Глава 4. Познание. Языческие боги и Священный Грааль. 3 страница

Мужчину и женщину, как разных, но одновременно созданных существ, сотворил, как будто бы, один, «объективированный» Бог. Еву же, как «плоть от плоти» Адама, создал уже другой, «субъективированный» Бог. Первый, «иудейско-языческий», дал людям напутствие «плодиться и размножаться»; второй, «христианский», дал напутствие Адаму «прилепиться к жене» и идти за ней, «оставив мать и отца». В свете рассматриваемой темы, «мать и отец» могут восприниматься, как родная, привычная, «домашняя», даже государственная идеология или религия. А вот жена – это обязательно «другой мир», чужой и враждебный (даже если объективно он лучше прежнего). И вступление в него граничит с опасностью для жизни, с нарушением табу, с прорывом к новым знаниям и с трансформацией души влюбленного мужчины. Господь 2й главы Бытия дает толчок к грехопадению Адама под влиянием его жены, несущей несколько иные духовные ценности и раскрывающей перед ним новые познавательные горизонты.

Из этого следует тот факт, что Бог, Который яростно бранит Адама и унижает Еву «перед ним», есть символ старого, отживающего языческого мира, который не желает сдавать своих позиций. Этот Бог жив и сейчас, – в нашем сознании и в нашем отношении к окружающей действительности. Многие и по сей день Его яростно защищают, защищая свое собственное «законное» право на господство над другими, людьми «второго» сорта, «младшими братьями», которые без их «чуткого руководства» не справятся с собственной жизнью. Вот Этот-то Господь распял и Иисуса. Зато воскресил его уже иной, Господь людской души, дающий человеку ключ к бессмертию. Господь, Который создал Еву не как чужеродное, по отношению к Адаму, существо, а как вторую половинку его собственной душевной плоти.

Подлинно христианский Бог создал Еву по времени (как будто) второй, но ведь принято считать, что все Эдемские события происходят вне времени. Так что, по большому счету, она не моложе Адама. К тому же, само выражение «плоть от плоти» говорит о единосущности и равенстве двоих, поэтому их можно считать «горизонтальной парой». Ее-то, как носительницу андрогинной любви, и проклял Господь, Который «не доглядел» революционности в ее рождении. Проклиная, Бог благословляет Еву, – и это говорит о расщеплении сознания Творца, предстающего здесь сразу в двух Своих «альтернативных» вариантах, – «языческом» и «христианском». По-видимому, в применении к Христу библейская Ева – это некий аналог Чаши Грааля. Распятие Иисуса стало знаком смерти от рук «иудейского» Бога, а воскресение – знаком встречи Спасителя с Тем Богом, Который есть «истина, свобода и жизнь», и здесь Христос никак не мог обойтись без «женской» помощи в образе Священного Грааля.

Все первое тысячелетие существования религии Христа Грааля словно не было в природе. На этот срок проклятие Ягве, по-видимому, «мудро» скрыло от мирян все знания об этой освященной Чаше. Зато с прорывом времени на «алхимический» виток произошел прорыв и в познавательной среде «мужской» церковной половины (ведь «женская» в подобном откровении не очень-то, наверное, нуждалась, поскольку кое-чем она сама владела). Тогда-то и активизировалось в христианском миру «полулегальное» женское начало. И тогда же по нему ударили наиболее прицельно. Но у него уже не было иного выбора, кроме как раскрывать свое лицо и выходить на освещенную арену. Подобно лососевым рыбам, идущим на нерест, оно повиновалось «зову любви» и двигалось вверх по устью реки, не обращая внимания на толпы голодных медведей, собравшихся по берегам (извините за натурализм ассоциаций: очень люблю передачи о природе). В каком-то смысле, период конца Средневековья и, особенно, начало Ренессанса (Возрождение – это почти Воскресение) был временем нового распятия, – теперь уже для женского начала, которое, по типу гвардии, «погибало, но не сдавалось».

