Введение во храм

«Боинг 747-400» уверенно летел сквозь черноту. Лишь просверки огней на крыльях самолета освещали на мгновения пустоту неба, как те давние сигнальные огни кораблей, увозивших русских людей в изгнание.

Ровно гудел мотор, исправно работали все приборы, самолет летел точно по курсу и по расписанию.

Алексей Иванович посмотрел на часы:

— Через тридцать минут будем в Париже. Если воз­
никнет желание, на обратном пути я бы мог показать
памятные места, связанные с жизнью владыки.

— Приглашение принимаю, — отозвался отец Алек­
сандр. — Я в Париже ни разу не был. А сейчас что,
остановка всего на час.

— Послушайте, Федор Николаевич, вы так описа­
ли... эту молитву на корме, что я как будто там побы­
вала, — сказала Людмила Михайловна. — Нет, правда,
обязательно запишите этот рассказ! Я понимаю, кое-
что тут додумано... А что, капитан действительно ока­
зался родственником Максимовичей?

— Вполне возможно. Я интересовался родословной
Блаженнейшего, — сказал Милош. — В роду у него и мо­
ряки есть. И святые, и ученые мужи. Самого известного,
святого Иоанна, митрополита Тобольского, вы, конеч­
но, знаете. В честь него и нарек Михаила митрополит
Антоний*, когда постриг его в иеромонахи. А вот что

Максимовичи — выходцы из Сербии, не все знают. Они бежали в Россию от турецкого ига в пятнадцатом веке. И Россия их приняла, стала им второй родиной.

— Как Сербия приняла русских при вашем царе
Александре Первом Карагеоргиевиче, — дополнил
отец Александр. — Потому как у нас одна вера — Пра­
вославие. Вообще, Милош, отношения наших стран
всегда основаны были на вере. Когда она пропадала,
распадались и дружеские связи, было даже предатель­
ство. Согласны?

— Попали в самую точку, батюшка. Владыка с осо­
бой любовью относился к Сербии. Прежде всего пото­
му, что наша страна приняла с любовью всех русских
эмигрантов. Да и постригли владыку в сербском мона­
стыре — Мильковском.

— Это место так называется — Мильково? — спро­
сила Людмила Михайловна.

— Да, недалеко от Белграда. Я там был.

— Ну, вы в своей диссертации фундаментально
опишете сербский период жизни владыки, — сказал
Алексей Иванович. — Но наш разговор мы продолжим
не в воздухе, а на земле. Пристегнем ремни: Париж!

«Боинг» начал снижение. Сначала показались от­дельные островки огней, потом огни вычертили линии, ведущие к городу, потом возникло внизу море огней.

Федор Еремин смотрел в иллюминатор.

Когда-то в юности, студентом, он мечтал о Париже, как о заветном городе, где «праздник, который всегда с тобой». Так назывался роман Эрнста Хемингуэя, ко­торым зачитывались тогда, в семидесятые. Грезилось, что, как и знаменитому американскому писателю,

охотнику на львов, отважному воину, путешественни­ку, ему тоже удастся посидеть в каком-нибудь знаме­нитом парижском кафе. И именно там написать книгу, которая покорит читающий мир.

Как давно это было! И как изменились его, Ереми­на, представления о мире, литературе и героях времени и книг!

Героем стал воин, но совсем иной, чем описан­ный «папой Хэмом». Он не выходил на боксерский ринг, не вскидывал хладнокровно ружье, когда на него бежал лев, не бил его наповал одним выстрелом.

Он вершит подвиг совсем иной, куда как более трудный и действительно великий.

Оказалось, что подвиг заключается не в том, что­бы пить виски с содовой и джин с тоником с утра до вечера и при этом победить гиганта негра, схва­тившись с ним ладонями, упершись локтями в стол, и повалить его руку часа через два-три борьбы. Куда труднее вообще не пить не только спиртного, но даже и воды в среду и пятницу Великого поста; проводить бессонные ночи не с красавицами, а вообще не знать женщин, остаться девственником. Бессонные ночи посвятить молитве, размышлению о Слове Божьем. И самое главное, так полюбить Господа, что в любую минуту приходить, как заповедал Он, к страждущим и скорбящим, к тяжелобольным — даже прокаженным.

Путь к пониманию этих истин для Федора Еремина был долгим, и сейчас, глядя на огни Парижа, он вспо­минал себя молодым. Вот он в редакции молодежной газеты и одна из сотрудниц едет в Париж. Время «от­тепели», можно уже не скрывать, что у тебя родствен­ники из эмигрантов, и даже по особому разрешению поехать навестить их.

