая творческая личность есть Творец своей собственной Вселенной. То же самое можно сказать и о представителях актерской профессии. Их внутренняя свобода и «кометная» непредсказуемость есть истинный миротворец по отношению к двум вышеозначенным характеристикам их рабочего инструментария. Но, как принято считать, актерская судьба «зависима» от воли продюсера, режиссера, а также многих случайных или неслучайных факторов внешней жизни. Поэтому актеру не так легко «оставаться собой»: он должен «уметь понравиться» окружающим, ведь от их мнения зависит его востребованность, а, значит, и творческая судьба. Тем не менее, любой актер, который идет на поводу у вкусов и желаний публичного большинства, всегда теряет в истинной личностной реализации.

Наиболее важное качество для современного актера (в отличие от актеров еще совсем недавнего прошлого) – естественность, природность поведения на сцене или (что еще важнее) в кадре. Но естественность естественности рознь. Всегда необходимо придерживаться некой невидимой грани, разделяющей сценическое я актера и я его собственное, человеческое. Не всем это удается, так же как не всем «не-актерам» удается удерживать свои чувства в узде, контролировать разумом эмоции, когда это крайне необходимо. Многие нередко срываются как в быту, так и на работе, «на людях», выставляя себя в неприглядном свете. «Человек пошел на поводу у собственных эмоций», – вот один из самых тяжелых приговоров, выносимых человеку общественным мнением.

Для актера эмоции – его рабочий инструмент, с которым он должен очень бережно обращаться. Это – как дух предка, животного или растения для языческого колдуна, который умело этим духом манипулирует. Важно, чтобы человек им управлял, а не дух управлял человеком. Дух представляет «психическое», – а, стало быть, в каком-то смысле эмоциональное начало человека. Чтобы удержать его в узде, необходима личностная сила, – не сила «энергетическая» (по закону вертикали), а сила свободы, независимости от законов «значимости» мировой вертикали. Истинная сила – в знании, а не в напряженности тех или иных групп мышц. Поэтому истинный контролер – не сам контролер, как один из элементов зеркальной пары (кто он такой? и с какой это стати он претендует на управление другим, действительно творящим элементом?). Он – всего лишь исполнитель.

Истинным контролером является Фемида, держащая в своих руках весы с двумя антагонистическими чашами. Она слепа и беспристрастна и никогда не пристанет на ту или иную сторону. Для нее важна внутренняя гармония в этой двойной зеркальной системе. Внешняя слепота (в данном контексте) есть знак внутренней свободы и непривязанности ни к одной из сторон, – будь то даже дух или материя: ей все равно, ибо она – над духом и материей. Ей важно, – чтоб они хранили гармоничный паритет. Она и указывает черту, на которой может находиться (в частности) актер, чтобы его игра была максимально близка к жизни, но не переходила при этом в саму жизнь. Вот я, – а вот моя внешняя жизнь, которую я создаю себе сам, но в любой момент могу изменить ее и все «переиграть». Играть в этой жизни можно, но только нельзя «заигрываться». Иначе шесть шестерок казино мигом вернут «заигравшегося» в жестокую действительность.

Мне доводилось пару раз читать интервью актеров, которые описывали свою «органичную» игру в эпизодах, когда их герои умирали. При этом они настолько «прочувствовали» ситуацию, что сами едва не умерли. Уже и ноги холодели, и руки холодели… И рассказывалось это с некоторой гордостью: вот, дескать, как реалистично у меня получилось! Честно говоря, я даже не знаю, плохой или хороший это показатель. В конце концов, ведь не умерли же они окончательно! Хотя и были на грани… еще бы чуть-чуть, и… Быть может, в этом умении удержаться на грани и состоит актерская гениальность? А, может, в самый последний момент их спасло лишь чудо? Не берусь давать оценку такого рода «сопереживанию» актера своему персонажу, но расскажу следующий случай, относительно которого у меня сложилось более определенное мнение.

Эта история случилась с ныне покойным актером одного из N-ских театров. Он должен был играть сцену, не предполагающую смерти его персонажа. Но сцена все равно была очень тяжелая в эмоциональном отношении. На репетициях он долго пробовал различные варианты, и в конечном итоге довел себя до такого изнуренного состояния, что на следующий день сказал своему режиссеру: «Я знаю, как это нужно играть. Но играть не буду, потому что если я так сыграю, то умру. Так играть – за гранью жизни, а по-другому играть я не стану». На что мне, если честно, очень хотелось бы ответить: «Пить надо меньше».

Неделикатный, конечно, ответ, зато, на мой взгляд, вполне справедливый. Все корни как алкоголизма, так и наркомании, – в неумении быть свободным, в потребности кому-то или чему-то подчиняться, растаять, раствориться в мировом потоке полуматериального «духа», который всех уравнивает одним лишь тем, что равномерно распределяет энергию между всеми особями единого мирового муравейника. Самооглушение и самоослепление есть хорошие друзья человека, выбравшегося на поверхность и не желающего познавать глубинную связь всех вещей на земле и на небе. Но как только такой человек прикасается к этой глубине, он тут же бьет тревогу: «Умираю, братцы! Так жить я не привык». Или: «Ой, я еще маленький. Хочу к маме!»

