Глава 1. Человек, как «существо стыдящееся». 4 страница

И вдруг – такой стыд, такой конфуз, такое бурное пробуждение сознания… Да и откуда мог бы взяться стыд, когда Адам практически ничего не делал, ни в чем плохом замечен не был, предосудительным не занимался, – кому, как не Богу, знать об этом первому? И все же темная стихия, которая открылась перед ним в момент его «греховного» прозрения, была отнесена им к самому себе и поразила его в самое сердце.

Если говорить о стыдливости наготы (как подает это дело Библия), то надо сказать, что телесно Адам ничуть не изменился. Стало быть, раньше его тело казалось ему воплощением совершенства, а теперь, напротив, он узрел в нем нечто неприемлемое, несоответствующее его идеалу, выпадающее из божественного плана. И первое объяснение, которое приходит в голову при данных обстоятельствах, – так это то, что он не был целостен, как человек. Он был мужчиной. Всего лишь мужчиной, – и в этом, вероятно, он узрел свое несовершенство.

В некоторых духовных учениях (исключая, естественно, иудейское) первичный человек представлен андрогином, муже-женским существом, неприспособленным, ввиду бессмертия не только души, но и тела, к биологическому размножению. Авестийская традиция, например, описывает первого человека (Гайомарда) белым и светящимся субъектом, по форме напоминающим человеческий мозг. На своем круглом, как шар, теле Гайомард имеет лишь семь отверстий, – вероятно, не для биологических отправлений, а для энергетической связи с высшим космическим Абсолютом. Да и отверстия эти, скорее всего, чисто символические. Впрочем, в «виртуальном» пространстве мифа символично все.

Последующее разделение андрогинного человека надвое мгновенно объективировало его, привязало к одной из мировых полярностей, в ущерб другой, вдруг ставшей тайной для его сознания. Вот эту-то другую, «утерянную» часть, с тех самых пор он начал смутно ощущать в себе, как память о блаженном единстве своих первородных начал: разума и чувства, воли и гармонии, стремления к творению и к сохранению, потребности в отдаче и в получении. И в этих условиях, конечно, само тело человеческое, несущее на себе печать разделенности, могло показаться Адаму уродливым, ибо даже форма его отражает столь печальный разрыв между двумя мирокосмическими основами бытия.

Но при чем здесь Адам, когда, согласно Библии, таким он и был сотворен? Почему саму причину этого разрыва он отнес на свой счет, если Господь, едва создав мужчину и женщину, напутствовал их сакраментальною фразой: «Плодитесь и размножайтесь»? Значит, так надо, так изначально заведено Творцом, – воспроизводить себе подобных? Не грехопадение здесь стало отправною точкой: человек изначально был смертным, «прахом земным», созданным с перспективой на хороший приплод. Бессмертие такого человека есть принципиальное бессмертие его физического тела, воспроизводимое в последующих поколениях, и не более того. Иначе зачем ему было размножаться? Нет, все-таки райский сад, как я погляжу, был поистине языческим местом…

Посреди Эдема стояло «христианское» дерево познания добра и зла, эта мина замедленного действия, которая рано или поздно должна была взорваться. Вкусив плода познания, человек вдруг устыдился, но не познание стало тому причиной. Познание не может быть причиной стыда, – причиною стыда является сознание своей греховности, отождествление себя с чем-то недолжным, непотребным, преступным и чужим в этом благословенном Господнем мире. Познание лишь освещает светом ясности прежде затемненный или позабытый факт космического грехопадения. Оно напрочь излечивает человека от «языческой» амнезии и нежелания что-либо знать. Только вступив на путь познания, человек перестает быть бессмысленно-пассивным животным и становится человеком, активным творцом своей новой жизни, свободной от зла. Той жизни, которую не смог предоставить ему «языческий» Бог (?).

