Нигилизм

Коллапс общества под прессом технической цивилизации с неизбежностью выводит на повестку дня проблему нигилизма. Собственно, проблема не нова и периодически будоражит умы думающего человечества на протяжении чуть ли не последнего тысячелетия – особенно интенсивно с середины-конца XIX века.

Однако рискнем предположить, что даже тогда, когда казалось, что под напором всесокрушающих революций рушится сам мир, проблема нигилизма не стояла так остро как сейчас. Нигилизм революционных движений коммунистического или фашистского толка, как это будет показано дальше, носил скорее наносной и переходный характер. Нигилист начала ХХ века мог искренне отрицать ценности существующего мира, тогда как нигилизм рубежа ХХ-ХХI веков отрицает саму бытийную первооснову человека.

Нигилизм эпохи Модерна был призван добить абсолютно пустые и лицемерные конструкции давно сгнившего «традиционного мира», чтобы волевым и однозначным образом утвердить новые ценности – новый Гештальт. При этом он преуспел в решении своей разрушительной, негативной задачи, после чего рухнул уже и сам его недолговечный гештальт-проект. В итоге модернистский нигилизм оказался подготовителем крушения Модерна, а нигилизм вместо средства обнаружил себя как цель и итог, коим стал победивший Постмодерн.

В отличие от волевого нигилизма коммунистов нигилизм Постмодерна характеризуется не фанатичным отрицанием, но саркастическим высмеиванием, тотальным скепсисом, релятивизмом – в конечном счете, чистым растворением любых истин, ценностей и авторитетов. Сегодня речь уже идет не о социальных или философских истинах, которые пересматриваются на протяжении всей истории разумного человечества, но и об априорных истинах человека как животного вида – онтологических, биологических, пред-рассудочных. Ставится под сомнение человек не только как разумное существо, но и как животное.

Техника все активнее вторгается в онтологическую субстанцию человечества – с ее помощью можно менять пол, помещать плод в утробу суррогатной матери, как клонировать существующих людей и их органы, так и моделировать их генотип, наконец, пытаться обрести совершенный искусственный интеллект и обрести контроль над смертью через консервацию собственного тела.

Еще недавно фантазия рисовала наиболее прозорливым футурологам войну между людьми и роботами, в которой роботы побеждают, уничтожают и порабощают людей. Перспективы, которые могут быть усмотрены уже сегодня, более реалистичны и трагичны одновременно – цивилизация роботов порабощает и уничтожает человеческую изнутри, путем превращения в робота самого человека. Завершенный нигилист – это уже почти робот, от которого его отделяет лишь то, что экономическому животному предстоит превратиться в экономическую машину – технический инструмент с минимизацией натуральных животных инстинктов и функций.

Важно понять, нигилизм – это не комплекс воззрений, а реальность, частью и носителями которой, как мы это покажем ниже, могут выступать и люди, не разделяющие его системы отношения к ценностям.

Интересно одно из самых ранних, если не самое, появление этого термина. Как пишет русский исследователь философии нигилизма В. Савчук, оно относится аж к XII веку и связано с еретической христологической концепцией Готье де Санкт-Виктора. В своей речи о «nihialianist(e)a» он обосновывает акцидентальный характер челочеческого бытия Иисуса Христа (мир ему) на том основании, что Логос не может становиться чем-то. Следовательно, и Христос как индивид объявляется non aliquid, то есть, не реальным, акцидентальным.

Воззрения эти под именем монофизитских существовали задолго до того, однако, для нас важно, что именно они изначально и были репрезентированы как нигилистические – задолго как этот термин был окрашен в политические и социальные тона.

Духовное, религиозно осмысленное измерение имело и распространение самого термина «нигилизм» в Новое время с подачи немецкого философа Ф. Г. Якоби – непримиримого критика Канта. Именно концепция последнего была определена им как нигилизм, который имеет два аспекта: «Во-первых, Кант уничтожает реальность предметов чувственного опыта, именно тех предметов, среди которых мы живем и которые мы познаем. Во-вторых, сверхчувственные предметы идей разума (и прежде всего - Бога) он превращает в пустые фикции, продукт «гипостазирования», т.е. равным образом лишает их подлинной реальности», редуцируя их к сознанию и тем самым растворяя их в собственном ничто.

Интересно, что в обоих случаях нигилистическое отрицание реальности происходит с логоцентрических позиций. Еще более интересным оказывается тот факт, что мировоззренческим источником нигилизма оказывается не материализм, а именно идеализм, причем, в первом случае религиозный. Два этих обстоятельства вынуждают нас отказаться от поверхностного взгляда на нигилизм как на продукт материалистического, атеистического мировоззрения и обратиться к более глубокому анализу этой проблематики.

В своем посвященном нигилизму произведении «Через линию» Эрнст Юнгер обращает внимание на то, что нигилизм - не обязательно хаос и разрушение, напротив, им может быть и порядок, больше того, с видимостью духовности, но «...в тот момент, когда фундаментальные идеи с их номосом и этосом утеряны или разрушены, хотя на поверхности кажется, что они продолжают существовать с большей очевидностью».

Юнгер пишет: «...порядок для нигилизма не только приемлем, но и относится к стилю нигилизма» и поэтому «хаос появится только тогда, когда нигилизм в одной из своих констелляций потерпит провал», будучи «не более чем следствием нигилизма и при том не самым худшим». Развивая свою мысль, Юнгер отмечает, что нигилизму может быть присущ не только порядок, но и здоровье – в своеобразной форме – а именно культ здоровья, молодости и силы, что было характерно для «рабочих» движений первой половины ХХ века – фашистских и коммунистических.

В связи с этим, чтобы не допустить размывания понятия нигилизм Юнгер делит его на два взаимодополняющих, питающих друг друга вида – активный и пассивный, для первого из которых характерны культ здоровья, агрессия, фанатизм, тогда как для второго – декаданс, гуманизм и релятивизм. Применительно к их взаимодействию, наглядной иллюстрацией которого в наши дни является симбиоз террора и антитеррора, он пишет:

«План и программа нигилистических действий даже могут отличаться добрыми намерениями и филантропией. Зачастую нигилистические действия - это контр-удар на первые беспорядки, несущий спасительный характер, однако, эти действия продолжают завязавшиеся процессы, обостряя их. Это позже приводит к тому, что право и бесправие надолго становятся почти неразличимыми, при том более для действующих, чем для их жертв».

Интересно, что в своем анализе почти полвека назад Юнгер, еще в 30-е годы ХХ века предвидевший наступление Мирового Государства, предугадал диалектику столкновения и диалога цивилизаций как своеобразное геополитическое преломление взаимодействия активного и пассивного нигилизма:

«В древних народах живет некий род скепсиса, который делает их неуязвимыми. Если принять это предположение, в молодой и бодрый народ нигилизм будет внедряться успешнее. Примитивное, менее дифференцированное, некультивированное он охватывает более властно, чем мир с историей, с традицией и способностью к критике, такой мир к тому же труднее поддается автоматизации. Примитивные силы, напротив, легко принимают то, что им прививают. Поэтому у них можно встретить некий вид страсти, с которой они овладевают не только машинной техникой, но и нигилистической теорией. Она превращается в эрзац религии».

