Глава 2. Добро и зло в контексте человеческого выбора. 4 страница

Андрогинный первочеловек Гайомард был воплощением «субъективного» единства будущего и прошлого и не знал «объективной» иерархии настоящего и вечности. Время перешло «на круг» и связанную с ним вертикаль только со вторжением в наш мир коварного «Врага». Не в этой ли вертикализации, в отрыве субъекта от своих естественных основ – истоки мирового зла? А вот «языческий» Адам востока, в отличие от Гайомарда, был одинок и, видимо, «вертикализован». Не имел он и прошлого, которое давало бы ему возможность оценивать себя и свой «линейный» путь. По сути, он стоял на месте. И только появление жены открыло ему путь в его «родное» прошлое.

Когда человек получает своего другого, вся райская картина стремительно меняется. Сам Бог, давая «субъективные оценки», говорит: «…не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…». Ибо без помощника нет движения, нет взаимообмена между будущим и прошлым. Наша оппозиция, наше зеркальное отражение, а проще – наш партнер, – есть наше обретение исторического прошлого. Не только, впрочем, исторического. Из текста Авесты можно понять, что состояние Гайомарда, состояние андрогинной целостности, в котором изначально пребывал человек, связано с ощущением потерянного рая, – того самого райского прошлого, когда человек еще не был расколот на две несчастных половинки.

Пожалуй, неверно представлять все дело так, будто Гайомард был расколот на мужскую и женскую части. Это сразу убило бы его целостную душу. И если бы Ангра-Майнью мог это сделать, он непременно воспользовался бы такой прекрасной возможностью. Однако над свободой человека не властен ни Бог, ни Дьявол, и убить его может только он сам, если сделает соответствующий выбор. Вот почему во многих народных сказаниях повествуется о том, как Дьявол покупает чью-то душу. Продать свою душу – значит дать добровольное согласие на саморазрушение, вселить в себя Дьявола и позволить ему собою управлять, вплоть до принятия решения перестать быть человеком и стать полным воплощением зла. Продажа души есть прямой отказ от свободы, как основы своего бессмертного бытия, вхождение в мир бездушной вертикали, где господствуют количественные стандарты, чуждые андрогинной природе человека.

Раскол Гайомарда надвое, по-видимому, следует считать символическим, а не реальным. После такого раскола человеческая душа остается андрогинной, но уже не способной иметь андрогинное тело, ибо в ней «идут военные действия». Происходит своеобразная «вертикализация» души, приводящая к возникновению вражды между духом и материей, которые начинают выяснять друг с другом вопросы господства и подчинения. Субъект частично теряет свою свободу, остроту духовного зрения, «обрастает» объективированным «психическим» и легко впадает во всевозможные иллюзии, нередко принимая многочисленные искусственные заменители за настоящие людские ценности. У него появляются проблемы с самосознанием и самоидентификацией. Нередко он сам не понимает, чего он хочет и к чему стремится. Душа «просветленная» больше знает, еще больше хочет знать и легко находит свое место в жизни. А вот душа «запутавшаяся» ищет внешних впечатлений и старается как можно дальше уйти от своей человеческой сущности.

Итак, у любого вновь родившегося человека есть свое прошлое. Как минимум, – это мифологическое прошлое, в котором он был пронизан чувством любви и идеальной гармонии между двумя «ипостасными» лицами своего андрогинного целого. В земной своей жизни это чувство «предвечной» гармонии он безнадежно утратил, но продолжает хранить о ней память, преображенную в веру в Бога. Ведь что есть Сам Бог, как не любовь, свобода и цельное, доподлинное знание?

Когда Адам обрел свою «западную» половинку и вкусил запретного плода, былая пелена вдруг разом спала с его прозревших глаз. Взглянув на мир, он устыдился, поскольку перед ним открылось его таинственное прошлое. И это прошлое, возможно, всплыло в его памяти в двух разных «субъективных» «измерениях»: как полное единство с Господом, которого он был лишен в своем «языческом» раю, и как историческое прошлое, которого к тому моменту у него еще и не было. Или было?

