Мир победившей Техники. Техника и Общество.

Мутация самих сути экономики и политики в мире победившей техники дополняются исчезновением сути общества как такового. Главной тенденцией всех аспектов жизни общества в мире победившей техники является ее отчуждение от подлинной реальности и замещение последней реальностью виртуальной.

Плоские традиционалисты критикуют капитализм за то, что он превозносит экономику над политикой. В свою очередь Юнгер критиковал бюргерство (которое не должно отождествляться с капитализмом) в том числе за превознесение общества над государством. На самом деле, происходит если и не обратное, то нечто совершенно иное – исчезают не только политика, но и экономика, не только суверенная власть государей, но и общество как таковые.

Наличествующая в этой сфере действительность презентуется как «информационное общество», однако, анализируя суть вещей, более правильно будет говорить о «виртуальном обществе».

Если бюргерский уклад принято определять как эпоху городского общества, то сегодня мы живем в условиях постгородской цивилизации. В этом смысле разницу между мегаполисом и полисом осознать также критически важно, как и разницу между бюргерством и капитализмом.

Классический полис это пространство плотного общения горожан, из которых и возникают «граждане». Город формирует стихию с обраний и существует до тех пор, пока они остаются нервом его жизни. Будь то городской рынок или вече, город порождает особый горизонтальный формат живого общения и обсуждения его жизни людьми, вовлеченными в процесс собраний. В этом смысле выделение из общей массы горожан городской знати не нарушает данный процесс, но придает ему другое качество – элита формируется в рамках становления городских социальных корпораций, а специализация труда, разрастание и усложнение социальной организации приводят к образованию гильдий или цехов, в которые перемещается центр тяжести таких собраний.

Вертикальная, сверху вниз организация является противоестественной для полиса и неизбежно чужеродной для него. Она возникает тогда, когда город становится участником внешних для него политических процессов в виде объекта посягательств со стороны либо субъекта завоевательных кампаний. Таким образом, городское нетождественно политическому, так как нервом политики, согласно Карлу Шмитту, является различение друзей и врагов - она во все времена была прерогативой вертикально ориентированных групп, способных проводить такое различение с максимальным приложением волевых усилий, генерируя политические смыслы и стратегии и осуществляя политику союзов и конфронтаций, мира либо войны.

Диктатор во главе армии, князь во главе дружины или король со служивой аристократией оказываются внешней силой, которую городу предстоит принять или отторгнуть, установив с ней определенные отношения как с силой внешней, ибо она порождена принципиально иной стихией – политической, тогда как город есть особое социальное пространство, живущее в системе интенсивных горизонтальных связей.

Тем не менее, в Магдебургском праве, в феодальной системе вольных городов, города, цеха и гильдии обретают возможности сосуществования с политическим, сохраняя при этом свою социальную суть.

Однако триумф капитализма в экономике и демократии в политике, казалось бы, ведущий к эмансипации города от внешней по отношению к нему феодальной королевской власти, в итоге обернулся разрушением его социального пространства и сущности. В результате этих процессов подобно тому, как малый и средний бизнес вытесняются на обочину монополистическими сетями, так и органичные города уходят в прошлое и вытесняются на обочину социальными образованиями принципиально нового типа – мегаполисами.

Если раньше полису приходилось сосуществовать с политической вертикалью как внешней силой, то для мегаполиса вертикаль становится самим принципом организации его социального пространства. Этой анонимной, обезличенной, но при этом всеохватывающей больше, чем когда бы то ни было вертикалью становится техника, техническая организация социального ландшафта.

Город уходит в прошлое, по крайней мере, перемещается на обочину цивилизации, и эта же участь постигает городское общество – бюргерство.