Да и почему это Он решил, что грехом является познание зла, а не наличие зла? Почему наличие зла в раю не оскорбляет эстетических чувств Господа, а осведомленность человека об этом так глубоко Его возмущает? И почему Он не хочет, чтобы человек стал бессмертным, вкусив плода со древа жизни? Тогда, видите ли, он станет «одним из Нас», равным (читай: достойным любви!), а это не входит в Его планы относительно человека. Планы, быть может, и вовсе неплохие, если разобраться в деле поподробнее…

Нет, вкусив запретного плода, человек едва ли стал хуже. Напротив: он стал даже лучше. И главным свидетельством тому – все то же появление стыда. Стыд – знак проснувшейся совести, – а это уже «есть хорошо». Человек с совестью способен брать на себя ответственность. Сначала – за себя, а потом, Бог даст, и «за судьбы мира». Стало быть, познание – не грех, а способ избавления от греха, который прежде все райское общество старательно игнорировало.

Но почему человек взял сей грех на себя? И почему взял человеческие грехи на себя Христос? Зачем ему было это делать, – ведь у Спасителя, согласно Евангелиям, была масса возможностей избежать столь жестокой казни. Но нет, – он упрямо восходил на Голгофу, зная, что в том есть особая необходимость. Это нужно было не только ему, не только человечеству, символически включенному в его тело, – это нужно было Богу. Тому Самому, Который есть Иегова (или Элохим?). Тому, Который в раю.

Тема Адамова «грехопадения» не единожды звучала из уст Христа. Вспомним притчи о «заблудшей овце», о «блудном сыне»… Их возвращение домой становилось праздником для тех, от кого они когда-то сбегали. И, более того: их ценность субъективно возрастала, в сравнении с ценностью «послушных» овец и сыновей. Хозяин овцы, например, оставлял все стадо, рискуя его потерять, и пускался на поиски одной-единственной, «заблудшей», чьей жизнью, казалось, можно было пренебречь. Отец «блудного» сына по возвращении последнего домой устраивал настоящий пир и потчевал ослушника такими блюдами, которых никогда не получал его добропорядочный, послушный сын.

Здесь – удивительный переворот сознания… Отец проникается большей любовью к «грешнику», хозяин готов заплатить всем стадом за жизнь одной, отбившейся овцы. Они чего-то ожидают от вернувшихся домой, и это что-то есть личный опыт избрания добра. Тот опыт, которого не имеют «по-язычески» послушные их домочадцы, не знающие ни раскаяния, ни стыда. Я вижу здесь прямую аналогию с «падением» Адама. И нет сомнений, что когда Адам вернется, Господь его с любовью встретит и скажет, что все было не так, как ему тогда казалось. Он скажет, что всегда ожидал свободного поступка человека. И, – более того, – Ему был нужен этот опыт, чтоб измениться Самому, очиститься от страха быть в любой момент поверженным. Когда уходит страх, уходят и табу, исчезает потребность в господстве и на смену ей приходит любовь.

Спаситель постоянно «водился» с мытарями и грешниками, ибо видел в них себя, а себя, тем самым, – в них. Он знал, что раскаянье и стыд есть путь к свободе ото зла, путь от господства к любви, от «языческого» Бога 1й главы Бытия к «христианскому» Богу 2й. Христос олицетворял собой все «Адамово» человечество, прозревшее разом свое прошлое и пожелавшего изменить свое будущее. И, подобно тому как Христа называют безгрешным, но взявшим грехи на себя, то же самое можно сказать об Адаме. Он стал называться грешником, но при этом был святым, совершив переворот, ведущий к очищению «языческого» Эдема, к очищению человеческого представления о Боге, к очищению человека и (быть может) Самого Творца.

Так что не так уж он прост, наш «ветхий Адам». И было в прошлом человека нечто такое, о чем ему, по мнению «языческого» Бога, не следовало помнить (но следовало вспомнить в какой-то поворотный миг). У человека оказалось прошлое, – и дурное прошлое. Стыд есть знак рефлексии, а рефлексия – явление вторичное, предполагающее наличие предшествующего опыта, опыта движения с востока на запад. Открыв свою «западную» перспективу, человек ужаснулся и приступил к работе над ошибками, готовясь к последнему Суду. Только Суд даст ему право, подобно Солнцу, возвращающемуся с запада на восток, вернуться домой, к Небесному Отцу, светлым и сияющим, вновь неразделенным и целостным. Вернуться безопасною дорогой, свободной от соловьев-разбойников, усеявших его первичный путь с востока на запад.