Я нахожу здесь два ответа. Первый: Адам мог неожиданно припомнить, как в светлую структуру мира в его мифологической истории ворвался демон зла и разрушения, с которым он решил когда-то встретиться, чтобы изгнать его отсюда окончательно (здесь я связываю два мифа, – иудейский и авестийский: мир-то у нас один, и история его творения одна, а значит, и тексты различных традиций внутренне ассоциированы). В этом случае Адам мог действительно почувствовать неловкость за свое вынужденное бездействие. И второй момент: он увидел некое земное прошлое, которое еще не состоялось. Прошлое, – как будущее.

Шагнув из языческого мира в мир христианский, Адам присоединил к востоку запад и сменил импульсивную неосознанность востока на рефлексию и потребность в искуплении запада. И, хотя земная история еще не начиналась, но он уже знал, что «предвечно» она «пребывает»: ведь будущее, в котором хранятся все «начала и концы», раскрыло ему тайные феномены времени. Привычное для человека время соткано из безвременных фрагментов «окаменевшего» настоящего, прошитых невидимыми нитями будущего и прошлого, которые оживляют настоящее или, по крайней мере, создают видимость его оживления. А человеческая (и не только человеческая) жизнь проявляется в движении, в субъективном проживании прошлого и будущего.

В объективном мире нет ни прошлого, ни будущего (но могут пребывать их знаки, отголоски и конкретные следы), ибо они составляют жизнь субъективной души. Эти динамические временные формы существуют в нашем представлении, в мире нашей субъективной памяти. Иными словами, они бессмертны, пока бессмертны мы, бессмертна наша душа, проникнутая светом разума. Вероятно, мы сами их и порождаем, а вместе с ними – и себя, и (если уж «пошла такая пьянка») свою идею Господа.

Но порождаем ли мы добро и зло, если эти категории существуют лишь в нашем сознании? Добро и зло есть наши оценки, но отнюдь не оценки суть обсуждаемая нами реальность. Мы привыкли говорить о субъективном как несправедливом и об объективном как об отражающем действительность, – что категорически неправильно. «Объективные» законы науки рушатся на каждом шагу; одни научные системы стремительно сменяют другие и с безжалостной «беспристрастностью» «доказывают» их «непригодность».

Категории субъективного и объективного чудовищно спутаны в нашем повседневном представлении. Для современной науки, опирающейся на так называемый «объективный опыт» и поэлементно-материалистическое осмысление бытия, уже само слово «субъективное» является чуть ли не ругательным. И это понятно, ведь под субъектом подразумевается человек, а человеку, как известно, свойственно ошибаться. Не ошибается лишь «группа товарищей», коллектив, группа «независимых» ученых, не связанных какими-либо общими, субъективно-личностными предпочтениями. Это, конечно, правда, но правда «языческого» мира, закрепленная за неким обездвиженным «настоящим-вечным», раз и навсегда данным нам «в ощущениях» и никогда не меняющимся. Хотя и здесь все относительно, поскольку существуют групповые интересы, основанные, большей частью, на потребности «людей от науки» в финансовых дотациях…

Но если основываться на изначальной природе субъекта, очищенной от поверхностных напластований так называемого «психического», этого пýгала для «серьезных», «объективных» исследователей, то субъективное предстает уже, как реальность, первичная по отношению к реальности объективного. Для материалистического мировоззрения вначале есть природа, и только вслед за нею – человек (для кого-то – как «венец природы», а для кого-то – как «Господне наказание»). А вот в Евангелии от Иоанна «в начале было Слово», а значит, там находится Субъект, творящий Свой осмысленный Господний мир.

В какой мере можно говорить о субъективном как ошибочном и субъективном как «предвечном», об объективном как о справедливом и объективном как вторичном, врéменном и преходящем, – это тема для отдельного разговора. Я же хочу поговорить лишь о категориях добра и зла в контексте субъективного и объективного, как изначальных принципов мироустройства. Моральные оценки, как я уже сказала, субъективны (в обоих своих смыслах), но они вполне быть могут абсолютными, т.е., объективными (что в данном смысле значит, – справедливыми).