Юнгер в своем «Рабочем» был одним из первых, кто убедительно предсказал неминуемость разрушения бюргерской социальной организации беспощадной стихией нового Гештальта. То, что технический мегаполис не может существовать в формате органического полиса было очевидно. Но Юнгер, как мы писали об этом в первой части данных размышлений, видя неминуемое подчинение социальной организации тоталитарной властью техники, по сути – как он об этом прямо писал – неминуемость упразднения общества как такового, возлагал титанические надежды на породнение Техники с плотью и кровью Человека, рождение целостного Гештальта Рабочего, которому уже будет не нужно само общество как пережиток бюргерства.

Юнгер оказался прав лишь наполовину – бюргерское общество действительно размолото жерновами техники, однако, несостоятельность тоталитарной химеры «рабочего сверхобщества» стала ясна уже на примере краха коммунистической и фашистской утопий. Идеологическое насилие оказалось слишком неэффективным инструментом принуждения современного человека, отчужденного от реального социального общения, к слиянию в экстазе с овладевшей им техникой.

Тем не менее, система нуждается в социальной организации, поэтому в условиях разрушения органического общества и неспособности создать тоталитарное сверхобщество, техника породила решение этой проблемы, аналогичное ее решениям в экономике и политике – эрзац или в данном случае виртуал.

Если развитие мегаполиса как социальный процесс подготовило среду максимального разрушения городской общины, развитие капитализма создало синтетическую потребительскую экономику, а манипулятивная демократия (плутократия) убила политику, то появление и развитие Интернета закрепило создание постобщественного, постэкономического и постполитического «информационного общества».

На фоне предыдущих массовых информационных технологий Интернет стал поистине качественным решением, пришедшим на смену неспособности тоталитаризма создать альтернативу органическому обществу. Если газеты, радио и телевидение были технологиями одностороннего воздействия, идеально соответствующими задачам, стоящим перед тоталитаризмом, то Интернет есть технология обратной и сетевой связи, создающая иллюзию включения в общество подобно тому, как капитализм создает иллюзию участия в экономике, а избирательная демократия в политике.

В этом смысле даже сайты были еще отголосками прошлого, олицетворением же новой реальности стали массовые социальные сети – блогосферы, форумы, чаты и многие другие.

Однако возможность общения внутри технического мира на поверку оказывается иллюзией, одной из тех, с которыми мы сталкиваемся, препарируя сущность технической экономики и технической политики. Ибо достаточно быстро становится понятно, что «на другом конце провода» (сети) с нами общается не реальная личность, а ее замутненное альтер-эго – виртуал.

Сетевой интернет создает виртуальную личность, которая может начать жить параллельной жизнью с настоящей, причем, так, что настоящая личность все больше начинает отождествлять себя с виртуалом, утрачивая понимание реальности. Это явный признак душевного расстройства, но именно подобное душевное расстройство, психоаномалия лежит в основе виртуального общества настоящего и будущего, которое наступает на мир.

Случаи с откровенным трансвестизмом, когда беззубый старик, вживаясь в образ виртуальной молоденькой красотки, соблазняет юношу с другого конца света на виртуальный секс, хотя и курьезны, но в высшей степени показательны. Пожалуй, именно этот образ может быть выбран как квинтэссенция различных вариаций превращений – гендерных, возрастных, социальных, расовых, в конечном счете – ментальных.

Кстати, если уж речь зашла о сексе, то надо помнить, что эрос является одной из фундаментальнейших основ не только отдельного человека, но и всего общества. В этом смысле нельзя обойти стороной и такую проблему как технизация секса, происходившая в течение всего ХХ века и достигшая своего апогея с утверждением «информационного общества». Секс давно превратился в заложника и жертву капитализма – как прямо в виде индустрии эротики и порнографии, а также индустрии синтетических препаратов и технических сексуальных приспособлений, так и опосредованно – являясь основным движущим фактором коммерческой рекламы. Разумные феминистки (которых мы видим на Западе, а не банальные «идейные бляди», как в России) уже давно и справедливо бьют в набат по поводу угрозы сексизма для женщин, однако, ситуация с мужской сексуальностью на этом фоне выглядит куда более удручающей.