Нельзя отождествляться с вертикалью. Надо помнить, что внутренняя высота человека несравненно выше любой поверхностной вертикали. Не нужно верить в то, что ты играешь, даже если ты играешь свое (а, судя по всему, данный актер нашел в этой сцене что-то глубоко свое, тем более что вскоре он действительно умер, хотя и не сыграл в том злополучном спектакле). Я даже полагаю, что многочисленные мистические истории с дурным концом, сопровождающие постановки или съемки некоторых известных сюжетов, тоже связаны со слабостью душевных сил участвующих в этих процедурах лиц. Ведь это они сами позволяют «веселому духу» овладеть своим сознанием и диктовать им, безответным, свои условия. Когда человек свободен, ни один безумный дух не помешает ему.

Человек не есть энергия. Энергия – лишь его инструмент, которым он может распоряжаться по собственному усмотрению. Но если он отождествляет себя с ней, то не должен и роптать на неурядицы своей судьбы: он сам загнал себя в прокрустово ложе иерархической системы, и единственное, что не отпускает его на свободу, – это он сам. Когда человек «заигрывается» и из состояния актера переходит в состояние персонажа, он теряет себя, а это возможно лишь в случае его личностной несвободы и рабской зависимости от того впечатления, которое он оказывает на других. Забвение – это смерть, и забвение собственного я есть смерть для я актера.

Некоторые представители этой удивительной профессии говорят, что с ними происходят события, участниками которых были их персонажи, и считают, что своей игрой они притягивают к себе сыгранные эпизоды. А потому они нередко отказываются от «съемок в гробу» и т.п. Не знаю, насколько они правы, могу лишь высказать следующее предположение. Судьба человека есть нечто единое с его профессией и с обстоятельствами реализации этой профессии. Поэтому вполне естественно, когда события на сцене и в жизни повторяются. И одним отказом играть какую-то роль, на мой взгляд, подобной опасности человеку не избежать. Более того: возможно, эти роли ему даются для того, чтобы он получил похожий опыт в качестве прививки и извлек из него необходимый для себя урок. Если же он никакого урока не извлекает, – что ж, ситуация «достает» его уже в реальной жизни.

Есть и другой, альтернативный вариант трактовки подобных явлений. Речь идет о «духе ситуации». Если он овладевает человеком, то последний становится его заложником и начинает невольно ему подчиняться. И здесь, опять-таки, простым отказом от игры этой опасности не избежать, поскольку корни – не в ситуации, а в самом человеке. Если в нем нет необходимой ему в жизни свободы (а свобода есть основа для личностного роста человека), то этот дух достанет его всегда и везде, где бы он ни находился и как бы старательно ни предохранялся. Все неприятные ситуации диктуются внутренним страхом, основанным на несвободе, и этот страх не устраним никакими внешними средствами.

Актерская профессия очень мистериальна. Она символизирует саму судьбу человека в мире. «Весь мир – театр, в нем женщины, мужчины – все актеры», – сказал Уильям наш Шекспир. А театральная игра – это своеобразная провокация, а то и ложь, с точки зрения некоторых представителей ортодоксальной христианской Церкви. Человек лицедействует, представляет из себя кого-то другого, рядится в чужой образ, чужую одежду, скрывает свое истинное лицо и т.д., – все это служит для церковников основанием, чтобы объявить актерскую игру «вне божественного закона». На этой почве были даже случаи, когда некоторые известные актеры отрекались от своей профессии (а, тем самым, и от Божьего таланта), накладывали на себя епитимью и начинали каяться в своем невольном грехе, давая себе обещание никогда больше не играть на сцене… продолжая при этом играть в жизни.

С таким же успехом они могли бы и не жить. А в чем, собственно, разница между игрой и жизнью? Разница – лишь в некоторых поверхностных элементах номинального плана, – то бишь, в самом названии. Но, если честно, мы и так играем, и дело даже не в том, что нам «приходится» в сей грешной жизни лгать и притворяться: не следует путать ложь с игрой! Игра – не в том, чтобы солгать, а в понимании того, что все наши поступки (точнее, почти все), – это не мы сами, а лишь то, чего ожидают от нас (как нам кажется) другие. Мы же им только подыгрываем, – из простого конформизма ли, из искренней любви или потребности в любви, – причина не столь важна. Мы надеваем затвердевшие маски (само лицо человека есть своеобразная маска, скрывающая его истинную сущность) и делаем вид, что верим в то, что с нами происходит нечто неожиданное. Мы забываем, что все внешнее заложено в нас изнутри, и искренне удивляемся, когда происходит что-то новое, в то время как это новое мы давным-давно спроецировали для себя вовне. Мы сделали его потенциальную возможность своей реальной действительностью. А то, что сами мы слегка подзабыли об этом своем предшествующем креативе, – лишь знак нашей внутренней слабости и не всегда сознаваемого желания сложить с себя ответственность за все происходящее вокруг на кого-то или что-то другое.