О Ренессансе поговорим подробнее чуть ниже, а сейчас мне нужно сделать одно, очень важное уточнение. Я рассматриваю язычество, как принцип смешения грешного с праведным, но не как конкретную религиозную концепцию или набор таких концепций. Поэтому в моей работе язычеством часто именуется то, что, на привычный для большинства исследователей классификационный взгляд, к нему никак не может относиться. Под язычеством, как правило, подразумевается политеизм, или «природные» верования в россыпи богов и духов природы, в то время как иудаизм считается монотеизмом, т.е., верой в Единого Бога. Я полагаю, что иудейский монотеизм есть обратная сторона политеизма и единый (якобы) Бог Иегова есть не более, чем верховный Бог политеистического пантеона, опасающийся, кстати, что его, в соответствии с антично-римской мифологией (к которой Он, как будто, не имеет отношения), в любой момент могут сбросить с пьедестала более молодые и удачливые боги.

Еще один немаловажный момент: традиционно языческие верховные боги очень часто имеют женскую природу, и это есть одна из специфических особенностей язычества. Бог же Иегова – мужчина, и поэтому здесь тоже можно усмотреть некоторую мифологическую коллизию. Всех богинь традиционно связывают с язычеством уже априори, а с богами начинают подробно разбираться. Бог «мужского» типа – это уже заявка на монотеизм, и Бог Иегова ее с успехом реализует, откуда перебрасывается мостик в христианство, которое по «монотеистическому» основанию позиционируется едва ли не как брат-близнец иудаизма. Вот это я считаю категорически неверным.

Не вдаваясь в новые подробности, скажу теперь лишь главное: в данной книге я рассматриваю язычество, как проблему объективации и выноса субъективно-человеческих ценностей из глубины наружу, где они превращаются в свою полную противоположность (хотя и – не в буквальном смысле слова). По этой причине в самóм «природном» язычестве, в лице конкретных религиозных учений, подлинно евангельского и монотеистического я нахожу порою больше, чем в иудаизме или даже христианстве, – в нынешнем традиционном проявлении последнего.

Проблема язычества (особенно если учитывать упоминания о нем в Апокалипсисе Иоанна), на мой взгляд, есть проблема смешения христианства с до-христианством. Кристаллизованно-чистых религий в истории, пожалуй, не было никогда. Еще в ветхозаветном тексте нередко проступали «незаконные» черты христианства, но еще больше этих черт было в друидических (к примеру) верованиях. Бог иудейский считался Одним и тем же, но иногда Он действовал как один, Единый Бог, иногда – как «один из Нас». То же самое можно сказать и о Богине, как Великой Матери друидов. Бог языческой эпохи «двоится»: то Он един, то Он множествен, то Он олицетворяет добро, то – добро и зло в «одном флаконе». Я же обращаю внимание на принцип язычества, как принцип неразделения самих богов, представляющих собою разные эпохи и разные состояния сознания человечества, и, в том числе, принцип неразделения добра со злом.

А теперь возвращаюсь обратно. Согласно Евангелиям, Иисус испил из чаши (известной в дальнейшем, как один из вариантов Чаши Грааля) и дал испить из нее ученикам как раз накануне своего ареста и дальнейшей экзекуции. Возможно, эта процедура символизировала алхимический акт вхождения в бессмертие посредством своеобразного единения с женским началом. Подразумевалось, что ученики, вкусившие вина из этой чаши, становились единой плотью с Христом и обретали бессмертие (не аналог ли это библейского вкушения плода познания?). Это был особого рода брак, – брак небесный. Здесь, кстати, вспоминается и главное чудо, совершенное Христом в самом начале Евангельских рассказов, – чудо на брачном пиру в Кане Галилейской. Именно там Спаситель превращал воду в вино. Причем вино это было самого высокого качества, по отзывам собравшихся на пиру гостей.

Само вино и чаши, в которые оно наливается, символизируют женское начало. То же самое можно сказать и о воде. Но вода, превращенная в вино, есть знак особого, иного состояния, которое она приобретает в результате магического воздействия Иисуса. В авестийской традиции вино связывают не просто с женским началом, а с женским началом, непосредственно входящим в андрогинное целое. В частности, женскую ипостась Стража Прошлого (Рази) ассоциируют с вином, как магическим «напитком бессмертия», называемым хаомой. Преображенная женственность, наполненная новым, андрогинным смыслом, – вот что такое вода, превращенная Иисусом в вино. Это – некий символ снятия проклятия, наложенного на женщину Иеговой, после чего она обретает свободу и бессмертие. Не в этом ли – намек на источник последующих деяний Христа? Алхимическая процедура, в которой сходятся сразу две природы – женская и андрогинная, – есть точка отсчета (или я ошибаюсь?), с которой начинается осуществление духовной миссии Спасителя. Видимо, этот рассказ не догадались убрать из Евангелий, ибо не связали его с подлинно христианским «криминалом» те служители Господа, которые, по незнанию, служили прежнему Господу, а не Тому, Который воскресил Христа.