«Язычники», как правило, считают, что все в земной природе относительно. Что истинное благо для одних, то может быть несчастьем для других. Такая относительность добра и зла есть ахиллесова пята языческой позиции. Само понятие относительности смыкается с неясностью, недостаточной осмысленностью, неполным знанием о предмете, характерным для инфантильно-языческого мировоззрения. Но на такое неполное знание уже не имеет права осмысленный мир «постъязыческого» пространства. Между тем, в том благом мироздании, которое создал Господь, все истины абсолютны, добро абсолютно, а вот относительность является знаком раскола этого мироздания, совершенного «идейным противником» Господа. Относительность – вот тот туман, которого напустил сюда Диавол, чтоб правду выдавать за ложь, зло за добро, а преходящее за вечное.

Когда буддисты говорят, что добро и зло существуют лишь в нашем сознании, а само познание есть познание иллюзий и посему уж изначально связано со злом, они формально правы, но правота сия, опять-же, относительна. Душа реальна, независимо от нашей веры, или же неверия. И если, следуя рекомендациям буддистов, мы избавимся от собственного «эго», то просто отречемся от души и связанного с ней бессмертия. Но только вот заданность «быть человеком» есть заданность субъективного, а не объективного бытия, и мы, при всем своем желании, все равно не растворимся в мире «чистого духа», якобы избавляющем нас от проблем нашего не в меру пылкого ума. И никакие декларации нам не помогут. Ибо ни Зерван – не дух, ни Нирвана не есть царство духа. Не в отсутствии ума проявляется природа человека, а в стремлении раскрыть затемненные стороны своей глубинной памяти.

Да, собственно, о чем здесь говорить, когда даже в индо-буддийской традиции есть свой кармический закон, дающий недвусмысленно понять, что добро и зло отнюдь не относительны? Хорошие поступки ведут к благим последствиям для совершившего их субъекта, а дурные, соответственно, – к дурным. Оценивает он их, как хорошие или как дурные, не оценивает, – не имеет значения. Так что добро и зло, будучи субъективными по природе категориями, имеют свойство «объективироваться» в нашем бытовом пространстве. И их «объективация» контролируется таким «неслабым» душевным механизмом, как совесть. А потому отсутствие информации о том, что мир медленно, но неуклонно скатывается в пропасть, отнюдь не является гарантией того, что рано или поздно эта пропасть его не поглотит.

Обретя историческое сознание, Адам мог видеть прошлое, как будущее. Я выше писала о том, что первый библейский миф об Адаме символически связан со всей повествовательной линией Библии. Быть может, в момент «грехопадения» первый человек узрел дальнейшую историю «богоизбранного» народа, обильно пропитанную кровью и до верхов наполненную всевозможными преступлениями против человечности и против самих установлений Господних. А то, что многие людские преступления совершались «по наущению Господню» и, стало быть, ответственность за них бесстыдно возлагалась на Творца, есть фактом сáмой настоящей, ничем не прикрываемой хулы на нашего Создателя. Ибо Господь, по Собственному статусу Миротворцá и Миотвóрца, никак не мог быть соучастником столь грязных и позорных дел, вершимых от Его святого имени.

Такой же дикою хулой на Господа звучит избитая формулировка, гласящая, что «Бог премудро скрыл» от нас какую-либо истину. Ну, не масон же Иегова, в самом деле! Когда твердят о неком удивительном «Господнем попустительстве» силам зла, то в этом тоже проявляется хула на нашего Создателя. «Бог есть свет», – сказано в Евангелиях, и это – куда более верное и справедливое определение Его Божественной сущности. Бог есть свет. Бог есть любовь. И все, и точка. Торг здесь неуместен.

«Языческий» Господь (который есть мы сами, в своем табуированном страхом подсознании), конечно, многое от нас скрывает и напускает тумана в наши бедные головы. Зато в Евангелии от Матфея сказано: «Светильник для тела твоего есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; Если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно» (Мат.: 6). Чистое око есть символ прозрения, а худое око – знак потери зрения. Видеть – значит, «ведать», или знать. В словах евангелиста звучит призыв отбросить страх незнания и открыть глаза навстречу свету мудрости, дарованной нам нашим Высшим Разумом. Господь ни от кого не сокрывает истину. А если кто-то что-то здесь скрывает, – так это сами мы скрываем от себя все то, что было бы способно вырвать нас из плена суеты и ложных «вертикальных» смыслов. «Премудрое сокрытие» есть такая же ложь, как «сухая вода» или «светлая тьма». Все это – не более, чем стойкий результат дохристианского смешения добра и зла, дурного и хорошего.