Ураганы, цунами, землетрясения, вулканы, – это наши дети, производное наших нереализованных желаний и возможностей. Нереализованных в той мере, в которой нам бы хотелось. Накопление негативной энергии в одном месте бумерангом бьет по другому, по месту его зеркального отражения. И когда мы называем сатанизмом игру актеров, мы просто лицемерим, ибо сами мы всегда играем, с той лишь разницей, что не называем это игрой. А не называем, – потому что боимся ответственности, не желаем свободы (кроме, разве что, свободы от свободы) и надеемся на сильного дядю (того же «непогрешимого» Папу Римского, например), который придет и укажет, как нам жить. Замечая соринку в глазу другого, мы не только не видим, но и не желаем видеть бревна в своем собственном глазу.

Мы все живем в зеркальном мире. А значит, – мы уже играем. В мире, где все отражается во всем, идет постоянная игра. Не играют только дух и материя. Играет субъект: он здесь, как хлеб в советских плакатах, «всему голова». Но как только он «съезжает» с позиции игры на позицию жизни, то становится безвольным духом, спаянным с материей, и этот дух уже действительно не играет: играют им самим. Тогда человек и заходит за грань игры. Но «зайти за грань» легко не только на сцене, но и в жизни. Когда значимость «великой энергии» в виде денег или власти перевешивает для человека значимость его собственной (а отсюда, – и чужой) свободы, он готов пойти на преступление ради овладения этой энергией.

В этом мире купить можно все, кроме свободы и любви. Вот потому-то душа человека не во власти дьявола, потому последний и стремится ее купить. Но продать свою душу можно только добровольно. Никто чужую душу не продаст. Свобода не вещественна, и потому не отнимается. А продать ее – значит, убить, отказаться от нее, стать зависимым. Свобода и любовь – вот все, что есть у человека неприкосновенного, если он сам от «своего» не откажется. А вот если откажется, тогда уж… что сказать… Тогда он перейдет в разряд безвольной, управляемой энергии, готовой к «сотрудничеству с темными силами».

Многие «духовные учителя» считают, что для реализации своих замыслов человеку следует сбавить эмоциональный фон своих желаний. По их мнению, именно чрезмерность желаний нарушает гармонию их осуществления. На уровне теории все выглядит, как будто, замечательно. Я бы даже смогла внести свой кирпичик в это теоретическое здание, напомнив об особой роли «объективной вертикали» в человеческой судьбе. Значимость, верховенство, важность желания – это действительно огромный перевес в одной из частей вертикальной оси, дисбалансирующий всю зеркальную систему и вызывающий огромный отток энергии из противоположной ее части. И это – тормоз на пути не только осуществления желания, но и на пути свободы личности, гармонии ее развития.

Однако дело, как мне кажется, не в интенсивности желания. Ведь на практике бывало всякое. Существует немало крылатых выражений, утверждающих прямо противоположное (и они тоже верны): «Победит тот, кто больше этого хочет»; «Если очень захотеть, можно всего добиться». Да и многие спортсмены и артисты, устанавливая мировые рекорды или побеждая на сложнейших соревнованиях и конкурсах, радуются без меры и с гордостью рассказывают о том, как страстно и всем сердцем они этого желали, сколько сил они вложили в свою победу и чем они пожертвовали ради нее (чуть ли не всем остальным, что только было в их жизни). Тем не менее, своего они добились. Я сейчас не говорю о «душевных» последствиях подобных побед, поскольку речь идет исключительно о возможности достижения успеха.

А радость победы, радость получения желаемого? Без нее человеческая жизнь была бы слишком пресной. Мне кажется, что если все детерминировать таким психологическим настроем, как «меньше хотеть», «не придавать большого значения», «не радоваться, когда получаешь, и не огорчаться, когда не получаешь», то… зачем тогда жить? Как можно не радоваться, например, любви? Зачем тогда она дается, если человек относится к ней, как к опасному лесному зверю, от которого не знаешь, чего и ожидать, – с осторожностью, а то и с рыбьей прохладцей? Отказаться от всех желаний, – тогда уж проще лечь в гроб и накрыться крышкой. И не огорчаться по этому поводу.

Такая вот странная ситуация, товарищ… Сама теория, как будто, разумна и верна, но из нее торчат буддийские ушки, а буддизм – далеко не последняя (и окончательная) религия, рассказывающая «всю правду» о природе мира и человека. Что-то в ней еще не до конца продумано. Подобная теория строится на изначальном страхе что-то потерять. Дабы избавить себя от неминуемого страдания в случае неуспеха, исповедующий ее человек закладывает своеобразную страховку: не придавать большого значения желаемому, иначе – потеряешь!

По-видимому, главное здесь – вовсе не умение сбросить «градус желания». Главное – привести его в соответствие с «градусом реализации»: их пара должна составлять единое целое. При этом можно действительно «гореть на работе» и отказываться от всех остальных благ этого мира (что прекрасно демонстрируют многие спортсмены). Иными словами, саму идею желания можно подпитывать энергией всех остальных идей (пусть даже она станет сверхценной!). Но способ ее реализации, способ реального воплощения должен получать энергии не меньше, – опять-таки, за счет оттока соответствующей энергии из других материальных сфер. На практике, к примеру, – усиленно тренировать отдельные группы мышц и органов, пренебрегая другими, «менее значимыми» в этом деле.