Всем Христовым ученикам пришлось пройти в дальнейшем через мученичество: таков способ расчета с «объективированным» Богом. Незнание всегда ненавидит знание и мстит ему за его «невидимую», магическую силу. Потому и Ангра-Майнью возненавидел светлый мир Ахура-Мазды, едва лишь увидел его. Так же точно и «мир» ненавидел учеников Христа и всячески преследовал первых христиан. Так же (опять-таки) и христиане, победившие не силой любви и слова Божьего, а силой государственной власти, расправлялись затем со всеми, кто был «слишком умным» или слишком хотел любви, – в общем, жил «не по совести, а по радости». Иными словами, то христианское, что было в язычестве, отлавливалось в самóм объективированном христианстве, именовалось «тлетворным язычеством», обливалось купоросом (чтоб не оставалось даже духу «тления») и сжигалось. По сути, из христианства выделяли собственно христианское и старательно выпалывали. Вещи часто называли прямо противоположными именами: отъявленный сатанизм – христианской любовью, а христианская любовь – оголтелым язычеством. Христианская мудрость становилась «лживым» языческим познанием, а «мудрое» незнание – знаком благоговения перед Божией силой и мощью. Великий познавательный прорыв эпохи Возрождения был квалифицирован, как реваншистское наступление антично-языческих сил на светлое христианское сознание. Против него-то, собственно, и сражалась в поте лица (благо, что работы было предостаточно!) Священная Римская Инквизиция.

В ходе своего неторопливого исследования я пришла к той мысли, что познание определяет начало движения во времени и начало обретения знания о подлинном мироустройстве. Поговорим теперь о двух вариантах познания, которые я раньше не разделяла: познание добра и зла (у Адама) и познание истины (у Христа). Напрашивается вывод, что первый вид познания был своеобразным путем сквозь язычество, а второй – моментом прохождения через Голгофу проклятия и выбора человеком истины, или добра. Первый не охранил Адама от анархии свободы «от», зато второй открыл Христу бессмертие свободы «для». Адам не смог избежать проклятия объективацией, в то время как Христос полностью рассчитался с мирскими долгами человечества. В первом случае человек обрел ум, во втором – мудрость. Хитрость змея, указанная в 3й главе Бытия, трансформировалась в мудрость змей новозаветных Евангелий. Впрочем, в Библии эти понятия нередко смешиваются.

А вот за движением во времени никакого криминала мне найти не удалось. Более того: я отыскала в нем некую потенциальную возможность очищения свободы от страха потерять саму себя. Цепочка эта довольно проста: движение пробуждает субъективные силы человеческой души, и она получает дополнительный импульс из своего «предвечного» источника. Для этого, правда, движение должно осуществляться не по кругу, а напрямую, через центр, вне материального тела, через внутреннюю трассу сердца, «по вектору души». Любить ближнего и вспомнить свое идеальное прошлое есть, в некотором смысле, одно и то же. Вот когда мы умели любить другого, как себя, потому что сами были и собою, и другим, своим ближним.

Движение во времени есть своеобразное познание добра и зла, а движение вне времени, движение «по сердцу» есть познание истины, и эти вещи нужно четко различать. Когда ты движешься во времени, ты можешь повстречать «плоды» свершений Ангра-Майнью. Дать им честную оценку, объявить войну и взойти на Голгофу – вот, по сути, пройденный крестный путь Христа. Выход на движение «по сердцу» есть путь в бессмертие и Воскресение. Простить врагов и любить их даже в тот момент, когда они пытаются тебя убить, вызвать в тебе чувство мести и желание причинить им зло, дабы вернуть тебя на эту вертикаль, – возможно, в том и состоит главнейший способ выхода в «иное измерение», где смерти нет не только для души, но и для освобожденного от власти вертикали тела.