Какие же грехи снимал с нас Иисус? И стали ли мы чище после искупления? Подобно Адаму, он снял с нас пелену язычества, которую, по совести сказать, грехом-то не всегда и назовешь. Скорее, ее можно отнести к приемлемой в религиозном клире осторожной категории «слабости». Есть, дескать, грехи человеческие, а есть человеческие слабости. Слабость связана с неразумностью, а грех есть преступление, совершенное в полном сознании и твердой памяти, с пониманием всех последствий данного проступка. «Если бы вы были слепы, – говорил Иисус фарисеям, – то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас» (Иоан.: 9).

Христос есть Адам в момент грехопадения. Только в иудейской версии грехопадения человек ослушался Бога, а в новозаветном «грехопадении» человек услышал истинный глас Господний, сокрытый под возмущенными криками иудейских первосвященников, потребовавших немедленного распятия Иисуса. Ведь, по сути своей, вся иудейская история была языческой. Языческим было само смешение добра и зла. Христос же взял на себя грехи всех этих «праведников» и пронес сквозь алхимический огонь любви и христианского прощения.

Но почему иудеи не приняли жертвы Христа? Почему не сознали себя прощенными? Они, видимо, не считали себя виноватыми. Они просто исполняли роль Иеговы (существующего в столь страшном, смертоубийственном виде только в их воображении) и полностью уверились в своей правоте, как в правоте Самого Господа, Чьим именем они «отмывали» свою не самую чистую репутацию. «Отче! прости им, ибо не знают, чтó делают!» (Лук.: 23), – говорил Иисус, будучи явным сторонником теории слабости (но не греха!) тех, кто был таким язычником «по духу».

Язычниками себя они, конечно, не считали. Кого угодно, только не себя. Но «объективно» они все же были язычниками, хотя торжественно провозгласили монотеизм. Монотеизм, по мнению большинства религиозных «экспертов», есть гарантия непричастности к языческой жизни, ибо квалифицирующей языческой чертой они избрали исключительно политеизм. Их позиция вполне понятна и предстает довольно укрепленной, ибо сама идея политеизма, основанная на законе множественности, уже по духу своему материалистична. С точки зрения политеизма плохо виден единый Творец и Его абсолютный закон.

Не отрицая правоты вышеозначенной позиции, я полагаю, все же, что отнюдь не сам политеизм (тем более что он весьма условен, ибо многобожие не исключает иерархии и верховенства главного бога-первотворца среди других) является определяющей чертой язычества. Такой чертой, на мой взгляд, является «объективация», выведение на «вертикаль» субъективных человеческих смыслов, а вслед за тем – и затемненность людского сознания, не дающая возможности отделять свет от тьмы, а истину – от заблуждений.

Что касается грехов, которые взял на себя Иисус, то здесь картина весьма неоднозначна. Вот ракурс первый: какое право он имел брать чьи-то грехи на себя? Человеческая душа достаточно ответственна, чтобы решать свои дела самостоятельно. Не потрудившись над искуплением греха, не заслужит она и прощения. Вероятно, с точки зрения языческого статуса тогдашнего людского сообщества, Иисус мог видеть в непотребствах человечества не грехи, а всего лишь слабости. И тогда становится приемлемым тот факт, что оно могло очиститься от скверны, практически «не приходя в сознание».

Собственно говоря, тогдашние язычники могли не нести ответственности за свои преступления по той простой причине, что все эти аморальные деяния априори записывались на счет Иеговы (точнее, Того Господа, о Котором они могли помыслить в своей младенческой простоте). И Бог действительно понес такое наказание, послав на гибель Иисуса, Своего Сына единородного, как сказано в том же Новом Завете. Сей жертвенный акт мы можем рассматривать, как признание Господом Своей вины и готовность отвечать за нее «по всей строгости закона». Но человечество тоже принесло эту жертву, и это был беспрецедентный случай в земной истории, когда одна и та же жертва представляла и Небо, и землю. Своим родным Сыном Господь (впервые!) назвал Человека, чья природа уже не была человеческой, в прежнем смысле этого слова. Самим фактом своего «двуприродного» рождения Иисус вобрал в себя две сущности: сущность Бога и сущность человека (а есть ли, – спросим, – разница? – но об этом позже).