К 30-40 годам, по законам природы, являющимся возрастом только расцвета мужской сексуальности, порядка половины мужчин в технически развитых обществах являются сексуально недееспособными или ограниченно дееспособными. Использование на каждом шагу образов женского тела и сексуальных отношений без возможности разрядки приводит к постоянным стрессам и как следствие импотенции, мнимая же доступность такой разрядки, обеспечиваемая в режиме виртуального секса (порнографии, интернет-онанизма, «интерактивного общения» и т.п.) в итоге приводит к слому не только сексуальности, но и базовых основ психики.

Не надо лукавить – именно кризис сексуальных отношений является базовой причиной разводов, количество которых во всех технических обществах или равно количеству браков, или превышает их. Проблемы материального характера, социальной реализации и другие аналогичные проблемы не могут разрушить брак, в котором существует эротическая гармония между супругами – технология такова, что она разрушает в первую очередь сексуальность, и уже на этом фоне социальные и внешние проблемы добивают супружество.

Любое здоровое общество состоит главным образом из двух сексуально активных групп: первая это юношество и девичество, готовящиеся к вступлению в брак и созревающее для этого, вторая это супруги, живущие полноценной сексуальной жизнью, предполагающей радость родительства. Виртуальное общество, которое начинает окружать нас, приносит нам принципиально иную модель – незрелые поколения начинают жить виртуальным заменителем полноценной сексуальной жизни чуть ли не с детства, к вступлению в брак, которое происходит в этих условиях все позднее и позднее, практически разрушая и свой эрос, и природную психику. Супруги же, значительная часть которых относится к браку как к досадной необходимости, связанной с продолжением рода, все чаще предпочитают сексуальным отношениям в браке даже не адюльтеры, а виртуальный секс, позволяющий не только экономить время и деньги, но дающий техническому человеку тот наркотик, без которого он уже не может жить – допинг информационного адреналина, без которого любые ощущения утрачивают свою остроту.

Закономерным образом философией поколения технических функциональных потребителей является «чайлд-фри», осознаваемая многими как отказ от обязанности продолжения рода при сохранении за собой «права» на родительство. Последнее в таком случае происходит в форме усыновления, в итоге получается как бы безотходный цикл – аутсайдеры технического общества избавляются от своих детей, «успешные» фавориты милостиво их подбирают в «зрелом возрасте» – в обоих случаях при этом мы имеем дело с людьми, у которых смещены природные установки на брак и родительство.

Впрочем, деформация сексуальности это лишь одно из последствий виртуального общества, которое мы обнаруживаем при его изучении. На лицо сплошь и рядом бывает подмена самого психотипа реального человека выдуманным, причем не им самим, а порой «естественно» сложившимся в игровой форме, образа виртуала.

Порой удивляешься тому, как реальный человек, которого в живом общении знаешь как трусоватого и заискивающего, в интернете в общении с тобой же перевоплощается в супермена, позволяя себе то, одну десятую чего он не позволил бы в реальной жизни. И дело не в утрате банального страха потенциального брутального насилия – просто в живом общении в атмосфере витает ощущение реального авторитета, реального положения той или иной личности, естественным образом вынуждающее людей вести себя сообразно их сути.

Возможно, одной из причин этого является то, что человек, общающийся с миром посредством техники, в данном случае Интернета, лишен свидетелей, свидетельствования в широком смысле, так как наличие внешнего свидетеля актуализирует внутреннего свидетеля в душе человека, его способность к самоотчету и самокритике.

Огромное множество виртуальных личностей, если судить их по реальной жизни, оказываются ничтожествами и подонками при том, что их виртуальный образ будет прямо противоположным их подлинной сути. Одна из причин этого, очевидно, как раз и заключается в том, что техника создает для таких людей иллюзию защищенности от свидетельствования, как бы отрезая и оставляя за скобками виртуального общения багаж их грехов в реальной жизни. Фактически Интернет выступает для подобных людей в качестве своего рода «Технической Церкви», выдающей им индульгенцию не только на списание, но и на забвение их грехов с каждым новым включением компьютера.