Скажу вам честно: подобно многим, я тоже бы могла воспринимать движение Адама на свободу, как чистое грехопадение. Ведь и время сдвинулось с точки вечности, и кожаные одежды появились (Самим Богом на скорую руку состряпанные), и смерть пришла (хотя она, к слову сказать, подразумевалась уже в напутственных словах Творца: «Плодитесь-размножайтесь!»). Вот если бы не стыд прозревшего Адама. Стыд обнаружил в нем главное: человек был явно на «Господней стороне», и в желании узурпировать власть Вседержителя его никак не обвинишь.

Первым движением Адама было движение через центр, с востока на запад, и это было движение к жене, движение за женой, движение «по Солнцу». Оно-то и вывело его из равновесия Эдемской полутьмы. И только проклятие Ягве, наложенное на Еву и сразу «опустившее» ее, тем самым возвело Адама на верх известной вертикали, установив между супругами совсем другие отношения. Утрата чувства внутренней, «сердечной» близости с женой заставила Адама двигаться по кругу, вслед за Евой (совсем как в мифологии дагонов!). Но соединиться с этих пор они могли лишь на поверхности вертящегося круга.

Так «первохристианское» движение Адама было наказано «языческой» его объективацией. Это и было началом познания человеком добра и зла. Двойной же стала и свобода Адама, – языческой и христианской одновременно. Христианской – по движению его души (вслед за женою), а языческой – как следствием проклятия Иеговы, приревновавшего его к жене и отомстившего обоим таким экстравагантным образом. Двойным предстал и Бог Адама… Вот даже в этом проявилась параллель с Авестой!

В каком-то смысле, все произошло закономерно. Если ты выбираешь познание добра и зла, – будь готов встретиться и с тем, и с другим. То же самое сказал и змей: «Вы будете, как боги, знающие добро и зло». Он ведь не сказал: «…будете, как Бог, знающий добро». Он сказал: «…как боги, знающие добро и зло», имея в виду ни что иное, как политеистический, языческий пантеон, предполагающий смешение грешного с праведным. Да, языческие боги бессмертны, но какие между ними свары, какой разврат на том возвышенном Олимпе процветает! Постоянно друг друга подсиживают; сын сбрасывает отца с пьедестала; отец пожирает своих детей; мужья, по всем законам полигамии, изменяют своим женам; жены тоже в долгу не остаются... В таком контексте и Иегова справедливо заметил: «Адам стал, как один из Нас», – и начал проявлять все признаки беспокойства и ревности, свойственные богам из того же олимпийского (даже не иудейского, которого, как будто, нет, но «теперь я знаю: ты на свете есть») пантеона.

А главное, что отличает языческий пантеон (сюда относится и «Единоличный» Иегова), – это отсутствие самодостаточности, отсутствие целостности, откуда – и агрессия, воинственность, свары, измены и т.д. Языческие боги «вертикальны». Недаром они – на Олимпе, на недостижимом духовном «верху», а не в человеческом сердце. Каждый из них имеет свою нишу и ведает отдельной сферой жизни, отдельной частью человеческой души. Каждый из богов – отдельная черта «психического» человека. Единый же Бог всегда стоит над «психическим». Он – глубже, чем врéменное и поверхностное «психическое», поскольку Он – сама душа, точнее, – ее «солнечный» первоисточник.

Когда-то, в далеком и опасном XII веке, теолога Абеляра обвиняли в том, что он отождествляет христианского Бога с платоновской душой. Теперь ту же «ошибку» приходится делать и мне. Даже не знаю, что и сказать… В отношении Абеляра это обвинение было не совсем справедливым, а вот в отношении меня… здесь, наверное, оснований будет побольше. Но все равно! Платоновская душа, как бы там ни было, по-язычески безлична, а я говорю о душе в ее субъективно-личностном измерении. К тому же, я не пишу «научный» труд, и потому оставляю за собой право «не договаривать» до конца, поскольку и сама еще не знаю, что есть душа и что есть Бог. Можно сравнивать душу и Бога с Луной и Солнцем, можно – с чем-то еще, но полной аналогии, наверное, на этом свете будет тяжело добиться. Однако то, что эти понятия очень близки, особенно в контексте «предвечной свободы», – представляется мне безусловным.