Здесь важно – не меньше хотеть, а уметь распределять свою энергию поровну (или в правильной пропорции) между желанием и его конкретным воплощением, иначе взлетишь в небеса в «свободном» полете маниловской мысли, но цели своей не достигнешь. Чтобы этого не случилось, необходимо включать «свободную Фемиду», стоящую над данной ситуацией. А позиция «свободной Фемиды» – это позиция абсолютной честности, безо всякого лукавства перед Господом и самим собой. Ведь игра, по своей сути, – далеко не ложь. Напротив, в ней – природа истины, стояния «пред лицем Божьим» во всей своей человеческой простоте, без «понтов» и «наворотов», ведь обмануть можно кого угодно, но не Бога. Только в этом случае гармония духовной и материальной составляющих человека не будет нарушена, а желание будет исполнено. Оно, конечно, может быть исполнено и массой других способов, вплоть до незаконных, но только «честный» способ реализации не приведет человеческую душу к неминуемому краху в дальнейшем.

Тем не менее, любые сверхценные идеи на уровне вертикали есть игра, трансформированная в жизнь. И, на первый взгляд, она не идет на пользу личностному росту человека. Но только на первый взгляд. Можно, например, сколько угодно критиковать язычество (что я и делаю в данной книге, хотя «по-человечески» очень его люблю), но главное, что нужно понимать, так это то, что язычество есть первый шаг на пути к духовному просветлению. Подлинно христианское сознание не могло раскрыться у Адама сразу же, как только он вкусил запретного плода. Он сделал шаг в сторону «богов», в сторону «олимпийской вертикали», но у него уже была определенная цель, которую он не мог тогда озвучить: научиться отделять добро от зла. Без опыта язычества не появилось бы и христианство. И прежде, чем понять, в чем истинное счастье человека, ему необходимо расплатиться со своими «языческими» долгами.

Мир должен был пройти и через иудаизм, и через буддизм, и через многие другие религии и практики, прежде чем прийти к христианской свободе и любви. А прийти к свободе – значит, попасть на последний, освобождающий от груза грехов Космический Суд. И прежде чем «чистосердечно раскаяться», человек должен самостоятельно «осознать» свои грехи. А для этого ему придется пройти через восторг побед и горечь поражений и вынести для себя окончательный вердикт: а стоило ли оно того? Пока он верит в то, что стóит, – его позиция несокрушима и никакими внешними убеждениями его с этой позиции не сдвинуть. Потому что вера, религиозная вера есть некое знание, опустившееся на землю и затвердевшее в виде глухого авторитета, не способного на диалог. Потому-то самыми кровавыми и неуступчивыми войнами в людской истории были войны религиозные. Одна вера сменяется другой не так-то просто и безболезненно, поскольку человек отождествляет себя с конкретным Божеством и отречься от него (в его опаленном мистическим экстазом представлении) тождественно самоотречению.

Сейчас немало христиан, сами того не замечая, верят в Бога «по-язычески» и отстаивают эту веру так же, по-язычески. Языческие ценности насквозь пронизывают нашу жизнь, и высшим проявлением этого языческого духа является столь популярный во все века и времена принцип соревновательности. Само олимпийское спортивное движение есть кровный родственник Олимпа Древней Греции, где каждые четыре года зажигается символический огонь (как символ духа, а конкретнее – короля богов Юпитера). И вовсе не дело – огульно клеймить это движение, называя его откровенно оппортунистическим и вредящим развитию свободной личности. Участвующие в этом движении люди должны завоевать свою духовную свободу, пройдя сквозь пламя испытания гордыней (поскольку именно гордыня есть титульная болезнь «сверхценного» духа).

В спортивных соревнованиях человек стремится возвыситься над другими, подняться на высшую ступень почета, почувствовать себя на вершине, даже стать своеобразным олимпийским богом. И только после этого он сможет для себя понять, что главное – не это, что счастье не дается на верху. Вершина Олимпа есть крайне неустойчивое и очень стрессогенное место. У спортсменов есть даже такой афоризм: «Труднее – не одержать победу, а удержать ее». Быть наверху очень травматично для человеческой психики, поскольку в высшей точке им овладевает страх свалиться с высоты. Да и пример богов антично-римской мифологии закладывает все геномы для падения человека с этой вышки. Сначала – Уран, потом – Сатурн, теперь – Юпитер, а дальше… ну кто? А дальше, к слову сказать, уже никого и не будет. Психея? С той головокружительной вертикали мы постепенно возвращаемся на родную нам горизонталь Психеи и Амура, счастливых детей самóй божественной Любви…

В связи с затронутой темой «горней вершины» мне вспомнился сон чрезвычайно любимого мною (несмотря ни на что: сердцу не прикажешь) философа Н. Бердяева, рассказанный им своим православным знакомым. В этом сне Николай Александрович царапался на высокую гору по самому крутому склону, пренебрегая безопасным, но долгим обходным путем, проложенным «людьми и для людей». По нему неспешным ходом шли простые труженики. А Бердяеву почему-то хотелось поскорее на вершину… Он всю свою жизнь так славил дух… и был так болен душой… Мне кажется: он так и не понял, что свобода – не в духе, а в душе. Быть может, потому его и мучили всю жизнь ночные кошмары.