— Что тебе привезти из Парижа? — спрашивает уже
немолодая журналистка, симпатизирующая молодому
таланту, каким считался тогда Еремин.

— Карту Парижа. Я изучу по ней город, чтобы знать,
куда и как пойти, ведь я все равно буду там.

Сотрудница выполнила его просьбу, и карта Пари­жа долго висела над кроватью Еремина сначала в съем­ных квартирах, потом и в собственной «хрущевке».

Через несколько лет место карты заняла картина друга художника — пейзаж с храмом Покрова на Нерли. И только потом, уже в зрелые годы, в красном углу по­явились иконы.

Ну вот, самолет зашел на посадку. Сейчас он побе­жит по взлетной полосе парижского аэродрома.

И что же? Куда бы сейчас пошел русский писатель Федор Еремин? В Латинский квартал? На Монпарнас? Отыскал бы то кафе, где пил крепкие напитки Хемин­гуэй? Где тянул кальвадос Эрих Мария Ремарк, книги которого тоже тогда нравились Еремину?

Нет, не это теперь было нужно ему. Найти бы храм во имя Всех святых в земле Российской просиявших, возникший сначала в обыкновенном гараже для авто­мобиля. Да-да, в таком месте и начинал свою службу владыка, когда оказался в Париже. Потом русским ве­рующим выделили соседний гараж. Затем и пустырь между ними. Эти странные люди не хотели ходить в Нотр-Дам де Пари или в другие, знаменитые на весь христианский мир соборы. Они предпочитали молиться здесь, на окраине города, в гараже, где нет ни окон, ни вентиляции, а престол сделан из простых досок, а Цар­ские врата — из фанеры. Да и что это у них за священ­ник такой? Что-то невнятное произносит, как-то не­лепо поднимает руки... В странном облачении, которое неплохо бы постирать и погладить... Почему же они

так слушают его, почему плачут, когда он накрывает их епитрахилью и что-то им говорит, и почему уходят из этого подобия церкви счастливыми?

И вот вскоре на одной из парижских улиц начинает­ся возведение храма во имя Всех святых в земле Россий­ской просиявших. Он не так красив, как кафедральный собор во имя Святого благоверного князя Александра Невского, но все равно к нему тянутся русские люди, припадают, как к матери, к иконам, целуют их. А этот невысокий странный священник им даже больше чем отец. Он приходит на помощь по каждой просьбе, и есть немало свидетельств, что по его молитвам даже безнадежно больные выздоравливают. Божественную литургию он служит каждый день, вне зависимости от того, сколько людей пришло в храм. И видели люди, как в тесном, без окон помещении, голубоватый огонь возникал из воздуха и сходил в жертвенную Чашу, ког­да он стоял перед престолом при распахнутых Царских вратах.

Вот какой герой занимал теперь сердце и воображе­ние Федора Еремина.

Да, лучшие книги Хемингуэя о «победе в пораже­нии», то есть о том, что, погибая, человек все равно побеждает. Потому русское сердце так восприняло этого американца, что в его сочинениях лежала в ос­нове Христова идея, хотя многие этого не понимали. Да и сам «папа Хэм» не был верующим и потому вы­стрелил в ч:ебя — не захотел жить без виски с содо­вой и без охоты на зверье, без путешествий и женщин. Весть о его самоубийстве у нас долго скрывали, зама­зывали «версиями», но ведь правды не утаишь. И ку­мир молодой советской интеллигенции стал меркнуть: было странно узнать, что могучий Хэм, в толстом вя­заном свитере, с обветренным суровым лицом и седой

челочкой, не выдержал испытания болезнью, выбросил свою душу в сточную канаву, пустив себе пулю в рот.

Аэропорт Орли, ярко освещенный, из стекла и бе­тона, был похож на подарочную коробочку, сделанную для удобства пассажиров.

Алексей Иванович на правах хозяина пригласил путешественников в ресторан. Предложение приня­ли, и все скоро уселись за круглый столик, покрытый белой крахмальной скатертью, с изящной вазочкой в центре, в которой стояли живые гвоздики. С помо­щью Алексея Ивановича разобрались, кто чего будет есть и пить, и вернулись к беседе о владыке Иоанне.