Совсем недавно я пришла к той мысли, что Бог – не дух, как это принято считать. «Духовные» боги – это боги, живущие на Олимпе, на «высотах», которые так ненавидели иудейские священники, того не замечая, что их Ягве обитал на такой же «высоте», как и те боги, с которыми Он отчаянно сражался (а иначе и не сражался бы!). Как там в той песенке? – «А я бабушку не бил, а я бабушку любил»… (это уже – о новом, христианском Боге, Который зарыл топор войны и стал пацифистом). За последние несколько месяцев у меня сложилось стойкое впечатление, что Бог есть нечто более близкое к душе, нежели к духу. Именно отождествление, приближение Бога к духу, к иерархической вертикали, на мой взгляд, и не дает ни христианским Церквам соединиться, ни человечеству обрести покой и мир в своей душе, ни осуществиться самому христианству в мировой истории: оно по-прежнему являет собой некий гибридный вариант оязыченного христианства.

Само познание добра и зла, как я уже писала, априори предполагает наличие зла. Невключение времени в таких условиях становилось опасным, поскольку, следуя мысли Авесты, зло нельзя пропускать в вечность. Ведь и боги на Олимпе черт знает чем занимались (прошу прощения за «допустимое в обществе ругательство»), помимо своих основных обязанностей, и принуждали делать то же самое подневольных смертных. Во-первых, – потому как боги «шифруют» само «психическое» человека и заставляют последнего совершать те же ошибки, а то и (простите) гнусности, что и они. А во-вторых, – вспомним Тургеневских «Отцов и детей», в их Писаревской (кажется) трактовке: «Если сливки плохи, – что же молоко?». Кто поможет бедным людям спасти свои бессмертные души? Не боги ведь, которые категорически не желают (да и не умеют) меняться к лучшему. Они-то считают себя эталоном, образцом для примерного поведения всех своих «поднебесных». Развиваться они не умеют. «Сплавлять» свои качества (т.е., соединяться в Едином Боге) – тем более. «Самостiйнiсть», знаете ли, и все такое прочее… «Психическое» есть «психическое». А душа есть душа. И душа есть Бог, да простят меня богословы за столь возмутительные результаты моих эмпирических наблюдений…

Душа есть Бог, но не в понимании женского (Боже упаси!) начала, а в понимании андрогинного, целостного, единого и нерасторжимого. Там же, где появляется иерархия, где один возвышается над другим, – там правят языческие боги, которым нужно почитание, восхваление, принесение жертв, и многое еще другое. Это, пожалуйста, – к Иегове, к Зевсу, к Венере и т.п. А к Богу Иисуса – с просьбой о чем-то едином, консолидирующем душу, и, уж конечно, – не за деньгами, хорошей работой, квартирой, удачей в каком-либо предприятии и т.д. За этим в христианстве, разве что, – к святым, как к тем же Зевсу, Марсу, Гефесту и др. (найдете «десять отличий», – можете спорить).

Христианская любовь основана не на рабском страхе перед величием и могуществом неведомой внешней силы, а на свободе, мудрости и простоте сознания, на равенстве и на родстве по духу (т.е., в истине). Однако я прекрасно помню, как много в самих Евангелиях сугубо «языческих» высказываний Иисуса, адресованных Богу. Здесь – и многочисленные славословия («Да прославится Отец в Сыне» (Иоан.: 14)), и масса других, на первый взгляд, «вертикализованных» пассажей. Их просто нужно с пониманием воспринимать, поскольку именно так было принято изъясняться при общении с Божественным в те давние иудейские времена. Например, слова Христа о том, что «…слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца» (Иоан.: 14), – вовсе не самоуничижительны, если они являются надстройкой над исходным базисом, согласно которому «Сын и Отец – одно». И под «Моим» здесь подразумевается не Божественное «Мое», а поверхностное, «психическое», скоротечное «Мое». Когда же речь идет о «Моем», как о единой основе с Божественным, приравнивать его к нулю, к ничтожеству Спаситель никогда не станет.