Понимание Юнгером нигилизма как глобального, всеохватывающего процесса – «основной власти» наших дней, «влияния которой никому не избежать» явно контрастирует с позицией школы «традиционалистов», в первую очередь ее основателя и главного идеолога Рене Генона, возлагавшего вину за «кризис современного мира» на Запад, а надежду на его преодоление – на Восток. Основанием этой доктрины Генон и сотоварищи считали отход Запада от Высшего Принципа существования человека и общества, то есть, утрату метафизической ориентации – в противоположность сохранившему их Востоку.

Что касается Востока, его идеализация легко разбивается о диагноз самих «восточных» традиционалистов от Юкио Мисимы в Японии, до исламских фундаменталистов в том же Египте (где в итоге поселился Генон), которые говорили о таких же схожих процессах упадка и дегенерации у себя дома, что и на Западе. Причину этого можно прозреть как вполне универсальную в том случае, если по-другому взглянуть на источник болезни на самом Западе.

В самом деле, при неоспоримости упрека Генона и его традиционалистов в рационалистичности западной гуманитарной традиции – по нему, начиная с 6 века до Н.Э. – с ним никак нельзя согласиться в отсутствии у последней метафизической ориентации. И аристотелизм, и, тем более, платонизм, будучи продуктами философского мышления, не только содержали в себе метафизическую ориентацию, но и инспирировали ее доминирование в западной философии вплоть до самого последнего времени. Метафизичной от начала и до конца была немецкая философская традиция последних столетий, невзирая на различия и противоречия между теми или иными ее школами. Действительно, и Гегеля, и Маркса можно обвинить в профанировании и пародировании метафизики, но и тот, и другой были ее невольными носителями.

В этой связи на фоне показного, «академического традиционализма» Генона куда более убедительным и беспощадным смотрится анализ такого абсолютно «светского» мыслителя как Мартин Хайдеггер. Неудивительно, что именно ему мыслящий мир обязан глубоким анализом самого феномена нигилизма, оставшегося без должного внимания со стороны падкого на броские формулы Генона.

По Хайдеггеру, как раз «сущностным местом нигилизма оказывается сущность метафизики», т.к. «сущность нигилизма покоится в забвении бытия». Забвение же бытия или отворачивание от него на Западе происходит с переходом от орфического – практического отношения к Бытию к философскому и метафизическому – умозрительному. Хайдеггер обвиняет в таком развороте всю «науку», к которой, без сомнения, как «эзотерическая» разновидность относится и пресловутая метафизика, невозможная без умозрительных конструкций вроде субъект-объектного восприятия Реальности.

Здесь будет нелишне вспомнить уже отмеченный выше факт, что само появление термина «нигилизм» в Новое время связано с идеями никакого не материалиста, а самого что ни на есть идеалиста Канта, обвиненного Якоби в отрицании Реальности, путем ее редукции к Сознанию. Собственно, идеалистический и рационалистический редукционизм является характеристикой всей эпохи Просвещения, ставшей по сути кристаллизацией подспудно вызревавшего до нее Модерна.

Идеалистический конструктивизм «Liberté, égalité, fraternité» с его идолами демократии, либерализма и гуманизма, разделения между обществом и государством, а также власти самого государства на три ветви базировался в целом на игнорировании и отворачивании от реальности, стремлении втиснуть ее в рамки и представления, искусственно созданные Сознанием.

То же, что получило основную характеристику в качестве нигилизма, а именно ницшеанство, исторически было лишь следствием и реакцией на попытки идеалистической фальсификации Реальности. Весьма знаменательно, кстати, практически одновременное появление и распространение двух, на первый взгляд, столь разных умонастроений как ницшеанство и марксизм, в определенном смысле ставших методологически единонаправленными интеллектуальными движениями.

Оба направления являются своего рода метафизической реакцией на плоский рационалистический конструктивизм Модерна. Однако если ницшеанство ознаменовало собой метафизическую реакцию Запада, то коммунизм – Востока, даром, что выразителем первой стал человек со славянскими корнями, а основоположниками второй – немецкий еврей и немец. Тем не менее, не приходится сомневаться в том, что своим рождением в качестве не только политической доктрины и практики, но и метафизического явления коммунизм обязан такой уникальной личности как Ленин, феномен которого заслуживает отдельного рассмотрения.

Из марксизма вышел азиатский коммунизм во всех его разновидностях – от большевизма до маоизма и красных кхмеров, из ницшеанства родился западный фашизм в его столь различных проявлениях как национал-социализм, франкизм, корпоративизм и т.п. При колоссальной разнице в их метафизической сущности и ориентации оба явления характеризовались их обостренным наличием, попыткой прорыва к непосредственному источнику реальности сквозь блокаду идеалистических химер.

На фоне господствовавших на предшествовавший момент логоцентричных представлений об Идее, введение категории Материи как синонима объективной реальности, определяющей сознание, а не определяемой им, является куда более цельным метафизическим представлением. Метафизика в итоге закономерно пришла к господству Ничто, Пустоты, послание о которых и нес собой коммунизм, однако, в случае с его западной версией, отягощенной плоским рационалистическим наследием, это учение не смогло получить должного развития, тогда как в чисто азиатских оно приобрело органичный вид.

Истовый марксист, нигилист по своим метафизическим установкам француз Жан-Поль Сартр, носитель европейской традиции, смог родить лишь декадентскую версию нигилизма – упаднический экзистенциализм. Я отдельно выделяю Сартра от таких основателей жанра как Кафка или Камю, т.к. Сартр был метафизиком нигилизма и при том, будучи левым, органически продолжал линию марксистско-ленинского материализма. Сартр это и есть лик европейского коммунизма, так и не состоявшегося. Но то, что не удалось учителю, получилось у его талантливого ученика – Пол Пота, наглядно продемонстрировавшего человечеству, как может выглядеть рафинированный и при том активный, «здоровый» нигилизм (в классификации Юнгера).

Евразиец Ленин в этом смысле был промежуточной фигурой – азиат по географическому происхождению и отчасти расе он в то же время был взращен западной интеллектуальной традицией и почвой, с которыми был связан другой частью своей крови. В итоге русский коммунизм не состоялся ни как упаднический экзистенциализм, ни как чистая азиатская метафизика, впрочем, равно ведущие происхождение от метафизики Ничто, хотя исторически и выступил их предтечей.

Что касается фашизма, если вообще уместно говорить как о едином о столь разнородном явлении, то будучи рожденным из ницшеанства, он стал, с одной стороны, метафизической реакцией Запада на засилье идеалистического нигилизма, с другой стороны, его же ответной и защитной реакцией на азиатский метафизический вызов коммунизма.

И коммунизм, и фашизм были метафизическим ответом на идеалистический нигилизм, в свою очередь продолжая и развивая силовую линию нигилизма как такового. Однако если коммунизм был в чистом виде носителем метафизики Ничто, то фашизм отличала исходная онтологическая ориентация, встроенная в саму цивилизационную структуру Запада, из которой он был рожден. Неслучайно, что такой глубокий мыслитель как Хайдеггер встал на сторону национал-социализма и даже вступил в НСДАП – определенное им как Dasein бытийное присутствие, понятое этически как забота явно отличало немецкую версию социализма – органического или национального от чисто нигилистического большевизма.