Взобравшись, наконец, на ту злосчастную гору, весь в крови, он увидел там Голгофу и распятого на ней Христа. Измученный, он пал к его ногам… Что ж, он добился того, к чему так настойчиво стремился всю свою жизнь. А именно, – языческой Голгофы, которой оборачивается любое человеческое стремление оторваться от земли, взлететь к небесам, где нет дурных запахов, где все красиво и одухотворенно… Знакомые священники говорили Бердяеву, что этот сон – знак его духовной гордыни, а он не соглашался с ними. Ему казалось, что он просто не был достоин высоты своего сна. Сон, дескать, правильный, а вот он подкачал… Такая вот «особенная» скромность «с вывертом»… Скромность «простой человеческой высоты»…

На мой взгляд, в мировоззрении Бердяева смешались два конфликтных потока, – языческий и христианский, – и яростно друг с другом сражались за его неуступчивую душу. И в такой ситуации она, несчастная, постоянно получала тумаки с обеих сторон, а сам Бердяев, в конечном счете, «и от бабушки ушел, и от дедушки ушел». Будучи певцом свободы, он нередко, сам того не замечая, воспевал господство, принимая за свободу ницшеанскую высоту, а Дух Святой перемешивая с духáми и дýхами. Иногда (особенно в юности), по собственному признанию мыслителя, в нем проскальзывало весьма симптоматичное самолюбование, с которым он, конечно же, боролся, – но лишь тогда, когда он это замечал. Да и в невольном «деспотизме своей мысли» он отдавал себе отчет, но не вполне осознавал, как этому противостоять.

В итоге, воспевая «свободу для», философ сам порою скатывался (а, точнее, возносился) на уровень «свободы от». А как еще можно квалифицировать его «чистосердечное признание» в том, что его всегда прельщала идея отказаться от любви ради свободы? И что тогда он понимал под свободой? «Горнюю свободу» Козерога, для которого любовь Льва есть трагедия смерти, или свободу Водолея (изначально связанного со Святым Духом), для которого знак Льва – его зеркальная половина, без которой он не может существовать? Одним словом, понимание духа Бердяевым было, как минимум, неоднозначным и довольно близким к двойственному пониманию духа авторами новозаветных текстов, которые мне, конечно, не хотелось бы сейчас критиковать… а потому я только мягко намекну…

Могу предположить, что Николаю Александровичу, в соответствии с мистерией жизни самого Христа, приходилось слишком многое «брать на себя», в том числе и «чужие грехи». Будучи потомком «кающихся дворян», он совмещал в себе потребность в свободе с чувством жертвенности и вины за все человечество. Что-то в нем самом, по-видимому, влекло его на Голгофу. Свобода, как высота, есть (на мой взгляд) не-свобода. Настоящая свобода всегда рядом, на уровне человеческого сердца, и ради ее достижения не надо карабкаться на высокую «олимпийскую» гору, побеждая при этом соперников «в свободной дискуссии», которые так любил Бердяев… Чрезмерная воинственность есть одно из проявлений исключительно мужского духа, а с чего это видно, что этот дух свободен? «Умное лицо – еще не признак ума, господа», а рваться вверх – еще не значит освобождать сей мир от зла.

Та же двойственная идея освобождения, как высокого подвига на грани люциферианства, положена в основу сюжета рассказа Горького о горячем сердце Данко. С точки зрения коммунистической морали, для которой свобода насквозь расцвечена витражами тоталитаризма, этот рассказ – высший образец для подражания. Его герой в порыве самопожертвования высоко поднимает свое горящее сердце и выводит отчаявшихся людей из темного леса. «Безумству храбрых поем мы славу!» Однако, с точки зрения христиан, чем-то здесь попахивает нехорошим… Где та грань?.. Свобода – в чем? В спасении людей или в желании возвыситься, вознестись над ними, совершить красивый жест и получить земную славу?

Казалось бы, в данном случае речь идет о бескорыстной жертве, поскольку в сáмом конце рассказа спасенные люди (о, неблагодарная людская природа!) тут же забывают о Данко. А его путеводное сердце, столь нужное в тяжелую годину, становится для них абсолютно бесполезным. Оно тут же падает на землю и скромно угасает. Кто-то наступает на него и давит окончательно, а оно даже не жалуется, счастливое одним сознанием того, что удалось спасти других от смерти. Вот подлинная квинтэссенция христианства «по-коммунистически», а, точнее, «по-масонски»! Умри ради грядущих поколений, как две капли воды дублирующих предыдущие! Продли мистерию мирового Колеса в слепую бесконечность!