Милош, обещавший рассказать о Мильковском мо­настыре, начал:

— Этот монастырь для сербов — все равно как
Свято-Троицкая лавра для русских. Чтобы не утом­
лять вас, скажу лишь о двух сербах по имени Миль­
ко, в память о которых стали называть и эту древ­
нюю обитель, и место, где она стоит. Ведь она
неоднократно разрушалась то турками, то еще кем-то
из захватчиков. В восемнадцатом веке восстанавливал
монастырь торговец Милько Томич, в девятнадца­
том - священник Милько Ристич. Он принял постриг
с именем Мелентий. Работы велись в тяжелейших ус­
ловиях. Пережили два сербских восстания. В мона­
стыре он и упокоился, как преподобный Сергий —
в лавре. Вообще-то монастырь называется Введенским,
потому что главная церковь освящена во имя Введения
Богоматери во храм. Это важно, потому что наш вла­
дыка принял постриг именно в этом храме.

— Да-да, владыка особенно чтил этот праздник.
И в Шанхай он прибыл именно на Введение, в ноя­
бре тридцать четвертого года, — радостно сказал отец
Александр. — Мы-то знаем, что в жизни нет ничего

случайного. Когда при владыке говорили «случайно», он всегда поправлял: «неожиданно». — Батюшка отки­нулся на спинку стула, который более походил на крес­ло. Вид у него после еды и вина был умиротворенный, благостный. — Вообще, когда думаешь о нем, пони­маешь, насколько наша жизнь, начиная с детских лет, определена Господом. Как ни старался направить его отец по своей воле, он все равно выруливал на путь служения Господу. Покупали ему оловянных солдати­ков, потому что отец хотел видеть сына офицером, а он солдатиков переделывал в монахов, а крепости — в мо­настыри. — Отец Александр добродушно засмеялся. — Отец определил его в кадеты, а он возьми и на параде-то, помните, что отчебучил?

— Это когда они шли маршем? В честь двухсотлетия
Полтавской битвы? — спросил Федор, тоже улыбаясь.

— Ну да. — Отец Александр продолжал добродушно
смеяться. — Проходили мимо собора, а он возьми сни­
ми фуражку и перекрестись. И все чины это заметили
с трибуны. Скандал! Наказать нерадивого кадета!

— За что? — улыбаясь растерянно, спросил Иван.

— Как за что? Нарушил устав! А великий князь
Константин Константинович возьми и похвали кадета
Максимовича. Вот так! — Батюшка с веселым лукав­
ством смотрел на Ивана. — Вообще принцип владыки
был Иисусов: и в субботу можно спасать заблудшую
овцу. Нет выше закона любви к Богу, Ваня. Давай я
крошки отряхну. — И он крахмальной салфеткой вы­
тер редкую бороду Ивана. — А вот еще вам деталь, го­
сподин писатель. — Отец Александр повернулся лицом
к Федору. — По поводу икон, помните? Он их такое
количество накупил и насобирал, что отец сказал: хва­
тит! А Миша: «Папа, вот эта пусть будет последней.

Я ее из Святогорья привез». И знаете, какая это икона была? — Отец Александр выдержал паузу, обвел побед­ным взглядом сидящих за столом. — Всех святых в зем­ле Российской просиявших! Вот как!

Глаза батюшки прямо лучились от восторга.

— Иконопись владыка высоко ставил, — сказал
Милош. — У нас в Мильковском, между прочим, на­
ходится чудотворный список с иконы Божией Матери
Ахтырской. А иконостас и роспись выполнены в ру­
блевском духе. Я уже упоминал, что постригал Михаила
в иеромонаха Иоанна митрополит Антоний. Но вы это
и без меня знаете.

— Митрополит Антоний и владыка — это отдель­
ная тема, — сказал Алексей Иванович. — Ведь это он
с юношеских лет, еще в Харькове, опекал студента Ми­
хаила. Он провидел, что не юристом будет тот, а мона­
хом. И у вас, в Белграде, благословил Михаила учиться
на богословском факультете. Не так ли, Милош?

— Да, в Белградском университете он учился. На­
верное, нам пора идти на самолет, друзья.

Они вернулись на свои места в «боинге». Стюар­десса предложила пледы на ночь. Укутали ими ноги и откинули сиденья, когда самолет вновь поднялся в воздух.

«Париж, — думал Федор Еремин, спать которому совсем не хотелось. — Даже и сейчас для нас, русских, каждая поездка за границу — подарок. А уж тем более в Париж! Кто прошелся по Елисейским Полям, все равно как побывал в Эдеме... А ведь русским в этом самом Париже жить было так же тяжело, как и в ка­ком-нибудь Парагвае. Или в Шанхае, какая разница... Интересно, какой-нибудь другой народ так тяжело страдает от ностальгии, как наш?»

Перед его глазами возникали то залитые светом залы аэропорта Орли, то лица новых знакомых, с ко­торыми он теперь летел в Сан-Франциско. Потом он вызвал в памяти лик владыки Иоанна. Более всего ему нравилась фотография владыки, где тот был снят улы­бающимся своей детской улыбкой.