Однако драма национал-социализма состояла в том, что присущая самой органике функция заботы была делегирована в его рамках Технике, что ознаменовало в свою очередь возвращение на исходные – логоцентрично-механические позиции, с бунта против которых начиналось предшествующее ему ницшеанство.

Хайдеггеру до сих продолжают ставить в вину отсутствие покаяния за поддержку нацизма, однако, достаточно проанализировать его диалог с Юнгером по проблеме нигилизма, чтобы понять, что его размежевание с нацизмом носило не конъюнктурный, а принципиальный характер, схожий с причинами отхода от него многих немецких консерваторов, а также штрассерианских национал-социалистов.

В ответной работе на статью Юнгера «Через линию» - «О «линии» Хайдеггер пишет:

«…Мы можем осмыслить сущность нигилизма только тогда, когда предложим путь, который ведет к обсуждению сущности бытия. Только на этом пути можно обсуждать вопрос о ничто».

Он берет за основу мысль Юнгера о том, что «Господство сегодня возможно только как репрезентация гештальта Рабочего, которая имеет претензию на планетарную действенность», отмечая, что «…так понятая «Работа» идентична с бытием в смысле воли к власти». Далее Хайдеггер повторяет: «Работа», которая дает смысл гештальту Рабочего, идентична с «бытием»», используя именно закавыченное «бытие», которое он, как и перечеркнутое накрест бытие использует для обозначения не подлинного бытия, но его заменителя.

Хайдеггер пишет: «Чему принадлежат бытие и ничто, между которыми нигилизм, играючи, развертывает свою сущность? В тексте «Через линию» Вы называете в качестве основного признака нигилистических течений «редукцию»: «Избыток иссякает, а человек чувствует себя эксплуатируемым в разнообразных, а не только в экономическом отношениях». И справедливо добавляете: «Это не исключает того, что на больших дистанциях она (редукция) связана с расширением власти и пробивной силы», так же как и утрата, «которая ведь не только утрата».

Иначе говоря, в целом движение к постоянному уменьшению изобилия и исходного в пределах сущего не только сопровождается, но и определяется ростом воли к власти. Воля к власти – это воля, волящая себя. В качестве этой воли и в ее порядках появляется то, - сформированное прежде и правящее на разные лады, - что представлено и выставлено сущим, но превосходит его и в своем превосходстве оказывает обратное воздействие на сущее…»

Анализируя основную идею книги «Рабочий», в предыдущих главах мы уже указали на то, что практическое развертывание Техники обнаружило несостоятельность надежд на даже не субъектный, но хотя бы субъект-объектный характер волевого начала, волевого титанизма, должного стать основой гештальта Рабочего. Это отвлечение и напоминание нужно нам для того, чтобы перед тем, как продолжить рассмотрение взгляда Хайдеггера на нигилизм вообще, констатировать крушение Модерна и понять его причины.

Весь проект Модерна был абсолютным продуктом логоцентризма, однако, продуктом, рожденным из волевого дерзновения, проявившегося и в жертвенности ученых-еретиков вроде Джордано Бруно, и в великих, как их называют, «буржуазно-демократических» революциях.

В этом смысле формулу Модерна можно определить следующим образом: «Модерн = логоцентризм + волюнтаризм».

Подобный сплав оказался нежизнеспособным для обеих сторон. Первым взбоднулся волюнтаризм – фаустианское начало западной культуры, которому оказалось тесно в искусственных, рационально сконструированных рамках эпохи Просвещения. Из этого бунта были рождены как нигилизм Ницше, так и материализм Маркса и особенно Ленина (носителя еще и русской бунтарской традиции, блудного сына Маркса от Ницше), основавшего практический, фундаменталистский коммунизм, тогда как законные наследники Ницше основали фашизм.

Два этих материалистических движения Нового времени – коммунизм и фашизм, которые по праву можно охарактеризовать как модернистский нигилизм (т.е. нигилизм, рожденный из модерна, одновременно отрицающий его и ему принадлежащий), можно описать другой формулой: «Модернистский нигилизм = волюнтаризм - логоцентризм».

Таким образом, если первая формула была формулой сборки Модерна, то вторая является формулой его разборки, деконструкции. Однако деконструкция шла с обеих сторон, причем, активизация волюнтаристского нигилизма подстегивала ответный нигилизм логоцентризма – направленный уже против волевого конструктивизма. В итоге поражение двух рабочих, «титанических» движений, олицетворяющих собой волюнтаристский аспект Модерна, ударило по нему как таковому, открыв дорогу завершающей стадии деконструкции – Постмодерну, формулу которого можно определить так: «Постмодерн = логоцентризм - волюнтаризм».

Однако оставшись наедине с Логосом, понятым как Текст, человечество быстро обнаружило, что вся ценностная составляющая его цивилизации была основана на волевом – проектном начале, для которого сам Текст служил лишь средством смыслового конструирования. Поражение же воли, с которой Юнгер связывал надежду на появление гештальта Рабочего, в столкновении с Техникой, открыло описанную постмодернистами реальность, в которой не человек интерпретирует текст, но Текст интерпретирует человека, причем, не только читателя, но и Автора.

Во времена Модерна решительным шагом к текстократии был конституционализм, который по недоразумению считают синонимом правового государства. На самом деле, самой древней правовой системой является система обычая, которая и в наши дни сохранилась в форме прецедентного права, характерного для англосаксонского мира, где право формируется практикой, деянием, паттерном, но никак не текстом.

Поэтому сущность даже текста (буквы) права в условиях господства Техники обнаружила свою непозволительную связь с творческим, субъективным началом в свете чего Текстократия как ипостась Технократии потребовала эволюции самого текста в цифровой.

Цифрократия сегодня обнаруживает себя и как сокровенное описание цифровых технологий, все в большей степени начинающих определять нашу реальность, и как сущность мистерии финансового капитализма, в котором деньги и другие финансовые инструменты рождаются из ничего и начинают определять экономическую, технико-экономическую реальность.

Подобный итог развития цивилизации текста возвращает ее к метафизическим истокам пифагорейской школы, учившей о метафизической природе и послании цифр. Метафизика торжествует в технике – все возвращается на круги своя.

Однако можно ли в контексте всех этих реалий рассуждать о поражении воли? Мартин Хайдеггер, напротив, указывает на «триумф воли» как на один из признаков этого торжествующего (технического) нигилизма. Впрочем, обратим внимание на весьма ценное и любопытное замечание Хайдеггера:

«…В целом движение к постоянному уменьшению изобилия и исходного в пределах сущего не только сопровождается, но и определяется ростом воли к власти. Воля к власти – это воля, волящая себя. В качестве этой воли и в ее порядках появляется то, - сформированное прежде и правящее на разные лады, - что представлено и выставлено сущим, но превосходит его и в своем превосходстве оказывает обратное воздействие на сущее…».