…Языческим духом проникнуто мировоззрение всего востока, – не только иудейского, но и буддийского, даосийского, индуистского. В буддизме не приветствуется привязывание к прошлому или будущему времени, – основным признакам бытия подвижно-активного существования субъективной души. Во главу угла ставится лишь неподвижно-пассивное, объективное, – настоящее («здесь и сейчас») и вечность. Отсутствует не только категория человеческой души (вместо нее есть набор неких механических элементов, способных распадаться после смерти тела), но и представление о грехе, как объективной реальности. Грех – дело субъективное, дело веры. Веришь, что грешен, – грешен. Не веришь – иди, свободен.

Грехом в буддизме могут назвать разве что разделение на добро и зло. Смешение добра и зла – вот благо как для иудейского, так и для буддийского учения. Недеяние на востоке – основа основ. Человеческая личность – символ грехопадения. Поэтому так нежелательна душа, как интегрирующая единица, способная на самостоятельное проявление жизни. Возвращение к Основе Основ, упрощенно говоря, происходит без изменения качеств, без «прироста производства». Иными словами, минуя западный опыт самопознания. Точнее, опыт, конечно, есть, но рассматривается он, скорее, как момент заблуждения, временного умопомрачения человека, которое с обретением особой мудрости проходит.

В восточных трактатах, конечно, тоже упоминается опыт, но это – опыт ненужной майи, иллюзии сознания, без которого, судя по текстам, было бы намного лучше. И возврат «на круги своя» предполагается не к обретению нового качества жизни, свободной ото зла, а к тому же первичному неразличению. Ибо «нет ни добра, ни зла», а есть просто первичное, нераздельное, Нирвана, которая все в себя и поглощает, чтобы через какое-то время исторгнуть заново. Нирвана, как вместилище добра и зла, согласно буддийским представлениям, непобедима. Да никому и в голову не придет с ней бороться, ибо благим считается уже само отсутствие разделения не только на мужское и женское, но и на добро и зло. И лишь вредоносному человеческому сознанию, по упорной глупости своей, желается чего-то еще…

Мир так устроен, – заверяет нас Ветхий Завет, и ему вторят буддийские тексты, – что должно быть и добро, и зло. Нужно соблюдать лишь технику безопасности и не раскрывать этот ящик Пандоры, – тогда все будет ха-ра-шо: они это знают. Но Адам его открыл. Открыл его и Христос, – за что тут же получил от иудейских первосвященников «большое человеческое спасибо». Открыли его и неразумный Луций, – Золотой Осел из описанного Апулеем народного мифа, – и сопутствующая ему, в параллельном рассказе книги, человеческая душа Психея. Первому, если верить Библии, стало только хуже. Но остальным трем этот жизненный опыт пошел явно на пользу, а, как минимум, двое из них обрели бессмертие…

Ох, уж эта извечная людская любознательность, в образе «души живой» заложенная в нас Богом! В сказке о Луции человеку очень захотелось побывать в теле животного, – что он незамедлительно и получил. Каких только невзгод не пришлось ему перенести, прежде чем его расколдовала Изида-Венера, скормив ему несколько роз из своего чудесного сада! Зато он пережил настоящее духовное обращение и стал совсем другим человеком, символически посвященным в бессмертие: Луций стал адептом духовного учения Изиды и остался служить в ее храме. Иными словами, духовно слепой, безответственный и живущий лишь радостями бренной плоти человек прозрел и ступил на путь обретения бессмертия. А всему «виной» – его любопытство, готовность к эксперименту, его чрезмерная, «преступная» умственная активность, приведшая его в конечном счете к столь недурственным последствиям.