«Я как будто все прочел о вас, дорогой владыка, а, оказывается, так многого не знаю! Как же я буду о вас писать? — мысленно обратился к нему Федор. — Может, вообще отказаться от этой затеи? И можно ли писать литературное произведение о святом? Я столько думал об этом... Вроде бы можно. Ведь это будет ху­дожественная биография — есть такой литературный жанр. Меня в эту поездку отправили потому, что верят в мои силы... А хватит ли их? Надо молиться, просить у Господа и у вас, владыка Иоанн, чтобы укрепили меня в моей работе...

Если начать с детства, то конечно же надо упомя­нуть об оловянных солдатиках. Я этого не знал! Напи­шу еще, как вы, еще мальчик Миша, впервые приехали с отцом в Святогорье... Как в Голой Долине, на лет­ней даче, лежите на сеновале и смотрите на звезды... Лето, тепло, «тиха украинская ночь»... Как она хороша, можно передать прозой, а не стихами, но проза долж­на пахнуть травами, свежескошенным сеном, а звезды должны быть близкими. Вы смотрите на них и дума­ете о Христе, о Его Отце, который так чудно устроил мир. А люди? „Почему они не следуют заповедям Хри­ста? — размышляете вы. — Вот монахи живут правед­но и то молятся о своей грешной душе каждый день. Есть такие, кто делает это беспрерывно, лишь немного подремав, без сна. Пищу принимают раз в день. Ве­ликим постом едят только просфоры. Почти не пьют воды..." Не тогда ли вы решили, что будете жить, как

эти монахи?.. И не забыть про ваши студенческие годы в Белграде. Как вы продавали газеты, чтобы заработать на хлеб для всей семьи. И конечно, описать постриг...» Еремину дважды довелось присутствовать на мона­шеском постриге, и он стал вспоминать то, что видел, уже засыпая. И пригрезилось ему:

...Сумрачный неф монастыря. Братия стоит с за­жженными свечами. У солеи, перед Царскими врата­ми, возвышается над всеми митрополит Антоний. Он в черной, серебром вышитой ризе, которая называет­ся подсаккосник*. Поверх подсаккосника — омофор, широкая лента, тоже черная и тоже с искусно выши­тыми крестами.

Борода митрополита серебристо-белая, под стать вышитым крестам, доходит ему до груди. Лицо со впалыми щеками, строгое. Взгляд старческих глаз об­ращен туда, где через врата вошел в храм, оставив все одежды на паперти, в одной белой волосянице, босой, невысокий, худой человек, по виду совсем юноша, хотя ему уже двадцать шесть лет. Черные волосы до­ходят до плеч, падают на лицо, когда он простирается и ползет по полу туда, где стоит митрополит. Слева и справа от него идут два монаха, широкими полами своих риз закрывая от посторонних взоров ползущего. Его видят лишь те, кто стоит лицом к нему. Он ползет в знак того, что распинается, как Христос, перед тем, как принять монашеский облик и свою жизнь уподо­бить жизни Спасителя.

Михаил доползает до ног митрополита, поднимается.

Постригающий спрашивает:

— «Что пришел еси, брате, припадая к святому жерт­
веннику и святой дружине сей?*»

- «Желая жития постническаго, Владыко Святый»,
— отвечает юноша.

— «Желаеши ли уподобитися ангельскаго образа
и вчинену быти лику монашествующих?»

— «Ей, Богу содействующу, Владыко Святый», —
смиренно отвечает послушник.

- «Воистину добро дело и блаженно избрал еси: но
аще и совершиши е; добрая бо дела трудом стяжавают-
ся и болезнию исправляются».

Постригающий не довольствуется добровольным приходом нового подвижника. Лицо митрополита становится как будто еще суровей. Он надевает очки, пристальней вглядывается в раскрытую старинную книгу, которую держит стоящий лицом к нему моло­дой послушник. Другой, тот, что находится справа, держит зажженную свечу так, что свет падает на цер­ковнославянскую вязь буквиц.

И приступает митрополит к новым испытаниям того, кто хочет обрести монашеский облик, и спра­шивает: вольною или невольною мыслию приступает к Богу, а не от нужды и насилия? Пребудет ли в мона­стыре и постничестве даже до последнего издыхания? Сохранит ли себя в девстве и целомудрии, и благо­говении, и в послушании к настоятелю и братии? По­терпит ли всякую скорбь и тесноту жития монашеско­го ради Царствия Небесного?

На все эти вопросы митрополит слышит тот же смиренный ответ: «Ей, Богу содействующу, Владыко Святый».