Итак, Хайдеггер отмечает, что постоянное уменьшение изобилия, которое мы описывали в предыдущих главах, сопровождается ростом своеобразной воли к власти, но рост этой воли приводит к «обратному воздействию на сущее», т.е. не к увеличению изобилия, что было бы логично ожидать в связи с тенденцией роста, а, напротив, к его уменьшению.

Чтобы не входить в противоречие со сказанным, нам придется взять на себя смелость скорректировать мысль Хайдеггера. Если есть воля, приводящая к уменьшению изобилия, логично предположить, что должна быть и воля, которая рождается из его увеличения.

Перепрыгивая в совсем другую плоскость (впрочем, вполне по-хайдеггеровски – прыжок!), для развития этой мысли мы обратимся к фрагменту одной из лекций суфийского шейха Абдулькадыра ас-Суфи, кстати, европейского интеллектуала и знатока Хайдеггера (цитата включает в себя смысловой перевод специфических терминов):

«Если мы хотим понять Тарикат (суфийский путь), Путь должным образом, мы должны вспомнить хадис (предание) саййидины (господина) Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует. Он сказал (перевод смысла): «Начиная с моего времени до Конца Света, не будет времени, которое не будет хуже чем предыдущее». Он также сказал (перевод смысла): «Если кто-то в моё время отклонит одну из десяти вещей, которые были ему приказаны, он войдёт в Огонь», потому что у него был ярчайший пример саййидины Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует. «Но придёт время, когда если кто-то выполнит одну из десяти вещей, он получит Рай».

Итак, у нас есть две вещи для понимания. Имеет место уменьшение знания, умаление знания, исчезновение знания с лица земли. Также «барака» (благодать) Аллаха Высочайшего, «карамат» (чудо) Аллаха, «фадль» (милость) Аллаха таким образом увеличивается. Шейх Ахмад аль-Бадави, да будет доволен им Аллах), сказал: «Фадль Аллаха увеличивается». Его переполнение увеличивается. Всё больше, и больше, и больше».

Итак, мы наблюдаем уменьшение внешнего изобилия, но в определенной оптике понимания ему может соответствовать увеличение внутреннего изобилия. Что это значит применительно к обсуждаемой нами теме? Это значит, что воля неразрывно связана с силой, причем, можно говорить о двух типах связи и, следовательно, двух типах воли: «воле силы» и «силе воли».

Характеристикой всего западного титанизма и фаустианства, апофеозом которого стала попытка обретения гештальта Рабочего, является отнесение его воли к силе, т.е. «воля, волящая себя» - это «воля силы». Можно также говорить и о все большей «объективизации воли», увеличивающейся одновременно с ней самой. Торжество этой воли мы видим во всеподчиняющей власти техники, однако, Хайдеггер возводит ее истоки именно к метафизике.

Казалось бы, техника и метафизика, что между ними может быть общего? Если встать на позицию генонистов, то это и вовсе противоположные категории, так что техника может быть лишь продуктом искажения метафизики, пародией на нее. Однако Хайдеггер указывает на сущностную принадлежность техники именно к метафизике куда более убедительно, чем это пытаются оспорить «традиционалисты».

Итак, воля, рассматриваемая Хайдеггером, есть «воля силы». Именно эта «воля» осуществляет разворот от подлинного бытия, понимаемого практически как присутствие (Dasein), и рождая субъект-объектные отношения, на которых строится вся метафизика. Укажем на то, что вся метафизика в конечном счете есть схематизация, невозможная без субъект-объектного разделения на тех или иных уровнях, пусть даже и сопровождающаяся указанием на возможность и даже необходимость его снятия и преодоления. И здесь уже неважно, идет ли речь о платонизме или аристотелизме, картезианстве или гегельянстве – при всех различиях и противоречиях между собой все эти школы философии являются заложниками метафизической схемы.

Ну, а какое отношение все это имеет к нигилизму? Прямое. На видимом уровне нигилизм проявляет себя как отрицание в той или иной форме всех ценностей и авторитетов. В той или иной, потому что это отрицание может осуществляться и через признание, при котором, как писал Юнгер, «фундаментальные идеи с их номосом и этосом утеряны или разрушены, хотя на поверхности кажется, что они продолжают существовать с большей очевидностью».

Здесь важна именно утрата номоса и этоса, которые являются атрибутами не сознания, а бытия и, следовательно, утрачиваются по мере вытеснения последнего метафизически ориентированным логоцентризмом. В свою очередь последний неразрывно связан с «волей», но именно «объективированной волей» как «волей силы», выступающей преградой между человеком и бытием, источником появления метафизики.

Метафизика, рождающая конфликт между сознанием и бытием, предполагает отрицание данности присутствия, рождая тем самым нигилизм. В этом и коренится сущность нигилизма: «…Ничто, которое как отсутствие наличия наносит ущерб («ничтожит»), все же не уничтожая этого наличия. Поскольку ничто «ничтожит», он скорее, утверждает себя как выделенное наличие, маскируется как само это наличие» (Хайдеггер, «О «линии»).

В итоге силой, противопоставляющей себя подлинному бытию, рождается (выдумывается) «ничто», являющееся заместителем бытия и в результате своего разворачивания претендующей на окончательность такого замещения.

Практически, возвращаясь к реалиям постмодернизма, мы можем констатировать, что после препарирования метафизической природы нигилизма, становится очевидной исчерпанность противостояния между «волевым» и «сознательным» его аспектами, доминирование одного из которых выступает в качестве водораздела между Модерном и Постмодерном. Эта очевидность обнаруживается именно через опознание этого вида «воли» как изначально «объективированной», которая находит свое полное воплощение и признание во власти объективированного же Логоса – Текста – Цифры. Преодолевается таким образом не сама «воля», но исключительно субъективистское понимание ее как качества личности.

Нигилизм вступает в безоговорочную власть. Но именно в этот момент Юнгер и ставит вопрос о том, не перешли ли мы линию, за которой она в свою очередь заканчивается? Он пишет: «В момент, когда происходит пересечение линии, возникает новый поворот бытия и тем самым начинает мерцать то, что действительно есть».

На это Хайдеггер замечает: «…Не наоборот ли, новый поворот бытия приводит к моменту пересечения линии».

Как писал сам Юнгер в своей статье о нигилизме: «Выздоровление ведь не наступит от того, что каждый станет доктором».

От чего же оно тогда может наступить? Об этом, если будет на то Божья Милость, мы поговорим в следующей части «Размышлений о Технике».

«Лесник»

Мы завершаем нашу Юнгериаду, которая является скелетом настоящих «Размышлений о Технике». Завершаем анализом книги Юнгера «Лесник» (Der Waldgang), которая почти неизвестна русскоязычному читателю, и не понята либо замалчивается на Западе, но без которой невозможно ни осознать целостной эволюции воззрений Юнгера, ни послания, которое он оставил своим современникам.

Три веховых произведения Юнгера, рассмотренных в рамках нашей Юнгериады, соответствуют трем его мировоззренческим этапам. «Рабочий» - оптимизму в отношении к Новому Мировому Порядку. «Через линию» - скепсису как таковому, выраженному в анализе проблематики нигилизма и вопрошании о том, преодолим ли он либо необратим. Наконец, «Лесник» - оптимизму в отношении отрицания как Нового Мирового Порядка, так и нигилизма, а значит, утверждению возможности Свободы и Бытия.