Весь казус в том, что в истинном христианстве принесение жертвы не заканчивается смертью или забвением, ибо за смертью всегда грядет воскресение. Вот этого-то воскресения и нет в героическом рассказе Горького. Напротив, его жертвенного героя элементарно забывают, а сердце его, ввиду дальнейшей ненужности, просто давят, «оглоеды». Ну, разве такие люди заслуживают воскресения? Разве высокий подвиг Данко очистил их сердца? Он просто вывел их из леса, но сами они при этом нисколько не изменились, не очистились, не прошли через катарсис и не возродились к новой жизни. Они просто перенесли свои нагруженные грехами тела из пункта А в пункт Б. Когда-то и иудеи не желали от Христа ничего иного, кроме изгнания проклятых римлян из своей благословенной земли. И только, – ради Бога! – не рассказывайте им сказки о каком-то там нелепом воскресении! Сохранение «царской крови», – вот все, что им нужно: их запросы чрезвычайно скромны…

А посему, несмотря на символическую разность времен, язычество и христианство всегда идут рука об руку, и в этом, видимо, есть особый провиденциальный смысл. Грехопадение Адама заложило основы «смысловой дивергенции», поскольку человек был направлен сразу по двум (условным) путям, – языческому и христианскому. И даже мистерия жизни Христа была, по сути, «двойной»: распяли его по-язычески, а воскрес он по-христиански. Поэтому и экзотерический символ креста, как символ христианства, есть, видимо, языческий символ. Он-то и положен в основу Петровой Церкви. Подлинно же христианским является эзотерический (а потому и непроявленный во внешнем мире) символ Грааля.

Стремление человека взлететь на вершину (будь то спорт, политика, искусство или любая другая профессия), подняться к высотам духа есть, видимо, рудимент языческих духовных предпочтений. А в пределе такого стремления стоит Голгофа, «лобное место», где человек без меры возвышается и отрывается от связи с землей. Здесь он получает воздаяние за духовную гордыню, влекущую его в заоблачную высь. И в самом деле: ведь Христос своею крестной смертью «искупал человеческие грехи». Но воскрес он далеко не на Голгофе: на Голгофе он лишь умер, после чего был снят с креста, помещен в гробницу, и только там воскрес. А явился к людям снова Иисус «горизонтально», как простой человек, которого Мария Магдалина поначалу приняла за садовника. Вот ведь в чем дело. Как говорится, «проще надо быть, и люди к вам потянутся»…

По-видимому, мне тоже не следует далеко улетать от заявленной темы, и я продолжаю начатый в этой главе разговор об актерской профессии и об игре вообще. В контексте вышесказанного, задача идеальной «игры, как жизни», состоит в умении найти баланс между энергиями идеи и ее воплощения в конкретном эпизоде. Ведь «жизненная игра» дается человеку намного органичнее, чем игра на сцене. Причина здесь, конечно, в искренней вере и в отождествлении себя с конкретным персонажем действа. И в этом смысле игра даже «чище» жизни, ведь актер играет «как бы» не себя, а в жизни он, – опять-же, «как бы» он. А, стало быть, в своей жизни человек лукавит перед самим собой гораздо больше, чем актер, играющий «чужую роль». Я нахожу здесь массу относительностей: актер и исполняемая им роль лишь относительно чужды друг другу, так же как частная жизнь воплощенного в конкретном теле человека лишь относительно есть его настоящая жизнь.

В случае с актером это объясняется тем, что он реализует свою собственную энергию, свой собственный гороскоп, и ему никогда не придется заниматься тем, что не имеет к нему ни малейшего отношения. Все характеры и ситуации, с которыми он имеет дело в своей актерской практике, есть его собственная жизнь, в той или иной мере трансформированная. Потому-то так важно ему оставаться самим собой и потому-то он наиболее естественен в игре, когда опирается на свое собственное я: все роли приходят к нему, как разные варианты решения его личностных проблем, из которых он должен выбрать наилучшие (и здесь ему даже больше повезло, чем не-актеру, поскольку он имеет огромный выбор в виде сценарно-режиссерских креативных находок и «подсказок»). Но главное – его эмоциональная трансформация, родственная катарсису, к которой он приходит в результате своей вдохновенной (т.е., честной) игры. Именно она помогает актеру избавляться от чего-то отжившего и ненужного, очищая и трансформируя свое сознание, выводя его на новый уровень осмысления своего собственного я. Актер не переживает много жизней (как это принято считать); перед ним – лишь много вариантов его собственной жизни, которая ведь тоже есть игра.

А что касается игры «не-актера», то здесь все несколько сложнее, ввиду человеческой привязанности к вертикали: человек считает себя ограниченным этим земным телом, этим конкретным окружением, этими конкретными жизненными обстоятельствами. Он зажат в тиски воображаемой тюрьмы и чувствует себя предельно несвободным. Он верит в то, что он играет, и не верит в то, что он играет (в общей психологии это называется сдвигом, или переносом ценностей с цели на средства их достижения). И здесь мне хочется снова повторить слова моего преподавателя астрологии: «Построение гороскопа есть первый шаг на пути к своей андрогинной половине». В данном случае я делаю акцент на построении гороскопа, как способе познать себя и выстроить свою судьбу в энергетическом соответствии со своими природными талантами и возможностями.

Иными словами, сама жизнь человека, чем бы он ни занимался, на какие бы вершины его ни влекло, к чему бы в жизни он ни стремился, в конечном пункте имеет своей целью встречу со своим зеркальным я, своей андрогинной половиной. Именно она возвращает ему состояние счастья, которое никакими олимпийскими вершинами не заменить, поскольку оно – за пределами неуверенности и страха. А то, что человек не думает (или старается не думать) об этом, – еще не повод для того, чтобы утверждать обратное. Все остальное – игра, лишь приближающая (или отдаляющая, если это – нечестная игра) его к заданной когда-то им самим (и Господом Небесным) цели.