Вот будущий монах преклоняет колени и склоня­ет голову. Митрополит возлагает на его голову кни­гу и читает молитву. Суровым и громким голосом он просит Господа, признавшего достойными Себе слу­жителями тех, кто оставил все житейское, оградить и этого раба Своего, силою Святого Духа. Но прежде чем молодой человек будет сопричтен к лику избран­ных, он должен доказать это, пройдя еще одно испы­тание.

Митрополит, показывая на Евангелие, лежащее на аналое, говорит:

— «Се Христос невидимо зде предстоит; виждь, яко
никтоже тя принуждает прийти к сему образу; виждь,
яко ты от своего произволения хощеши обручение ве-
ликаго ангельскаго образа».

Рядом с Евангелием лежат ножницы, и митрополит бросает их на пол:

— Возьми ножницы и подаждь ми я.

Это повторяется трижды, и трижды Михаил подает митрополиту ножницы от святого Евангелия и целует митрополиту руку.

И вот он, торжественный, непостижимый людским сознанием момент: крестообразно отстригаются пряди волос со склоненной головы — как знак уже вечного удаления от помыслов земных, от мира.

Митрополит с особой силой произносит:

— «Брат наш Иоанн постригает власы главы своея
во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».

Сердце Михаила дрогнуло: «Иоанн! — отзывается в нем. — Иоанн!» Ведь так наречен был и предок его Иоанн Тоболь­ский! Он просвещал именем Господним народы Сиби­ри! Выпадет ли ему такая же участь?

«Иоанн!» — звучит в нем каждая клеточка тела, каж­дая частица души.

«Иоанн!» — ведь это значит «благодать Божья»!

А братия тихо, протяжно поет: «Господи, помилуй, Господи, помилуй...»

И начинается одевание нового монаха в одежды ру­ками митрополита:

— «Брат наш облачается в хитон вольныя нищеты и
нестяжания».

Затем надевается параман — четырехугольный плат с изображением креста. Он носится на раменах, то есть на плечах.

— «Приемлет параман во обручение великого образа
и знамение Креста Господня».

Параман шнурами, пришитыми к его углам, ох­ватывает плечи монаха, обвивает и стягивает одежду. Это знак обуздания всех похотей и плотских желаний.

С параманом возлагают на монаха и крест и одевают его в рясу.

Это «риза радования», потому что носящий ее из­бавляется от земных скорбей и печалей, вводится в нет­ленную жизнь, в полное послушание Господу.

Потом препоясывают Иоанна кожаным поясом, чтобы, крепче стянув свое плотское естество, в бодро­сти и духовной силе всегда творить заповеди Божий.

А братия все поет «Господи, помилуй» — и он уже не может сдержать слез, и они текут по его щекам, по черной бородке.

И облачают его затем в мантию — в одежду «нет­ления и чистоты», и обручают «ангельскому образу». Ведь, свободно развеваясь при ходьбе, ряса подобна крыльям ангела.

И надевают на голову клобук — шлем надежды, спа­сения и послушания. Как воину, идущему на поле битвы,

нужна защита от меча, так и монаху тоже нужен шлем для битвы духовной.

И обувают его в сандалии — каллиги, чтобы он бла-говествовал миру Слово Господа.

И вручает митрополит крест в правую руку Иоанна, а потом зажженную свечу:

— «Рече Господь: тако да возсияет свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже на небесех».

И дает ему еще и вервицу — четки для молитвы.

И дает ему Евангелие — проповедать Слово Божье.

Так стал Михаил монахом.

Глава шестая

Гроза

Федору Еремину продолжал сниться дивный сон. Будто после пострига чернец показал ему, чтобы он следовал за ним.

И вот Федор идет каким-то темным коридором, двери распахиваются, и он входит в белый зал, где все наполнено чистотой и светом, а стен не видно вовсе. И стол, из-за которого встает митрополит Антоний, тоже необычный — парит в воздухе, а не стоит на полу, которого тоже нет.

Федор замер у открытой двери, боится ступить, ведь провалится в пустоту. Но митрополит, улыбаясь, говорит:

— Да не бойтесь, идите сюда.

Он уже не в саккосе и омофоре, а в простом подряс­нике светло-серого цвета, с перламутровой панагией на груди. Волосы его как пух — седые, легкие, а лицо приветливое, совсем не такое, каким было во время пострига.