В этом смысле траектория эволюции Юнгера являет собой полную противоположность эволюции большинства его современников-интеллектуалов, которые начинали как бунтари, а заканчивали как «позитивисты», тогда как Юнгер, напротив, начинал в молодости ярым сторонником тоталитаризма, а закончил столь же ярым певцом свободы, почти анархии.

Показательно, что в преклонных годах Юнгер, воспитанник старой прусской школы продемонстрировал в своем «Леснике» такую бодрость и оптимизм, и следа которых не осталось у достаточно молодых, в прошлом бунтарей леваков и анархистов, в итоге перешедших на позиции пристойного и благочинного скепсиса. Этому есть очевидное объяснение – если левые интеллектуалы, будучи носителями нигилизма, осознали безальтернативность порожденной им системы и возможность лишь частичных преобразований в ее рамках, Юнгер, обретший твердую почву для преодоления нигилизма, решительно указал на альтернативное ему будущее.

В этом смысле, своим оптимизмом юнгеровский «Лесник» абсолютно уникален для фундаментальной западной мысли. На протяжении всей нашей Юнгериады, рассматривая взгляды Юнгера, мы держали в поле зрения Хайдеггера, который был его вдумчивым читателем, интерпретатором, в каком-то смысле наставником. Юнгера не понять без Хайдеггера, больше того, вполне возможно, без Хайдеггера не было бы его, его эволюции.

Но рискнем предположить и обратное – без Юнгера, без полного понимания его эволюции невозможно понимание самого Хайдеггера и уж, по крайней мере, понимание его финального послания. Юнгер – это экзистенциальный фокус философии Хайдеггера, ее живое – практическое – воплощение и понимание. Это крайне важно заметить, учитывая тот метафизический пессимизм, который приписывают тяжеловесной философии Хайдеггера, видя в этом пессимизме его финальное послание.

Напомним, что Хайдеггер видел всю историю современной, начиная с Платона, Западной цивилизации как непрерывное и нарастающее забвение Бытия, в прямом общении, прямом контакте с Которым находились натуральные греки эпохи досократиков – орфиков, поэтов. Траектория этого забвения в общих чертах была описана нами в предыдущей главе, здесь же надо как напомнить сущность немецкого национал-социализма (уже не абстрактного «фашизма»), так и указать на то, какие надежды с ним связывал Хайдеггер. Хайдеггер верил в возможность того, что по завершении цикла грехопадения Западного человека произойдет новое рождение или новое начало, которое ознаменует собой практическое воплощение, практическое торжество его философии.

Надо сказать, что национал-социализм действительно нес в себе предпосылки такого нового рождения, ибо воспевал прямое обращение к природному началу Бытия и освобождение от двух с половиной тысячелетнего диктата логоцентризма. Вся философия национал-социализма, начиная не только с «примкнувшего» к нему Хайдеггера, но и его магистральных идеологов, таких как отец-основатель НС-философии Розенберг или патриарх НС-расологии Гюнтер, уделяла важнейшее значение примеру, роли и мифу древних греков, «грехопадение» которых связывалось ею с забвением не только Бытия, но и своей расовой – «нордической» - природы, обеспечивавшей, по их мнению, их былую онтологическую целостность.

Национал-социализм именно и провозглашал необходимость утверждения природного мировоззрения и основанного на нем общества, однако, не сумел добиться этого по причинам, которые ранее нами уже не раз указывались. Тем не менее, надежды у многих, в том числе и Хайдеггера, оставались, пока в 1945 году в этом эксперименте не была поставлена окончательная точка.

Однако как бы кому ни хотелось, философия Хайдеггера не кончилась в 1945 году вместе с национал-социализмом. Действительно, профессор вложил слишком много душевных сил и возложил много надежд на это непутевое детище, поэтому после его гибели уже не обладал силами, необходимыми для сколь либо серьезного философского оптимизма относительно судеб грядущего. Но он не был и безучастным к нему, о чем свидетельствует его неподдельный, живой интерес к творчеству его младшего собрата и друга Юнгера, искавшего пути к этому будущему и сумевшего – не без помощи, не без наставления Хайдеггера! – найти их в своем «Леснике».

В этом смысле именно и только юнгеровский «Лесник» является путем реализации послания Хайдеггера о необходимости нового рождения в условиях, наступивших после 1945 года.

«Лесник» Юнгер начинает с описания реалий господствующего на Западе «общества» с редко где присущей ему холодной злостью, являющейся верным показателем здорового оптимизма. На русском эта описательная сторона «Лесника», эти обвинения во многом были воспроизведены в «Дисциплинарном санатории» Эдуарда Лимонова – одного из немногих современных русских мыслителей, в свое время сумевших реалистически увидеть Запад изнутри.

Под огнем Юнгера оказывается прежде всего современная демократия, которую он описывает как форму лживого технического тоталитаризма, отчуждающего человека и общество от политического бытия. Главная претензия – выборный процесс превращен в разновидность опроса, человек превращен в опрашиваемого, тогда как сущностью политики и бытия является возможность вопрошать. Вопрошение же, возможность ставить фундаментальные вопросы и искать на них ответы исключена из политического процесса, в котором политический человек превращен в бессмысленного и постыдного «избирателя», лишенного права обсуждать сколь либо «острые» вопросы.

Все это, впрочем, банально и не ново и, конечно же, не стоило бы внимания такого масштабного интеллектуала как Юнгер, если бы не сопровождалось посланием, которое бы не прозвучало прежде. «Кто виноват?» понятно, этому были посвящены его предшествовавшие произведения, а вот «Что делать?» и главное «С чего начать?».

“Восстание”? Оно имело место в первой половине ХХ века, его результат известен. Конечно, можно повторить трагедию в виде фарса, к чему стремятся современные эпигоны фашизма и коммунизма, но фарс – это последнее, в чем можно обвинить Юнгера. «Оседлание тигра»? В свои годы он уже был слишком реалистом, чтобы верить в эту высокопарную чепуху, понимая практическую невозможность сохранения «дифференцированного человека» под гнетом окружающего мира, не изменяя его. Ну и, естественно, капитуляция – признание неизбежности и безальтернативности гниения («Демократия самая худшая форма правления, если не считать все остальные») – это не выбор ветерана двух мировых войн, прусского офицера-фронтовика.

Так что же тогда? В присущем ему стиле Юнгер начинает свой ответ с вполне прикладных – социальных рецептов, через которые в последующем тонко раскрывает онтологическую подоплеку проблематики всех своих философских произведений.

Прежде всего, он говорит о наличии особого человека, не вовлеченного в процесс, имитирующий общество и политику, ни в форме участия в них, ни в форме нигилистической борьбы, силовым образом включенной в этот же самый процесс. Этот человек первоначально определяется им как Уединенный, однако, это определение снимается и проясняется в последующем наименовании – Лесник.