Божественная природа символизирует здесь дух, человеческая – материю. Но только лишь символизирует, ибо такое строгое «распределение энергий» совсем не отражает действительности. И Бог, и человек есть существа (или существо?) свободные, обладающие ярко выраженными креативными способностями. А креативность есть умение связать духовное с физическим, материю с идеей, – что значит создать свой внешний, объективный мир. Сама богочеловеческая природа Христа говорит не о поэлементном связывании духовного и материального, а об андрогинном единстве, андрогинной целостности Сына Божьего и Сына Человеческого. Богочеловечность Иисуса не есть закон «двойственности», она есть закон «троичности», закон Троицы, о которой так много было сказано на протяжении всей христианской истории. Как троичен Бог, так троичен и человек.

Ракурс второй: а если Иисус взвалил реальные грехи людские на себя (грехи, – не слабости), то он мог это сделать символически, ведь пробуждение сознания предполагает личную ответственность души за все содеянное ею прежде. И только прозрение позволяет нам очиститься, спасти наш Божий мир от зла. Но один человек не спасет этот мир «объективно», – т.е., «для других», – и мир, конечно же, не был спасен. Нет, все-таки, был, только как? – символически, или, если вы не против, магически. Распятие Христа было магическим актом (магическое вовсе не тождественно языческому, как многие сейчас считают). В момент распятия для человечества была учреждена программа действий, предполагающая право выбора. После включения такой программы каждый человек фатально обречен на столкновение с вопросом, решающим его судьбу на этом белом свете. Теперь он вынужден принять самостоятельное решение, ибо зло уже «объективно», оно «объективировано» в нашем мире, и определяться в отношении его придется абсолютно каждому.

В сотворенной Господом Вселенной проявляется диалектический закон свободы и необходимости. Есть некие «результирующие» обстоятельства, которые возникают с необходимостью, коль уж был установлен конкретный режим космического взаимодействия. Есть «объективное» зло, пронизавшее мир благой (по природе) материи, и определяться по поводу его принятия или непринятия придется каждой человеческой душе. Вот этого за нас никто не сделает. Мы все свободны в том, чтобы сказать ему «да» или «нет», смириться с его существованием и обречь себя и Божие творение на смерть, или объявить ему бескомпромиссную войну «до последнего патрона».

Согласно тексту «Бундахишна», Господь «… Ормазд с амахраспандами (т.е., бессмертными святыми, шестью своеобразными своими ипостасями, сотворенными или порожденными им самим, – О.Л.) в рапитвин (полдень, – О.Л.) совершил обряд в духовном плане и этим создал всякие средства, нужные для уничтожения противника. Он посоветовался с сознанием, фраваши (душами, – О.Л.) людей и всеведущей мудростью, явился к людям и сказал: «Что вам кажется полезнее, чтобы я сделал для вас в этом мире: пусть вы в телесном образе сразились бы с демоном и он был бы уничтожен, а я в конце сделал бы вас опять здоровыми и бессмертными, <в конце> вернул бы вас в мир, и вы бы стали вечно бессмертными, нестареющими и невредимыми, или (мне) надо вас вечно защищать от Врага?» Тогда противники Лжи согласились со всеведущей мудростью, чтобы зло от демона Ахримана настигло их, дабы в конце опять оказаться на земле без соперников и без противников, здоровыми и бессмертными, воплотившись навсегда и навечно» (Бунд.: с. 24 (13 r); с. 25 (13 v)).

Этот текст, уже сам по себе, заслуживает более пристального внимания, но в данных обстоятельствах я могу остановиться только на одном его аспекте. Речь идет о личностном, свободном волеизъявлении человеческой души. Наши фраваши выбрали битву со злом, для того чтобы напрочь изгнать его из нашего благого мироздания. Вечной (т.е., «объективной») защите Божества они предпочли «субъективное», самостоятельное сражение, потому что только оно обеспечивало полную победу над «Врагом». А что есть вечная защита Ормазда, как не знак пребывания в табуированных языческих координатах, где на каждом шагу расставлены предупредительные знаки? Отказавшись от защиты (то же самое ведь сделал и библейский Адам!), наши фраваши отказались от страха, от самóй, пусть даже гипотетической, возможности стать пленниками дьявольских сил.