Если Интернет стал Технической Церковью виртуального общества, то форумы и чаты –являются таинствами этой «Церкви». Поистине, при всем желании нельзя было бы придумать ничего, извращающего суть знания как такового больше, чем стихия, царящая в форумах и виртуальных сообществах.

В общине или сообществе, в том числе общине верующих как их основе и разновидности, знание по своей сути есть благодатный опыт, передающийся напрямую от учителя к ученику. С воцарением книжников происходит первая фальсификация гнозиса, когда между носителем и получателем знания в виде текста встает не только посредник, но и узурпатор – в тех случаях, когда он подменяет устную передачу знания, а не сопутствует ей, а также фальсификатор, исказитель знания. Однако то, чему мы являемся свидетелями в эпоху форумов и виртуальных сообществ, оставляет позади уже и эту веху – теперь «учителями» становятся даже не ученики и не начетники, а откровенные невежды и самозванцы, получающие от «Технической Церкви» не только индульгенцию от любой подлости, но и посвящение в сан «анонимных мудрецов» и «виртуальных лидеров» информационного общества, тех или иных его сегментов. Отныне «знание», ставшее синонимом открытой и общедоступной информации, оказывается средством не становления личности и общества, но их деструкции и замещения «виртуалом».

Виртуальные сообщества рождают виртуальных лидеров. Если раньше во главе общины становился тот, кто был на виду у всех, и самим образом своей жизни, своей репутацией человека «из нас», завоевывал себе право быть лидером сообщества, сегодня ситуация меняется на глазах. Сообщества могут образовывать люди, которые даже не видели друг друга ни разу в жизни, соответствующими становятся и лидеры таковых. «Из нас» в таких условиях утрачивает свою реальность, вместо людей, которые находятся друг с другом и живут на виду друг у друга, оно цементируется вокруг теоретической абстракции какого угодно рода и направления. Соответственно, и лидер подобной – виртуальной общности – выбирается не по критерию его соответствия жизненным ценностям общины и/или способности приносить ей реальную пользу, а главным образом по способности генерировать и поддерживать симулякр – смысловой и текстовой контент, виртуально объединяющий людей, которые в реальности не имеют между собой ничего общего.

Искусственный характер создания сетей через обмен информации, не содержащей в себе опыт, закономерным образом оборачивается скоростью распада подобных общностей. Как уже было отмечено в главе про экономику, скорость создания технических решений оборачивается скоростью их устаревания и износа – этот же закон мы обнаруживаем и применительно к техническому обществу.

Однако в данном случае, как и в случае с аналогичными процессами в рамках капитализма и демократии скорость указывает не на динамизм, но на статическую отчужденность технической системы.

Если в рамках естественной системы личностной субъектности переход власти и богатства, перераспределение территорий и движение народов являются показателями изменения и обновления самой системы, ибо система и сводится к субъектам (династиям, семьям, народам), то в рамках технической системы ротация виртуалов и дискурсов еще более явственно указывает на отчужденную от реальности, неподвижную сущность самой системы, которая словно вампир обеспечивает себе молодость и бессмертие принося им в жертвы все новые и новые души и жизни.

Наиболее думающие и искренние из этих жертв достаточно быстро осознают, что виртуальная реальность является лабиринтом, из которого нет выхода, и в котором им предстоит заживо сгнить. Такие люди начинают догадываться, что диалог с пустотой является формой тоталитарного монолога и предпочитают дискурсивным рефлексиям прямое действие.