Это важно понять. Уединенный является таковым по отношению к окружающей его механистической системе, цифровому обществу бессмыслицы, однако, он не является сущностно одиноким, то есть одним – опустошенным нигилистом, хотя его Исход и может начаться через это. Тем не менее, для нового Гештальта – а именно о нем, это крайне важно понять, пишет Юнгер – важно не только движение от, ибо само по себе оно обречено на потерю, но и движение к. И в этом смысле новым гештальтом обладает только тот Уединенный, который обретает себя как Лесник.

Почему Лесник? Название, конечно, весьма условно и символично, хотя этот символизм прекрасно раскрывает суть. Лес в соответствии с древнегерманской, нордической мифологией выступает у Юнгера как образ защищенного и сокровенного пространства, хранящего в себе секрет – Тайну Бытия. И в то же время образ Леса связан с изначальным состоянием изобилия, природного изобилия, и очень показательно, что в одном из мест Юнгер возводит к мифу Леса Эдем (мы можем сказать и наоборот), что действительно позволяет иначе взглянуть на него нам, современным людям, для которых слово «Сад», коим обычно определяется Эдем, ассоциируется скорее не с природным, а с техническим – окультуренным явлением.

Вот что Юнгер пишет об этом типе человека:

«Мы называем Лесниками тех, кто был сделан одинокими и бездомными великим процессом, кто видит себя неизбежно предназначенным к деструкции. Это может быть участью многих, если не сказать, всех. Мы также должны добавить, что Лесник решил сопротивляться этому и вынужден вступить в кажущуюся безнадежной борьбу. Лесник, следовательно, это тот, кто имеет подлинную связь с Freiheit (Свободой), кто выражает себя применительно к своему частному времени в противостоянии автоматизму».

Какое место занимает Лесник в существующей системе? Стоит ли он на стороне оппозиции? Нет, ибо оппозиция в свою очередь сама является частью процесса, его воспроизводства:

«Лесничество есть свободный путь действия перед лицом катастрофы независимо от технико-политических фасадов и его группирования».

Надежда возлагается на людей, вокруг позиции которых неформально объединяются другие свободные люди. Юнгер пишет, что сопротивление тирании скорее родится не среди сотни избирателей, но среди сотни семей и указывает в этой связи на закономерность попыток установления тиранией контроля над семейной жизнью и воспитанием (ювенальная юстиция).

«Мы можем принять предположение, что в городе с населением в десять тысяч найдется сто человек, жаждущих покончить с этой тиранией. В городе с населением в миллион найдется десять тысяч Лесников. Это мощная сила. Ее достаточно, чтобы свергнуть даже могучего тирана. Диктатуры не только опасны, но и сами находятся в опасности, поскольку любое грубое насилие вызывает резкое отторжение. В подобной ситуации даже скромные вооруженные силы сопротивления будут значительны, если сумеют разработать план действий».

То, к чему призывает Юнгер, сродни позиции многочисленных гражданских милиций США, стоящих на страже свободы от посягательств тирании. «Лесник» не проповедует теорию революционной войны, однако, он определенно призывает к вооружению как к залогу свободы, к умению обходиться с оружием, к готовности защищать свое сокровенное пространство, свои ценности.

Лесник – это натуральный человек. Он не только уважает оружие и обладает готовностью защищать себя. Он обладает ценностями, имеющими зримый, ощутимый характер. Юнгер пишет, что свободный человек владеет собственностью в невидимом, будь то его язык, родина, наследие, сам определяя способ владения своей собственностью и относясь к ней экзистенциальным образом. И именно из таких людей появятся новые сильные, здоровые, богатые.

Лесник обладает сам и несет с собой вполне ясную философию собственности:

«…Спокойная, стабильная собственность обретается в Лесу – плодородная земля всегда приносит новые плоды. В этом смысле собственность экзистенциальна, сопряжена с ее владельцем, неразрывно связана с его бытием. Возможности и блага становятся тщетными, когда они не укоренены в этом пространстве личного бытия. Это стало очевидным уже везде. Экономические процессы обнаруживают свою направленность против собственности…»

Кажущаяся (и являющаяся ей в глубинном смысле!) консервативной, экзистенциальная философия собственника Лесника в современном мире виртуальной цифрократии представляет собой не менее радикальную позицию сопротивления, чем его отношение к системе в целом. Вот что говорит об этом Юнгер:

«Уединенный по-прежнему обладает органами восприятия, в которых содержится больше мудрости, чем во всей организации вокруг него. Это проявляется в его скепсисе и настороженности. Когда он оказывается перед лицом поиска решения, поиска выхода, он непременно принимает его, исходя из неизбежности и серьезности угрозы. Когда он отвергает бумажные деньги и копит реальные богатства, он ведет себя как тот, кто все еще знает разницу между золотом и печатными чернилами».

Вроде бы достаточно абстрактные, философские истины и в этом случае, как и применительно к идее гражданского вооружения, обретают злободневное социальное и политическое значение – борьба против ростовщической эмиссии принудительно навязываемых бумажных денег и за восстановление свободных расчетов в золоте и серебре в наши дни является программой самых разных подлинно свободолюбивых сил во всем мире от суфийского движения «Мурабитун» в Исламском мире до правых республиканцев Рона Пола в Америке.

Собственно, экономическая философия Лесника, возвращающая подлинное значение экономике как домостроительству, домохозяйству является наглядным воплощением хайдеггеровского понимания Dasein как Заботы – Лесник относится к своему Лесу не как потребитель (в чем его отличие от того же партизана), но как заботливый хозяин. Он расчищает тропы, убирает опавшие ветви и листья, срезает те из них, что не дают расти деревьям, поддерживая разумный и в то же время естественный порядок.

Безусловно, этот подход означает новую философию человека в первую очередь, философию Бытия, предшествующую философии общества, экономики или политики и только затем разворачивающую их из себя.

Лесник – это человек, который находится в прямом, естественном отношении к Бытию, и как таковой не имеющий иллюзий относительно возможности спланированного удовлетворения всех своих потребностей с помощью определенных средств, что и составляет сущность технического, точнее – технократического подхода. Лесник не просто верит – это состояние, характерное скорее для полунигилизма – он знает, что существует лишь Один Источник всего Бытия, Один Источник как всех благ на свете, так и бедствий и невзгод, Источник, из которого они приходят, и Который их только и может устранить.

При этом Юнгер подчеркивает, что Лесник не отрицает Технику как таковую, возможность и необходимость использования определенных средств для решения определенных задач:

«Лесник не противостоит развитию, но привносит в него Свободу через сознательные решения Уединенного».

Это значит, что, пользуясь Техникой, Лесник отрицает догмат о ее всемогуществе и не позволяет ей возобладать над собой, своим Гештальтом Свободы (Freiheit).

Сказать легко, сложнее сделать… Как показывает Юнгер, в основе нашего рабства по отношению к причинно-следственной тирании автоматизма лежит еще и необузданный страх, бросающий человека и общество в объятие силы, «гарантирующий» им решение всех проблем.

Поэтому преодоление рабства и возвращение к природе начинается с преодоления страха, в том числе, посредством мужественного признания и принятия опасности как данности Бытия, о чем мы уже писали выше. Юнгер пишет:

«Ключевой вопрос заключается в том, можно ли освободить человечество от страха. Это гораздо важнее, чем вооружить его или оснастить его медициной. Сила и здоровье принадлежат бесстрашным».