Дух есть истина, когда он «исходит» от Отца, от Сына, но не тогда, когда он самостоятелен, когда он «сам от себя» и носится, как «призрак несчастный», над водами, а земля при этом «безвидна и пуста; и тьма над бездною» (так и хочется добавить: «…И – тишина…»). Тогда-то его и подстерегает опасность впадения в манию величия, опасность отделения от своего жизненного первоисточника и полной объективации, в сáмом своем «ругательном» выражении. Вне связи с душой дух становится «неконтролируемым» и, подобно олимпийским богам, так и норовит нарушить все культурные «правила приличий». На мой взгляд, один лишь пример богов Олимпа подтверждает авестийский тезис о том, что в вечности зло непобедимо. Быть может, просто потому, что там нет никакой рефлексии и возможности давать оценки, а процветает полное самолюбование и самодовольство, как у той же олимпийской «элиты», которая величаво «тусуется» на своей «элитарной» горе.

Взяв курс на познание добра и зла, Адам изначально поставил себя под удар. И, несмотря на то, что первый опыт оценки он прошел с достоинством (чему результатом стало появление эмоции стыда), этот путь еще только начинался, и Господь предоставил Адаму все условия, чтобы тот прошел по нему до конца. Запускать человека в бессмертие Иегова не захотел, – скорее, даже не из ревности, а совсем по другой причине. Возможно, – для того, чтобы Адам, родившийся субъектом, не объективировался, по молодости, окончательно и не стал «олимпийским» объектом, живущим в вечности, пьющим нектар и задирающим девкам юбки.

У Адама были несколько иные задачи: разгрести эти авгиевы конюшни, – чего бы никогда не сделали «олимпийские», простите, лежебоки (я утрирую, конечно, чтоб яснее обозначить главное). А потому Господь расколол его андрогинную пару (Сам расколол! – обратите внимание. – Все сам!). Еву «опустил» на точку настоящего, в материальный «низ», а Адама, соответственно, вознес на духовный «верх», зафиксировавший его господство. Рабство и господство – уже программа для борьбы за одно из двух: или за господство (и тогда языческий круг не останавливается), или за свободу (при этом круг растворяется и сменяется христианской векторной линией).

Лишившись своей внутренней опоры на горизонтальной линии любви, супруги двинулись вперед по поверхности круга: женщина – снизу вверх, мужчина – сверху вниз. Целью женщины, по-видимому, здесь является подняться от рабства к свободе; целью мужчины – опуститься от господства к той же-таки свободе. Познание зла есть познание внутреннего раскола и разделенности между мужским и женским началами в единой человеческой душе, а отказ от зла есть отказ не только от рабства, но и от господства. И здесь я выделяю одну немаловажную деталь: иерархия в мире сотворенном есть вполне нормальная вещь. Когда же в эту иерархию включаются несотворенные, а порожденные существа, точнее, – порожденные Свободой существа, – тогда-то и появляется криминал, как нечто противоестественное. Из этого рождаются духовные гибриды и всевозможные монстры с искаженным и больным «психическим».

Я называю злом подмену мест, продажу первородства, – но не первородства, как основы для властвования и господства, а первородства, как права не иметь над собой той власти, которая воздействует «извне» и под влиянием которой меняется вся внутренняя сущность субъекта, его система духовных оценок. И задачею Адама стало отделение добра от зла и возврат на собственную субъективную горизонталь, а результатом, по Христу, должна была стать свобода. Свобода не от себя, а для себя, свобода для любви и для собственной реализации в сфере творчества (а шире, в сверхкосмическом масштабе, – в сфере нового Творения).

Сам ящик Пандоры в Господнем раю был своеобразной бомбой замедленного действия, которую необходимо было взорвать, не нанеся при этом ущерба окружающей среде. Однако так не получилось. Первым шагом Адама был шаг в направлении его жены. Она помогла ему увидеть главное зло мироздания. Первое зло, которое узрел Адам, было знаком разделения мужчины и женщины, а именно – вторичнополовые признаки, связующие человека с его смертным физическим телом. Они-то и вызвали в нем стыд, который стал его первой оценкой существующего в мире зла. Стало быть, не Адам своим любопытством породил это зло: оно существовало, но он не знал о нем, пребывая в вечном беспределе ничегонезнания.