— Вот, Федор, что хочу сказать — надеюсь, вам в ра­
боте пригодится. Я ведь кое-что в литературе понимаю.
Как-никак на публичных чтениях Федора Михайлови­
ча присутствовал. Да! И представьте себе, не забыл, как
он читал. Это было что-то необыкновенное! Голос-то
у Достоевского был тихий, да еще хриплый. А вот он
читает, как Раскольников Сонечке признается, что это
он старуху процентщицу топором убил, да еще и род­
ственницу ее зарубил, и в зале такая тишина стоит, что
слышно, как одна слушательница придушенно охнула.
А господин, что со мной рядом сидел, давился слезами,
когда Сонечка-то Родиону Романовичу стала говорить,
что ему надо идти и во всем признаться! Вот, дорогой

Федор, как твой тезка-то писал... Я к тому, что не надо тебе переживать, что ничего не получится. Но и видеть следует маяки, по которым свой корабль вести.

Митрополит приобнял Федора за плечи и повел за собой. И странно, по пустоте шагалось легко, сво­бодно.

— Главное у тебя есть. Это любовь ко Господу. Владыка-то наш и сам так считал. А потом надо любить свое дело, а тебе — своих героев. И не бояться жизни. Ведь он ничего не боялся! Верил, что Господь все упра-вит! Вот! Когда я его из Битоля вызвал, он посчитал, что произошла ошибка. Всем сказал, это какого-то дру­гого отца Иоанна вызывают, чтобы наречь в архиереи. Едет в трамвае, одна женщина его узнала, спрашива­ет: «Отец Иоанн! Как вы оказались в Белграде? Вы же в Битоле, в семинарии». А он: «Это случайно. Ошибка вышла. Я сейчас объясню». Приезжает. Ему говорят, что никакой ошибки нет. Надо ехать в Шанхай — тре­буется там архипастырь.

«Да какой из меня архиерей, — говорит он. — Я же гундосю, речь у меня плохая. Да и как я стану во главе епархии, если управлять людьми не умею?»

«Ничего, у пророка Моисея тоже речь поначалу была гугнивая. Потом наладилась. А людьми управлять научишься. Главное ведь молитва ко Господу, тогда и организаторские таланты появятся.»

«Помилуйте, — отвечает он. — Как среди китайцев буду проповедовать, если языка их не знаю?»

«Ничего, у тебя таланты к языкам более чем у дру­гих. Сербский выучил, на греческом литургию слу­жишь, латынь и английский знаешь, по-французски тоже можешь говорить. Так что и китайскому на­учишься. И любому другому, коли Господь позовет. Готовься к хиротонии».

Митрополит улыбался, продолжая шествовать по легким облакам. И рука его была невесомой, и вел он Федора уверенно, будто знал дорогу, по которой можно идти, не боясь провалиться сквозь облака.

— Тяжело мне было с ним расставаться, прямо тебе
скажу, Федор. Ведь он мне как сын. О нем я узнал
еще на Украине. Мне сказали, что у Максимовичей,
видных дворян, растет мальчик, склонный к молитве
и к духовной жизни. Но отец его, Борис Иванович,
определил Мишу в кадеты. И по разным обстоятель­
ствам все мы с ним никак не могли встретиться. Нако­
нец увидел я подростка — и сразу понял, что предна­
значение его служить Господу. Заметь, еще с детских
лет он отличался необыкновенной памятью — молит­
вы, тропари ко всем двунадесятым праздникам знал.
Да не просто знал, а мог толково объяснить, что они
значат. Я Борису Ивановичу говорю: «Ваш сын пред­
назначен службе Господней». Он неловко так мнется,
отвечает неопределенно: «Посмотрим, посмотрим...»
Ну ладно. Встречаю я уже студента Мишу Максимо­
вича в Харькове, когда я там епархией управлял. Учит­
ся он на юридическом, а как заговорили, выяснилось,
что Святых Отцев творения знает, сыплет наизусть це­
лыми выдержками из их работ. Посвятил его в чтецы.
Но только здесь, в Сербии, отец его понял, что не надо
препятствовать призванию сына. Стал Миша учиться
на богословском факультете в Белграде. Да...

Митрополит задумался, взял правой рукой откуда-то, из белых облаков, листки, исписанные крупным почерком.

— Вот его первые богословские труды. Я поручил
ему написать о престолонаследии, про узаконенные
нормы и правила с древнейших времен. И он бле­
стяще с этой ответственнейшей работой справился!

Потом, вот... — Владыка, перебирая листки, остановил свое внимание на одном из них. Нагнулся к Федору и заговорщицки прошептал: — Об иконописи! Он луч­ше меня в этих вопросах разобрался.

И Федору показалось, что владыка ему подмигнул.