Впрочем, было бы ошибочно думать, что речь в данном случае идет о философии «сверхчеловека»:

«…Необходимо осознать, что страх не может быть полностью устранен. Человек не должен становиться машиной, напротив, он должен обрести сокровенное бытие человека. Страх всегда будет его великим партнером в любом диалоге, если только человек глубоко осознает его причину. Но страх в нем будет стремиться к монологу, ибо только в этом случае за ним будет последнее слово.

Но если он будет принужден к диалогу, человек сможет принять участие в этом общении. И тогда ему перестанет казаться, что он побежден. Помимо автоматического решения ему станет видно и другое. Это будет означать, что отныне существуют две стороны, иными словами, свобода действия будет восстановлена».

Итак, страх необходим человеку как партнер в диалоге, как одна из возможностей, но только глубокое осознание причины страха – по отношению к Бытию – высвобождает человека из его власти, уравновешивая ее твердым упованием. В этом случае, перенося свой страх со следствий на Причину, человек обретает свободу в сфере следствий.

Только такой, нет, не бесстрашный, ибо отсутствие страха невозможно и не нужно, но рискующий, умеющий рисковать человек, может привнести с собой особый социальный паттерн в противоположность основанной на мифе о полной защищенности и гарантированности комфорта тирании.

Именно такой тиранией является потребительское общество и государство всеобщего благосостояния (welfare-state), изымающее у человека свободу, в том числе и экономическую, как и социальную мобильность, в обмен на гарантированность потребления и защиты, достигаемых с помощью технического изнасилования реальности. Речь не о том, что нужно отказать в поддержке слабым и больным, а о том, что, навязав защищенное рабство отвергшему Реальность большинству, тирания уже от его имени отнимает свободу у вполне сильных и здоровых.

Однако иллюзии, оплаченные ценой преданной забвению Реальности, приходится оплачивать с начислением процентов – до тех пор, пока в итоге не наступит банкротство. Грянувший кризис для способных к трезвому анализу стал неоспоримым свидетельством не только неизбежности, но и близости такового. Перегретая до предела, искусственная монетарная система бумажных денег, печатаемых из воздуха и обеспеченных исключительно ростовщическими транзакциями, неизбежно рухнет – просто потому, что находится в противоречии со вторым законом термодинамики, самой природой мироздания.

Как следствие, люди, отказавшиеся от своей свободы в обмен на защищенное рабство, окажутся в наихудшем положении. Но в момент краха обанкротившейся системы, пользуясь замешательством ее заправил, которым потребуются и время, и усилия, чтобы создать новую путем ужесточения условий рабства для большинства, шанс появится у свободных – тех, кто привык полагаться на само Бытие, а не на его узурпаторов.

Впрочем, крайне важно понимать, что мы говорим не о нигилистической программе разрушения. Альтернативу господству техники можно составить только избежав попадания в «рабочую череду войн и революций». В этом смысле этос Лесника «постапокалиптический» - его задача не разрушить существующий порядок, что невозможно никому кроме него самого, а создать новый.

На этом пути Леснику предстоит войти во мрак, но не раствориться в нем, а пройти через него и выйти к Свету. Это крайне сложная задача, особенно в условиях нового поворота, который Юнгер мог только предполагать, но еще не видеть в его время. Он пишет просто о Лесе как возможности и испытании:

«Лес – это великий дом смерти, место разрушительной угрозы. Задача лидера душ взять в свои руки тех, кто доверил ему вести себя, чтобы они могли избавиться от страха. Аллегорически, он позволит им умереть, чтобы воскреснуть».

Это крайне важный момент, требующий предельного внимания – Юнгер еще в одном месте пишет в «Леснике» о необходимости духовного рождения свыше, которое может произойти только под руководством наставника – носителя того типа лидерства (над мнениями, душами), с указания на которое мы начинали описание идеи «Лесника».

То, что эта мысль неслучайна и не является данью экзотике (сам Юнгер был предельно далек от эзотерических увлечений, всегда будучи скорее прозорливым визионером) становится понятно из возвращения к рассуждениям его учителя Хайдеггера о нигилизме. Нигилизм, по нему, преодолим только вместе с ложной личностью, движимой «волей к воле», и отворачивающей человека от Бытия, т.е. самой его природы. В суфизме эта ложная личность определяется как «нафс», задача ее преодоления через возвращение в Бытие – «фана», а обретения собственной природы в Бытии – «бака», и все это может быть осуществимо только под руководством наставника, который, буквально по Юнгеру, должен взять ведомого в свои руки: «Будь со своим наставником, как труп в руках у мойщика». Впрочем, к этой теме мы вернемся несколько позже, даст Бог.

Но как, когда на дворе Нью-Эйдж не попасться в лапы очередного шарлатана? Надо понимать, что то, о чем идет речь, не относится ни к мистицизму, ни к эзотерике, но имеет гораздо более фундаментальный характер. Речь идет о повороте Бытия, признаком которого будет не эзотерическое бегство от мира (Юнгер критикует йогов, называя их «детищем христианского нигилизма»), но воз-рождение номоса и этоса, которые ознаменуют собой приход нового общества. Ведь только с возвращением в общество происходит окончательное исцеление от нигилизма, как писал Юнгер в «Через линию», но чтобы вернуться в общество в наши дни нужно, чтобы вернулось оно само.

Таким образом, мы должны отказаться от плоского детерминизма в определении состояния человека через состояние общества или наоборот. Понимание этого вопроса позволит дать только гештальт-подход, как он же позволил нам понять взаимоотношения Рабочего с Техникой. Мы имеем дело с Бытийной данностью, явлением или отдалением Бытия, которые проявляются равно в человеке и обществе.

Как рождается отчуждение? Как общество из живого со-общества, со-бытия превращается в бездушную машину? Мы должны понять, что грань эта очень тонка и может быть увидена лишь в виде Бытийного поворота. Юнгер пишет очень важную вещь:

«В сущности тирания и свобода не могут быть рассмотрены в отдельности как полные альтернативы друг другу… Конечно, можно сказать, что тирания подавляет свободу и разрушает ее, но, с другой стороны, тирания возможна лишь тогда, когда свобода превращается в бессмысленный, пустой концепт».

Именно поэтому вопрос не в наличии или отсутствии порядка – Юнгер пишет:

«Уединенный сам определяет пути и методы сохранения своей свободы. Если он решает служить, дисциплина трансформируется в свободу, становится одной из ее форм, одним из ее значений». Вопрос, повторимся, в наполнение данного порядка номосом и этосом.

Здесь мы подходим к очень важному моменту, который сполна предвосхищен и приготовлен Юнгером в своем «Леснике», но не нашел там достаточно подробного описания. Очевидно, что «Лесник» - это не «Дифференцированный Человек» Эволы, хотя именно последний и является его предпосылкой, материалом для становления такового. Цель «Лесника» вернуть свободу как этос и номос, то есть, восстановить органическое общество, а не противопоставить себя обществу вообще и не изолироваться от него, что есть суть позиции активного и пассивного нигилизма.