О Психее вообще разговор особый, ибо теперь она – богиня, олицетворяющая собою душу. А душа уже сама по себе – как «два в одном»: с одной стороны, она представляет бессмертное субъективно-человеческое начало, не разделенное на мужскую и женскую части; с другой, – начало женское, связанное с ночным светилом Луной, управляющей всей тайной, подсознательной сферой человека. Стало быть, душа – андрогинное и женское понятие одновременно. Быть может, здесь подойдет такое объяснение, основанное на библейском тексте: до тех пор, пока Господь не создал Еву, потребности в душе, как принципе андрогинной связи между мужским и женским началами, просто не существовало. Но едва она появилась на свет, появилась и необходимость связать ее с Адамом, а мужское начало соединить с женским. Поэтому душа ассоциируется не только с женщиной, но и с андрогинным, муже-женским состоянием целостного человека.

Ева одарила мужа личностным бессмертием, и он мгновенно стал, в какой-то мере, автономной единицей, менее зависимой и управляемой «из центра». Его тело утратило часть своей одухотворенности, зато обрело одушевленность. По-видимому, душа познаéт, а, стало быть, сражается со злом куда успешнее, чем дух.

Подобно Луцию, Психея является символом человека, прошедшего испытание смертью и ставшего бессмертным. И так же, как Луцию, ей в этом помогает богиня любви Венера. С той маленькой добавкой, что Психее удалось «отхватить» в мужья самого бога любви, сына Венеры Амура. Согласно мифу, известному в славянской традиции как сказка «Аленький цветочек», Психея вышла замуж «за неведому зверушку» и долгое время жила с ней, как сейчас говорят, «половой жизнью», и получала от этого большое удовольствие. Лица «зверушки» она не видела, – и это было главным условием оной.

Психея жила в языческом неведении и наслаждалась своим счастьем, счастьем мгновения, счастьем жизни «здесь и сейчас», в одном вневременном настоящем. Но вскоре в ней проснулось любопытство. Ей захотелось, все-таки, узнать, что за чудо-юдо делит с ней брачное ложе. А вдруг, это монстр какой, чудовище с телом змеи, скрученным в кольца? Правда, как можно было этого не определить наощупь, – я не знаю. Скорее всего, речь шла о том, что Психея не только не видела мужа по причине ночных свиданий, но и в ее сознании царила глубокая ночь: она вообще не имела никаких органов ощущений. Недаром украинский психолог В.А. Роменец квалифицировал тернистый путь Психеи к бессмертию как процесс последовательного обретения ею всего джентльменского набора психологических качеств человека, принятого современной наукой: ощущения, восприятия, памяти, эмоций, чувств, воли и мышления (уф, кажется, все!).

Кроме любопытства, девушкой руководил и затаенный страх, внушенный ей провокаторами-сестрицами (исполняющими здесь роль змея-искусителя): что, если ее возлюбленный – упырь с непотребной внешностью, несущий в перспективе не добро, как ей, быть может, кажется, а зло? Она не очень-то доверяла своим чувствам (которых, собственно говоря, у нее и не было): не все то золото, с чем приятно возлежать…

И вот однажды ночью, когда молодой муж после любовных утех забылся беспечным сном, девушка включила запретную лампу и осветила «темную личность» своего супруга. Ее глазам предстало само воплощение красоты и добра: нормальный мужчина приятной наружности, только с крыльями. Но они его не портили. Пораженная таким инсайтом красоты, Психея не могла оторвать взгляда от своего любезного супруга и, как это всегда бывает в подобных случаях, «сглазила» его. Капля масла из лампы упала на его плечо, – и пошло-поехало!..

– Ах, ты вот как? Ты меня не послушалась! Ты мне не доверяешь! Ты меня не уважаешь! Что ж, прощай, теперь нам нельзя видеться.

Все, как обычно. А тут еще оказалось, что о секретных шашнях своего сынка богиня Венера была не в курсе, и тут все открылось.

– Кто такая? Почему не знаю? Да она недостойна моего мальчика! Она – несчастная смертная! Вот я ей покажу, как соблазнять детей богов!