— Ну, сам посуди, разве хотелось мне отправлять
за тридевять земель такого священника? Меня са­
мого звали. Наша диаспора русская в Шанхае ока­
залась одной из самых крупных. Но куда мне ехать:
одной ногой уже у гроба стою, вот-вот должен при­
звать Господь... Надо выбирать из тех, кто помоложе...
А ведь никого дороже него, отца-то Иоанна, для меня
не было. Самого лучшего и решил отправить... Тяжело,
ох как тяжело было прощаться...

Митрополит замолчал. На лицо его упала тень. Федор решился и спросил:

— А вы... уже тогда знали, что по молитвам отца
Иоанна происходят исцеления?

— Ну да. Ведь он как монашество принял, так ре­
шил наподобие монахов, о которых в Святогорье уз­
нал, спать как можно меньше, лишь дремать на скамье
или на коленях, после молитвы. Босой, правда, тогда
еще не ходил. Это он позже стал подражать подвигу
древних кающихся монахов... Блажить начал, то есть
в определенные моменты жизни вроде как ненормаль­
ным становился... с точки зрения мирской логики...

— Да, это я понимаю... Скажите, владыка, а это
правда, что Достоевский, когда над «Братьями Кара­
мазовыми» работал... Алешу с вас во многом списал?

— А, это... — усмехнулся митрополит. — Ну, что-
то, наверное, взял... Вот когда ты пишешь, тоже ведь
берешь кого-то в прототипы. А потом герой сам у тебя
начинает действовать, по своим законам, часто даже
тебе неведомым. Верно?

— Да, владыка. К сожалению, это не все понимают.

— А ты не слушай никого. Держись правды Божьей.
И правды характера, конечно.

— Можно еще спросить?.. Это правда, что митропо­
лит Сергий... Страгородский* был вашим однокурсни­
ком... и другом?

— Нет, не однокурсником... Я уже препода­
вал в академии, а он только начал учиться. Его тог­
да Иван звали... И еще был у нас друг... Миша Гри-
бановский**... Он стал епископом Таврическим...
А Иван что же... Ему досталась ноша не менее тяжкая,
чем мне... Но я тогда уже ту жизнь закончил. — Он по­
казал пальцем вниз. — А Ивану, который стал во главе
Церкви в России, много пришлось пережить и клевет,
и искушений...

— Но ведь он Церковь сохранил! Ведь все посиль­
ное сделал, чтобы разделение Церквей ушло в прошлое!
Чтобы настал день сегодняшний!

— Да-да... Но ты что-то далеко ушел от темы на­
шего разговора...

— Почему? Это ведь удивительно! Два друга из од­
ной академии становятся первыми иерархами! Один —
в Церкви русского изгнания, второй — в России. И оба

Патриарх Сергий (в миру Иван Николаевич Страгородский; 11/23 января 1867, Арзамас, Нижегородская губерния - 15 мая 1944, Москва) - епископ Православной Российской Церкви; с 8 сентября 1943 г. Патриарх Московский и всея Руси, первый пред­стоятель Русской Православной Церкви. Богослов. (Прим. ред.)

Епископ Михаил (в миру Михаил Михайлович Грибанов-ский; 2/14 ноября, 1856, Елатьма, Тамбовская губерния - 19/31 ав­густа 1898, Крым) - епископ Православной Российской Церкви, с 19 января 1897 г. Таврический и Симферопольский. Богослов. (Прим. ред.)

служат Господу так, чтобы спасти Россию, опять сде­лать ее Православной державой. Ведь так?

— Так, дружок, так. Только запомни, я не люблю
слов, заканчивающихся на «ция» — революция, кон­
ституция, проституция...

— Да, это надо запомнить. — Федор не мог не улыб­
нуться. — Вы еще говорили и писали о монархии...

— Молодец, что вспомнил. Я ведь не случайно отцу
Иоанну поручил написать работу о престолонаследии.
Он идеи эти через всю жизнь пронес. Ну вот, хорошо,
что поговорили. Пора тебе. Гроза надвигается... Ви­
дишь?

И правда, темные тучки, что шли на белые облака, становились все черней и черней, грозя вот-вот за­крыть их.

И тут Федор увидел, как из-за одного облака буд­то бы выглянула знакомая фигура в рясе, без клобука, с развевающимися от ветра волосами...

Неужели?

И панагия на груди...

И крест поднят в правой руке — высоко, твердо!

Облака под Федором дрогнули, он почувствовал, что проваливается сквозь них.

— Владыка! — крикнул он.

Но митрополита Антония уже рядом не было.

Федор почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо.

— Вы кричали, — сказал отец Александр. — Про­
снулись, однако, вовремя.

Все пассажиры «боинга» пребывали в нарастающей тревоге.