Как может произойти это восстановление, вот в чем вопрос. Юнгер вполне откровенно пишет о группировании свободных людей в неформальные объединения с лидерами нового типа – мнений и душ, о том, что такие группы и есть основа сопротивления тирании и ее устранения. Но эта тема не получает у него должного освещения, хотя ряд важных моментов и всплывает в связи с ней, что мы еще отметим позже.

Сейчас же для лучшего понимания идеи «Лесника» мы обратимся к одной из последних книг человека, глубоко понимающего Юнгера и знавшего его лично – шотландца Яна Далласа, более известного как суфийский шейх Абдулькадыр ас-Суфи. В своей книге «Время Бедуина» он, описывая развитие европейского нигилизма в политике, экономике и культуре последние три века, делает обоснованное заключение как раз на основе сплава (абсолютно органичного!) идей «Лесника» и концепции средневекового исламского социолога Ибн Халдуна. Предоставим слово Шейху:

«Нигилизм, суицид и терроризм это синонимы. Они не есть политическая доктрина, напротив, они есть провал политики. Это конец игры, хотя неправильно считать, что после него не будет ничто. Оно и ЕСТЬ «ничто». После него придет новое начало. Новый Номос.

В «Мукаддиме» Ибн Халдун выделяет три стадии, через которые человек как коллективное животное проходит. В этой динамической модели нет места концепту статики. Следовательно, это абсолютно иной взгляд на человеческое общество, чем те идеи, что были порождены Французской Революцией с ее атеизмом и рационализмом выскочек от «Просвещения», ввергших мир во мрак. Ибн Халдун утверждает, что первая фаза человека как общества начинается с того, что он определяет как Бедуинизм. Первая стадия сама по себе предполагает динамическое движение человека в противоположность предшествующей этому укорененной культуре.

Однако Бедуинизм это не номадизм, так как номадизм сам есть ничто иное как укорененное и органичное сообщество, отличающееся способностью и привычкой передвигаться с места на место в поиске пастбища или успешной торговли.

Бедуин находится вне городской системы. Он отрезан от ее сущности даже если находится в ней. В наши времена, беря на вооружение эту модель, можно было бы использовать такой термин как Районизм (Districtism) или Пригородизм (Townshipism).

На определенной стадии Бедуин растет в своей силе и начинает экспансию. Своей генетической витальностью он сминает пассивное городское общество, начиная осознавать себя как новую гражданскую силу. Очевидное требует осознания, осознания самого себя. Это рождает среди них наиболее мощную силу, которую человек общественный может себе представить. Это родство, но не по крови. Оно превосходит племенное и семейное. Это объединение в общность, выводящее их на Второй уровень».

Итак, фактически иными словами, с иными акцентами и с использованием иного термина, в случае с «Бедуином» речь идет о «Леснике». А что же происходит дальше?

«Стадия Два определяется Ибн Халдуном термином «Асабийя». Асабийя, обычное «родство» здесь используется для обозначения специфической связи, жизни и смерти, уз братства, основанных не на крови. В великолепном издании «Мукаддимы» Плюадэ, его переводчик и издатель, называет это «esprit de corps» («честью мундира»). Но это много больше, чем это, так как содержит в себя большее моральное измерение, присущее термину «Футувва», рыцарству или благородству характера. Асабийя объединяет людей для поиска силы действовать, преобразовывать и руководить. Если двигатель ее власти силен, ее братство высоко возвышается. Если сюда еще прибавить связующий фактор (а это религия, что происходит от “religio”, связывать), каким является Божественная религия, это значит, что она достигает высшего состояния, готовности к триумфу».

Иного пути просто нет, без Асабийи, без объединения с подобными ему самому Бедуин, Лесник просто не может выжить:

«Без Асабийи Бедуин остается изолированным индивидом. Раб одинок. Его религия, которую он был запрограммирован принять, есть его личное право, до которого никому нет дела. Это является гарантией того, что они не будут представлять собой угрозы иначе как изолированные индивиды, иначе говоря, преступники.

Бедуины, которые не возвысятся до уровня Асабийи среди себя продолжат влачить рабское существование. Им будут внушать, что любой импульс к объединению является социально разрушительным. Единственные разрешенные формы групповой активности – сексуальные оргии, спорт, концерты. Социальные работники продолжат нейтрализацию потенциальных бунтарей среди низов, а психотерапевты – среди технической элиты. Ведь атеизм предполагает перманентный стресс как экзистенциальную плату за «зрелость»».

Асабийя становится – зримым или нет – очагом сопротивления тирании технического. Теперь дадим слово Юнгеру:

«Власть придет лишь от тех, кто сохранит знание о примордиальном стандарте человека, и кого не заставят отказаться от этой человечности под внешним давлением. Как им это удастся, будет зависеть от манеры сопротивления, которое необязательно должно проявляться в открытой форме. Очень часто необходимость открытого сопротивления является любимой теорией тех, кто не принимает участие ни в каком; на практике же оно может означать предоставление тирану списка последних свободных людей».

Итак, Асабийя, Новая Общность учреждена. Как же она придет к господству? Должен произойти новый поворот Бытия, готовность к которому Асабийи является одной из его предпосылок, предвестников. Только в этом случае политическая победа может стать учреждением нового паттерна, а не продолжением нигилистического процесса.

Шейх Абдулькадыр ас-Суфи пишет:

«Как только вера в Божественное возвысится через Бедуина как группу, Асабийя обретет трансформирующую власть. На этой стадии группа Асабийи осознает, что для преодоления изоляции, навязанной доминирующей группой, жизненно необходимо закрепить свое единство, гарантировать его. Единственное, что может позволить достичь этого более высокого единства, является назначение Царя. Тогда они войдут в Третью стадию.

Стадия Три – это Царство. Реальностью Царства является принесение присяги на верность. И это трансформирует власть для каждого из людей Асабийи».

Взгляды Ибн Халдуна по этому вопросу просто удивительным образом совпадают с позицией Юнгера. «Лесник» - это натуральный человек, и как золотые деньги он предпочтет мошенническим бумажным, так и реальную власть он сумеет отличить от ее фальсификации:

«…Власть восстанавливает себя более решительным образом после эпох, в которые слово «равенство» было на каждом углу. Страх наряду с надеждой ведут человека прямо к власти. Человечество пронизано неугасимым инстинктом монархии даже в местах, где королей знают только по музеям и паноптикумам.

…Народы никогда не потеряют надежду на новых Дитрихов, на новых Августов, на новых принцев, чьи задачи читаются по созвездиям в небесах. Они чувствуют, что этот миф, подобно золотому кладу, коренится в самой истории и лишь запрятан под слоем времени».

Но может ли монархия превратиться в новую тиранию? Конечно, может. Это случится, когда произойдет очередное удаление от Бытия. Цикл отчуждения будет пройден заново, пока не появится Новый Бедуин, Новая Асабийя и Новое Царство. И так до тех пор, пока этому движению не придет конец вместе со всем сущим, которое не тождественно Бытию. Мы вовлечены в процесс вселенского движения, понять который можно, окунувшись в суфийский танец – Хадару.

Наши размышления о Технике близятся к своему завершению…

Дата добавления: 2015-07-11