А следующий шаг его был скорректирован уже Ягве, и это был шаг в направлении от жены. Господь мгновенно «соблазнил» его господством. Каким образом? Да просто тем, что презрительно отозвался о нем. И тут же дал ему рабыню, за счет которой можно было компенсировать свое новое чувство ущербности. Так едва проснувшееся сознание Адама попалось в сеть мирской объективации. Так кто здесь змей? Но это – к слову… Адам тут же стал «как богом», но это был не Тот Бог, Который ему действительно был нужен. Он стал, как Иегова, как боги-олимпийцы, с дремучей привязанностью к иерархии вертикали и с вечным страхом свой высокий статус потерять.

Владеющий материальным связан этим материальным, становится его постоянным пленником. И не случайно именно по «материальному» все время бьет Христос («… легче верблюду пройти через игольное ушко…» и т.д.). Но речь здесь – вовсе не о власти духовного над материальным, поскольку власть – такое же закабаление. Даже если в Новом Завете заходит разговор о духовном, – надо хорошо понимать, что под этим духовным подразумевается. Вот олимпийские боги духовны? Духовны. И что? Они – просто духи природы. Это все равно, как титул: Царь… всех обезьян. Эти боги знают добро и зло? Отлично знают. Но почему-то не стыдятся ни своих поступков, ни своих прекрасных (как им кажется) тел. Им все «по барабану». И только Адаму не все равно. Только он один возмутился. Только он почувствовал себя ущемленным, выброшенным куда-то не туда, где бы ему следовало быть, исходя из его собственного чувства гармонии. И Адам пошел гораздо дальше, чем боги.

То же самое происходило и в истории человечества. Вначале господствовала языческая эпоха, но человек всегда был внутренне неорганичен с ней, и это-то вело его вперед и заставляло познавать свой мир. «Познай самого себя», – было написано на дверях древнейшего языческого храма в Дельфах. Потрясающая христианская запись. Времена всегда существовали параллельно, как параллелью запечатлена и язычески-христианская парадигма Книги Книг. При язычестве рождалось немало христиан «по духу». Еще чаще христианские озарения посещали языческие, по сути, головы. Вот потому-то эпоха Ренессанса была эпохой возрождения античной мысли, – но возрождения, большей частью, именно того в античной мысли, что относилось к «христианскому» в ней, что и разгоняло кровь в «застойных» сосудах христианского мозга.

Платон и Аристотель оживляли христианский мозг и очищали его от духовного язычества. И в итоге именно Возрождение стало временем максимальной христианизации оглупленного длительным господством схоластики ума. Замечательно, что богословы это поняли и не стали возражать против «новой моды», несмотря на ее явно «оппортунистический» характер. Именно в эпоху Возрождения в основу философских изысканий лег принцип личности, – пусть еще в вещественно-физическом ее измерении, но это уже был выход к человеческой душе. Поначалу – через выход к материальной, «женской» составляющей человека, незаслуженно униженной «духовным» господином, который позабыл о духовности, как истине, и предпочел ей «духовность», как синоним власти.

Христос открыл нам духовность в понимании свободы и заменил иерархию душевной простотой. Говоря о своем (или Божием) величии, он имел в виду вовсе не величие языческо-иудейских первосвященников, и свидетельством тому был описанный в Евангелиях момент, когда он мыл ноги своим ученикам. «И последние станут первыми», – постоянно повторял он, имея в виду полную смену оценочных критериев, переводящую человека с вертикали на горизонталь. Когда человек оставляет отца и мать и следует за женой, – это такая же смена оценочных ориентиров, которую ни за что не простит ему объективированный мир. За это он и получил проклятие, но сила этого проклятия распространяется исключительно по линии вертикали. В мире субъективном, в мире личностного выбора субъекта она уже не действует. Пока ты отождествляешься с вертикалью… Это – как у Ницше: «Если ты долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть в тебя»…

Для меня духовным символом идеи христианства является одно из наиболее известных высказываний Достоевского о слезинке ребенка, которая дороже благоденствия всего человечества. Это – идея христианского ближнего, идея единичного субъекта, «по типу» Христа вбирающего в себя весь мир. Сюда же относится не менее известная фраза (автора которой не знаю) о том, что смерть человека – трагедия, а смерть многих – статистика. В этих словах очень точно озвучена христианская идея победы субъективно-личностного над объективно-количественным. И пусть в числе этого множества людей каждый субъект является той самой единственной личностью, но количество, объективное довлеет над ним. Именно оно поставлено сверху, оно управляет единичным и подчиняет его себе.

Дата добавления: 2015-07-18