Когда Психея пыталась заверить ревнивую мамашу в том, что она любит ее сыночка, как самое себя, Венера (вероятно, усомнившись в том, что новоиспеченная соперница вообще имеет представление о сущности любви) решила устроить ей несколько убийственных испытаний, в которых крайне трудно было выжить. Все эти испытания Психея, с грехом пополам, преодолела, кроме последнего. Спустившись в подземное царство, где правит Прозерпина, девушка взяла у «царицы андеграунда» волшебную коробочку с «красотой», которую должна была, не раскрывая, отнести Венере. Но в пути не удержалась и поступила, как любая женщина перед витриной магазина с самыми красивыми украшениями.

– Хотя бы одним глазком посмотреть, – видимо, подумала она. – И вообще, почему ей можно, а мне нельзя? Почему одним все, а другим – «какое Ваше дело»?

И раскрыла коробочку. Дальше она уже ничего не помнила. Лишь потом ей рассказали, как все было. Ведь параллельно происходили и другие события. Пока она «поднималась в небо» и «падала в пропасть» в стремлении доказать свои права на возлюбленного, Эрос тоже не сидел сложа руки и совершал кое-какие шаги в ее направлении, но шел более надежным, административным (как мы бы сейчас сказали) путем. Вылечившись от ожога, он полетел к Психее и, первым делом, пробудил ее от смертного сна уколом своей «эротической» стрелы. Затем записался на аудиенцию к своему отцу Юпитеру и воззвал к его лучшим чувствам:

– Папа, вспомни, как ты сам был молодой!.. Хотя… Ты, конечно, и сейчас еще…

– Да, много ты знаешь, пацан… Вспомни ему, видишь ли… Нечего мне еще забывать! Я и сейчас еще о-го-го!..

Одним словом, убедил Амур Юпитера в том, что любовь – вполне достойное основание для того, чтобы легализировать свою связь с земной девицей посредством причисления ее к лику бессмертных. Так Психея получила официально заверенное старшим богом бессмертие и сочеталась законным браком с Амуром. Но теперь она была уже в здравом уме и твердой памяти. Так «языческая» поначалу Психея разом «христианизировалась».

А теперь вывод. Одним из отличительных свойств языческой природы, на мой взгляд, является «прямая» и (как бы) неодушевленная одухотворенность человека, как тела (дистанционное управление из Самого Центра, как можно было бы сказать в терминах нашего времени). Иными словами, язычество основано на «безличностности» человека. Вторым его свойством, вытекающим из первого, является ощущение тотальности кругового времени, которое связано двумя его формами, представляющими мир неподвижных объектов, – настоящим и вечностью. И третьим (возможно, самым главным) – строгое табу на разделение добра и зла. Без единства добра и зла нет язычества.

Третье – очень интересное свойство, и основывается оно, как я полагаю, на том, что добро и зло – категории оценочные, субъективные. Для них нет места в безличностном, объективированном мире. И пробуждение чувства стыда у Адама стало первым знаком появления у него не только способности отделять добро от зла, но и подлинно человеческого самосознания его свободной личности.

Анализируя первые главы Библии, я пришла к неожиданному для себя выводу о том, что безымянные авторы этой чудесной книги были или очень мудрыми людьми, или временами подключались к подлинному Гласу божественной истины. Ибо есть в рассказе о падении Адама такие пассажи, которые едва ли не открытым текстом говорят о том, что Сам Господь воспринимает вышеозначенное «спонтанное» происшествие в Эдеме, как нечто полезное и весьма желательное. Создается даже впечатление, что Господь играет с человеком в прятки, что они лишь разыгрывают вражду, а в глубине души дружны и солидарны. И если вспомнить слова молодого В. Соловьева, сказанные о человеке, как о «существе смеющемся», то, на мой взгляд, их с бóльшим основанием следовало бы отнести к Самому Богу. А вот слова более зрелого В. Соловьева «Человек – существо стыдящееся» в большей степени относятся к человеку. Поскольку Бог есть высший человек, Которому нечего стыдиться: Он бесконечно благ, но может вволю насмеяться, поглядывая на Свои, вначале донельзя тщедушные «образы и подобия», которые так раболепно наделяют Господа по-людски смешными качествами «совершенства»...

Дата добавления: 2015-07-18