Как видим, в тексте «Бундахишна» отмечена четкая связь между защитой души «извне», посредством внешней высшей силы, и пребыванием в «языческом» раю, таящем в себе массу опасностей для человеческой души. «Вертикальная» жизнь лишает душу маневра, свободы и ответственности за сохранность мира, и, – что не менее плачевно, – не гарантирует телесного бессмертия. Аналогичным образом все развивалось и в Парадизе Иеговы, когда Господь «пугал» Адама смертью от вкушения запретного плода познания. Только в книге Бытия суровый Господь лишил человека права выбора, хотя и не смог лишить его свободы, которой тот немедля и воспользовался, едва лишь появилась Ева. Подобно авестийским фравашам людей, Адам избрал свой «субъективный» путь, ведущий к безусловному бессмертию, – чего не смог проигнорировать Господь, отбросив человека «с глаз долой, из сердца вон», на прóклятую Им же «за Адама» землю.

Вот, как выражались в ветхозаветно-советские времена, «два мира – две морали»: Бог Авесты стремится защитить свое творение от зла, которое вторглось на его святую территорию, – Бог Ветхого Завета сам проклинает эту землю и вводит ее в состояние ветхости и полураспада. Бог Авесты обращается к помощи человека для окончательного избавления мира от зла, – Бог Ветхозаветный запрещает человеку проявлять свою личную инициативу в этом отношении и Сам становится носителем зла, как только Адам Ему не подчиняется. Бог Авесты раскрывает перед человеком истинное положение дел, – Бог Ветхого Завета «премудро сокрывает» от него все самые существенные истины. И, наконец, Господь Авесты дает человеку свободу выбора между «объективным» и «субъективным», между языческим и (скажем) христианским, между поверхностной защитой под вечным страхом смерти и неимением такой защиты, но с перспективой одержания победы над этим вечным страхом. Бог же Ветхого Завета «жалеет» бедного, слепого человека и волевым Своим решением имплантирует его в покойную обитель рая (правда, кто как еще читает сей неоднозначный иудейский текст!). Однако человек, лишь формально лишенный свободы, имеет ее ноуменально и поступает точно так же, как фраваши из книги Авесты. И речь здесь, как вы понимаете, идет не о показном геройстве и воспетой в балладах красоте поступка, а об элементарном избавлении от стрессогенной необходимости воплощаться вновь и вновь, многократно испытывая боль и залечивая вечные раны. Ибо в мире полутьмы и страха не бывает личного бессмертия: там правит бал закон земного размножения и сохранения генетики в потомстве. Настоящее отражается в вечном, материя вечно дублирует дух и беспросветно-герметическим чехлом накрыты мудрость и душевная свобода.

Человек избрал войну со злом. Но объявить войну – не значит в руки взять оружие «объективированного» мира. Оружие действительной победы над Дьяволом есть исключительная «субъективность»: оно есть Слово и Любовь, – Любовь не к Дьяволу, конечно, а к человеческой душе, страдающей под властью темных сил. Не во зле ведь, в самом деле, – природа Господа и человека, а в мудрости и всеобъемлющей любви. Зло – это символ анти-Бога и анти-человека, чьим «высшим образцом» является авестийский «Враг» по имени Ангра-Майнью.

Христианская догматическое утверждение о том, что Иисус взял грехи Адама на себя, можно рассматривать с двух разных точек зрения, – как очень глубокое и как крайне поверхностное. Если оценивать его с поверхностной точки зрения, в нем трудно уловить особый смысл: грехи, как будто, все искуплены, но что это дало, коль в мире все еще – ни счастья, ни гармонии? И, более того: со временем становится все хуже, о чем свидетельствует хотя бы экологическое состояние нашей планеты, давно уж ставшее притчей во языцех. Но если вникнуть в тему глубже, увидим более реальную картину. Ну, скажите на милость, откуда уже в первом христианском веке, проникнутом ожиданием скорого и неизбежного спасения, появился столь кошмарный боевик-блокбастер, как Апокалипсис Иоанна Богослова? О наказании за какие грехи вещает он людям, если все грехи с нас сняты Иисусом и теперь мы, будто бы, должны все больше проникаться чистым светом и приходить к божественной любви?