Вот потому-то нам и не следует чрезмерно рваться на земную вертикаль. Она – лишь средство, но не цель. В каком-то смысле, она нам может подавать какие-то опознавательные знаки на пути, свидетельствующие о приближении к главному, но главное никогда не находится на вершине. Главное – не выше нашей головы. Оно всегда – на одной линии с человеком, поскольку никто, кроме него самого, ему не нужен. Так же точно и весь мир окружающих людей ему нужен не вверху и не внизу, а рядом с ним (или даже в нем самом), на его собственной горизонтали. Быть собой, решать свои задачи и помогать решать такие же задачи другим – вот цель любого человека. Та цель, которая не даст ему сорваться в пропасть, улететь «залетным духом» в стратосферу или упасть тяжелым камнем в царство вечной мерзлоты.

Итак, что же мешает «плохому танцору» (то бишь, актеру)? Ноги – инструмент – эмоции – игра. Ему мешает страх высоты и страх падения с высоты. С одной стороны – Сцилла «заиграться», с другой – Харибда чрезмерного контроля за игрой. Как я уже сказала, высшим арбитром выступает не контроль (он стирает всю естественность игры), а нечто третье, – Фемида личностной свободы, например. Или партнер по игре, воплощающий принцип Весов, – а вот это, как мне кажется, один из наиболее удачных ответов на поставленный вопрос. Партнер по игре может стать своеобразной точкой опоры для актера, не справляющегося с подобными проблемами. По собственному «самодеятельному» опыту знаю, насколько легче играть, когда ты не один на сцене, а в компании своих единомышленников, с которыми ты вместе создаешь какое-либо театральное действо. Еще один партнер – твой зритель, который пришел не оценивать твою игру, а получать от нее удовольствие и, подсознательно, быть может, – решать какую-то свою проблему. Тогда вы тоже – на одной горизонтали и вам, опять-таки, с ним нечего делить.

Но когда актер стоит перед «высочайшей» комиссией, оценивающей качество его игры… или перед камерой, где фиксируется его малейшая оплошность… Все! Система оценок съезжает с цели на средство (даже, точнее, на следствие). Человек совершает массу лишних, ненужных движений, или же, напротив, его заклинивает, вводит в противоестественный ступор и он чувствует себя, как Персей без зеркала под обезличивающим взглядом «абсолютного контролера» в лице Горгоны Медузы. Столь грозная на вид и недружелюбная вертикаль выбивает почву из-под ног, и у актера срабатывает так называемый «актерский зажим», который лишает его возможности показать то, на что он действительно способен. В этом случае человек теряет свое лицо, а с чужим лицом он уже давно никому не нужен.

Ведь как было раньше? Актеры играли очень схематично. Торжественно поднял руку вверх, воззвал дурным голосом к Небу (была бы сила в легких), – и все: ты – великий актер. И любой император может стремиться стать тобой (тот же Нерон, например). Сейчас же – другие времена. Эмоциональная схематичность и щедрая широта жестов у нас уже не в моде. А это – еще один признак того, что мы возвращаемся к своим природным основам, которые находятся не на линии «величавой» вертикали, а на линии «простой» горизонтали. Чем меньше пафоса и больше простоты и жизни, тем лучший ты актер. Не знаю точно, поскольку я никогда не входила в комиссии на вступительных экзаменах в театральные вузы, но мне кажется, что главным критерием при подборе студентов является даже не умение человека перевоплотиться или что-то изобразить, а сама его личность и свойство быть непохожим на других. Его внутренняя точка опоры, внутренний стержень, а не размытость очертаний, из которой можно лепить что угодно. Т.е., принимают в институт, конечно, и талантливых «всеядных» соискателей, но хорошими актерами становятся лишь те, кто сами из себя что-то представляют.

В актерской игре людям нужен не обман, а, напротив, основание для веры. Веры, зеркальной по отношению к знанию. И то, как постепенно меняется игра актеров мирового (кроме, разве что, латиноамериканского сериального) кинематографа за каких-нибудь сто лет существования этого «для нас важнейшего из искусств», есть отражение своеобразного «слома эпох» и реального перехода от язычества к христианству. За последние сто лет человечество совершило непостижимо стремительный прорыв от полуслепоты к действительному знанию. Мы стоим на пороге поистине обескураживающих открытий во всех областях науки, искусства и жизни. Возможно, тому причиной – эра Водолея, отделяющего живую воду от мертвой. Она, по сути дела, начала включаться еще за два прецессионных градуса до своего реального наступления, – со средины позапрошлого столетия.

Буквально по динамике «натурализации» игры актеров, начиная от 10х-20х годов XX века, можно проследить путь становления личностного я в переходную от Рыб к Водолею эпоху. В те первые годы появления кинематографа в людях было больше «оголтелой» веры. Той самой веры, что ведет в заоблачные выси и не возвращает на грешную землю. Тогда умели верить в чушь. Поверили в победу коммунизма, а вслед за тем, уж заодно (зачем дважды ходить?), – и в победу фашизма. В фильмах 30х-40х годов актеры играют настолько противоестественно, что… скажу вам честно, я не умею смотреть старые фильмы: они словно дышат пушкинским анчаром («…на древо смерти налетит и мчится прочь, уже тлетворный»). Ложь – как в игре актеров, так и в самой духовной атмосфере того пропитанного «верой в чудеса» времени. Но я прекрасно понимаю, как современники оценивали эти фильмы: они боготворили «каждый жест, каждый взгляд» своих кумиров и считали их гениальными и непревзойденными артистами.