Самолет вздрагивал, как будто попал на ухабистую дорогу. Вот он ухнул вниз, и Федор почувствовал, будто

внутри него образовалась пустота, а к горлу подкатил комок. Все внутренности словно враз исчезли, а потом вернулись на место.

Кокетливая стюардесса показалась в проходе салона. Лицо ее выглядело совсем иначе, чем тогда, в начале полета. Она стала показывать, как надо надевать спаса­тельный жилет, как пользоваться кислородной маской.

Она снова и снова призывала всех сохранять спо­койствие, объясняя, что самолет попал в грозовую зону. Надо подготовиться к нештатной ситуации. Но экипаж корабля самого высокого класса и держит ситуацию под контролем. Скоро все опасности будут позади...

Однако «боинг» стало трясти с еще большей силой. Воздушные ямы усилились. Многим пассажирам ста­ло дурно. Некоторых, как Людмилу Михайловну, на­чало рвать.

Дурно стало и Алексею Ивановичу.

Лишь Ваня чувствовал себя нормально. Теперь он помогал Людмиле Михайловне, давал ей пакеты, когда подступала рвота, помогал надеть кислородную маску.

И все у него получалось.

Когда Людмила Михайловна, с лицом серо-белым, откинула голову на спинку кресла, Иван встал, чтобы отнести использованные пакеты.

Ему помогла стюардесса. Дала чистые пакеты.

Иван будто не чувствовал, как трясется самолет, как ныряет в воздушные ямы. Он закутал Людмилу Михай­ловну пледом. Потом прильнул к иллюминатору, при­ложив ладонь козырьком ко лбу.

— А-а! — вдруг громко крикнул он. — Смотрите!

— Что ты, Ваня? — испуганно сказал Алексей Ива­
нович. — Молнии, чтоб им пусто было!

— Смотрите! — опять закричал Иван и откинулся,
чтобы другие видели то, что увидел он снаружи са-

молета. Резко вспыхнула, черканув по темному небу, молния.

— Видели? — радостно крикнул Иван. — Видели?

— Да что — «видели»? - раздраженно спросил
Алексей Иванович. — Сейчас водичку атлантическую
увидим, понял?

— Что вы паникуете? Самолет ведь не падает! —
Отец Александр старался говорить спокойно, но это
у него не получилось. — Помолимся.

— Подождите вы! Стюардесса! Покажите, как отсюда
можно будет выбраться! — закричал Алексей Иванович.

Стюардесса показала, где аварийный выход. Но ска­зала, что откроет его сама и только по приказу коман­дира корабля.

— Да плевать я хотел на вашего командира! Что, он
не знал, что ли, о грозе? Зачем летел?

— Мы над Атлантикой, уважаемый Алексей Ивано­
вич. Разве не знаете, как здесь меняется погода? — по­
пытался урезонить его Федор.

— «Господь упование мое, Господь сила моя...», —
молился отец Александр.

— Вот он! Опять! — крикнул Иван.

— Да кто? — спросил Федор.

— Не знаю! Летит рядом!

Федор приник к иллюминатору, но ничего не увидел.

— «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Без-
смертный, помилуй нас...», — продолжал молиться
отец Александр.

Федор решил, что надо последовать его примеру. Он стал припоминать молитву святому блаженному Иоан­ну, чудотворцу, к которому они и стремились. Но то ли от волнения, то ли по какой иной причине в голове образовалась странная пустота.

Тогда он стал молиться своими словами:

— Святой Иоанне, архиепископ Мирликийский...
ой, прости, это по привычке... архиепископ Шанхай­
ский и Сан-Францисский... Ты чудотворче, ты столь­
ких людей спас!.. Пришел наш смертный час? Неужто
мы не доберемся к тебе, владыка? Ведь так хотелось
помолиться у святых твоих мощей, сил набраться
для дел праведных! Значит, не дано нам... По грехам
нашим! Так? Что теперь делать? Читать молитву на ис­
ход души...

И сказал, обращаясь к батюшке:

— Отец Александр, похоже, надо читать отходную.

— Да, но у меня с собой нет епитрахили! Она в че­
модане. Придется так... «Господи, помилуй! Молимти-
ся...»

И только он начал читать молитву на исход души, как Иван опять радостно засмеялся, что-то увидев за стеклом иллюминатора.

Самолет задрожал, готовый, кажется, развалиться на куски. Резко пошел вниз. Казалось, что теперь он неминуемо упадет в океан.

Но внезапно, добравшись до безопасного воздушно­го коридора, стал выпрямлять полет.

И вышел на чистое небо.

Глава седьмая

Дата добавления: 2015-07-18