В сáмом подозрительно скором времени после распятия Христа иудейские святыни были повержены (поговаривают, – в наказание за то, что иудеи не приняли Христа). Еврейский народ, словно по приказу свыше, был внезапно изгнан из родной земли, «дарованной» ему все Тем же Господом, Которого они так стойко защищали от «кощунства» христианской ереси. Почему же в этот раз Иегова вдруг ужасно разобиделся на своих возлюбленных избранников? А, судя по последствиям, рассердился Он действительно всерьез. Быть может, история пошла не по тому пути, который прокладывал людям Сын Божий и вышла из-под контроля Самого Творца?

Да нет, все было, видимо, просчитано до мелочей. Иисус заранее знал о предательстве Иуды, тройном отречении Петра. Иными словами, он понимал, что людская природа кардинально не изменится. Тем не менее, он взял на себя весь груз человечьих грехов, – не слабостей, а именно грехов. Он наделил нас той ответственностью знания, которая тотчас же переводит все наши видимые слабости в грехи («…как вы говорите, что видите, то грех остается на вас»). Грехи есть знамение новой эпохи, – эпохи христианства, когда наивысшего расцвета достигает самосознание человеческой личности. Наверное, здесь можно говорить о том, что Иисус снимал не прошлые грехи (которых, по большому счету, не было, – их просто ритуально не было). Он принял на себя суммарную ответственность людей за завтра, – за грехи Христовой эры. Поскольку получили люди в дар основы Слова Божьего и Божией Любви, да не восприняли их «в сердце», живя по прежним догмам «полутьмы». Но теперь они уже не безответственны, ибо предупреждены. Теперь они знают, что есть добро и зло. Формально они больше не язычники, – Христос открыл им тайну: спасением от Дьявола является Любовь.

Незнание законов в юриспруденции не освобождает от ответственности, а знание законов в христианстве?.. Не усугубляет ли вину? Нельзя ли так сказать, что за грехи (как слабости) языческого общества расплачивался Бог, а за грехи «прозревшего» сообщества расплачивался человек, Сын Человеческий Христос? Господь расплачивался состраданием, а человек – реальными страданиями на всекосмическом кресте. Расплачивался, скажем так, заранее, поскольку точно знал, что многих еще будут привлекать фальшивые вершины, грозящие неотвратимостью падения…

Сама расплата не была освобождающей: она была магической, ибо прокладывала путь во искупление, ведущий через смерть и воскресение к бессмертной жизни. Смерть для тела, покрытого «объективированной» кожей, и воскресение в ином, очищенном теле, есть традиционный способ инициации, известный во многих духовных практиках задолго до появления христианства. С существенною, правда, разницей: где смерть лишь символична, там символично и воскресение. Но там, где смерть реальна, воистину реально Воскресение.

Иисус являл собой тот собирательный прообраз человека, в который человечество вложило свои мечты и упования, желания и смыслы, могущество и волю, любовь и мудрость, силы и таланты. Поэтому он говорил и действовал от имени всего людского рода и возвращал буквально каждому участнику вселенского процесса частицу воскрешающего света. Он возвратил нам все наши «вложения» прошедшими алхимию креста, и вот теперь нам предлагается раскрыть свои возросшие возможности в ответ на его жертвенный призыв: «…Возьми крест свой и следуй за Мною» (Лук.: 9)…

Свое христианское сознание Адам обрел в тот самый миг, о котором Иисус сказал: «…Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан.: 8). Свободными, – ибо сущностью человека является свобода. А сам Христос был высшим символом свободы и непривязанности к ценностям капризной «вертикали». Отношение Спасителя к своему Небесному Отцу строилось не на страхе и принуждении, а на взаимной любви и свободном принятии. С точки зрения правоверных иудеев, Иисус совершил святотатство, но тем самым он открыл им истинного Бога, на Которого они так долго уповали. А они Его просто не приняли: не так-то легко согласиться с тем, что теперь ты такой же, как все, не лучше других, что нет у тебя отныне никаких родовых привилегий на Господней земле. И последствия этого выбора не замедлили сказаться в постъязыческой истории еврейского народа.

Дата добавления: 2015-07-18