Возможно, все это объясняется тем, что и в реальной жизни людям приходилось постоянно лгать, сопровождая свою ложь эмоционально значимыми (для большей убедительности) движениями. Это был, по-видимому, их способ самозащиты, результат их борьбы с собственной совестью, поскольку жить в подобных обстоятельствах было по-человечески тошно. Но они верили в реальность этой жизни и не знали ей альтернативы. Вера, оторванная от знания, есть отделившийся дух, позабывший о своих обязанностях по отношению к материи. Гитлер верил, что победит в новой великой войне. Сталин верил, что Гитлер не станет нападать на Советский Союз, пока Сталин еще не подготовился к собственному нападению на Германию. Простые люди верили, что если они будут закрывать глаза на творящиеся вокруг бесчинства, то их семей все эти беды не коснутся. Когда-то и князья Древней Руси верили, что если они не будут открыто выступать против монголо-татарских завоевателей, то супостаты пощадят их земли и предадут огню лишь те, что по соседству…

Но постепенно все гнойники вскрывались и не задействованными в кровавой бойне XX века оставались разве только единицы. Практически никого не минула чаша сия. Зато после Нюрнбергского процесса, на котором произошел настоящий общемировой катарсис, человечество сделало большой рывок вперед в плане умения отделять истину от лжи. И игра актеров 50х-60х годов, соответственно, обрела намного более «живые» очертания, хотя игра известных «комиков» и «суперменов» того времени меня все так же удивляет. Ну, что смешного в человеческом кривляньи? Наверное, то был кинематограф «для детей», поскольку само общество тогда заметно омолодилось. Ведь после столь тяжелой войны было важно восстановить количество загубленных на фронтах и в лагерях людских жизней. И знаменитая сексуальная революция, основанная на воинствующем пацифизме, тому наиболее яркое подтверждение. Но, как говорится в одной польской пословице, «що занадто, то не здраво». И «секс, наркотики, рок-эн-ролл» – тоже не лучшее средство для борьбы со злом (а всего лишь своеобразная параллель манихейско-катарской ереси, как довольно шарлатанистому способу лечения земной Петровой Церкви). Зато прекрасный инструмент для катарсиса, из которого, правда, не всем удавалось вернуться живыми и здоровыми.

И только где-то с конца 80х – средины 90х люди немного отдышались, успокоились, избавились от заковавшего их в «рыцарские латы» страха, а актеры начали играть «по-человечески». Быть может, это – лишь мое субъективное мнение (я знаю, что огромное количество людей любит смотреть старые фильмы), но, как мне кажется, все дело в том, что многие по-прежнему нуждаются в обмане. Они верят в волшебные палочки, возвращающие им молодость, силы и… колбасу по 2.20 (чем не магическое число?). Что же касается меня, то я могу смотреть лишь фильмы, начиная с этого благословенного периода. Сегодня они «честнее», – и не потому, что в них больше «чернушной» правды (какая бы она ни была, но правда есть правда), а именно потому, что на экране я вижу живых людей, а не кривляющихся или «изображающих широту и глубину великих чувств» актеров. Хотя… еще неизвестно, что люди завтрашнего дня увидят в игре сегодняшних актеров. Покажется ли она им такой же правдивой, как нам сегодня? Все течет, все меняется, а в последние годы меняется просто стремительно.

К началу эры Водолея мы уходим от «обмана чувств» и приближаемся к «правде жизни». А это значит, что вторая (собственно христианская) фаза мистерии Христа уже «не за горами»: мы готовы воспринимать истину в ее намного большей полноте. Мы готовы к сближению с Граалем. Да и Церкви в последние годы ведут между собой все более интенсивную переписку, обещающую перерасти в нечто большее… прямо, как у людей: дружба, перерастающая в нечто большее! А поистине грандиозные похороны предыдущего Папы! Какой резонанс добрых, умиротворяющих чувств и эмоций они вызвали во всем христианском (и не только христианском) мире! Дай-то Бог! Пока что все говорит о том, что общемировая игра перестает быть ложью и обретает столь желанную для всех нас искренность и честность. Мы постепенно уходим от обмана и возвращаемся к истине.

Здесь, правда, нас подстерегает новый монстр в виде многоголовой гидры бизнеса, – реклама. В ней-то и возрождаются чудовищные традиции противоестественной игры на уровне не знаю каких годов не знаю какого века: дикие слоганы, идиотские сюжеты, безумные лица полуголодных людей, хватающихся за последнюю возможность прокормить свои семьи, сыграв в столь откровенной «порнографии души». И, казалось бы, теперь уже во всю эту фальшь никто не поверит, как не верят в свои «образы» и актеры, снимающиеся в этом прибыльном виде «искусства». Тем не менее, создатели рекламы на что-то же рассчитывают, создавая подобные шедевры!

Дата добавления: 2015-07-18