Однако прямое действие, рожденное внутри лабиринта виртуального общества, является иллюзией такового, ибо внутри последнего отсутствует прямой опыт социальной альтернативы. Будь-то крупный террористический акт, хулиганская вылазка или обычный флеш-моб, они являются индикаторами протеста участников конспиративной сети против окружающей их реальности, но в то же время свидетельствуют об их неспособности создать свою. И в данном случае мы обнаруживаем что тип подпольного человека является не только продуктом информационного общества, но и его предтечей.

Эта проблематика связывает нас с другой фундаментальной темой, которая, без сомнения, подлежит отдельному рассмотрению самостоятельно от проблематики техники – теме терроризма и партизанщины. Однако один момент, непосредственно касающийся обсуждаемой проблематики, может быть затронут и здесь.

В своем фундаментальном исследовании феномена Партизана немецкий историософ Карл Шмитт указывал на то, что отличительной чертой партизана в ХХ веке является его связь со стихийными силами почвы, более того, приверженность Номосу земли даже тогда, когда этот номос был предан национальным государством. Украинский мыслитель Д.Корчинский в присущем ему духе едко подметил: «В свое время национальное государство было придумано как оружие нации против мира, сейчас любое национальное государство – это оружие мира против нации». Однако эту идею можно развить и продолжить уже по отношению к партизанству – если партизанство изначально возникает как инстинкт верности номосу, то терроризм, в который оно с высокой вероятностью перерождается в условиях технического общества, сжирает этот паттерн изнутри. Разделительная линия в конечном счете проходит по отношению к модели социальной организации – для классических партизанских движений уходящей эпохи характерно стремление к концентрации сил на земле и отвоеванию зон для полноценного обще-жития на ней, подпольщина же и терроризм, напротив, тяготеют к территориальной рассредоточенности и конспиративной городской герилье, при которой основой связи между бойцами становится виртуальное сетевое взаимодействие и нигилистическое противостояние окружающему порядку.

С какого момента партизанская война перестает быть приверженностью номосу? В грубом определении – с того, как партизанское движение утрачивает возможность удерживать территории, на которых может утверждаться и воспроизводиться социальный порядок – обще-житие, либо с того момента, как эти территории превращаются из общества, защищаемого партизанской войной, в базы для подготовки террористов, то есть когда не война становится инструментом защиты номоса, но номос превращается в ресурс терроризма, превращая войну для общества в общество для войны.

Отрыв от номоса делает мутировавшую партизанщину – терроризм составной частью общества «виртуальной реальности». Сетевая подпольщина в итоге закономерно сводится к модели описанной Достоевским, в которой реальные подпольные группы создаются от имени несуществующего «центра» людьми вроде Ставрогина (другой пример - Азефа), манипулирующими сложной сетью виртуальных брэндов и реальных террористов-нигилистов в рамках сложных игр и комбинаций, являющихся предметом отдельного исследования.

Карл Шмитт метко подметил, что отрыв порядка от пространства порождает нигилизм, в этом смысле «международный терроризм» нового поколения по определению обречен быть уделом нигилистов, продуктом и инструментом технического виртуального общества, тогда как усилия реального сопротивления будут сфокусированы на возрождении номоса, восстановлении политики, общества и экономики, то есть преодолении нигилизма. Эти размышления, отталкиваясь от анти-примера виртуального общества, неизбежно подводят нас к рассмотрению той подлинной сути общества, которое оно начинает заслонять собой.

Основой общества всегда было сообщество, но всепоглощающая техника уничтожает это «со». Если рассматривать частицу «со» на примере русского языка, который в данном случае отсылает нас к абсолютно универсальным, а не специфически-национальным смыслам, везде, где мы будем встречаться с ней, она будет указывать на одно важное содержание. С о-причастность, со -страдание, со -дружество, со -ратничество, со -работничество – везде предваряющее то или иное слово «со» будет подразумевать определенную интимность, живую, немеханическую связь.

Мы говорим о живой связи, поэтому нам придется определиться с сущностью самой жизни, которая создает и определяет ее. Если жизнь это простое функционирование, мы вполне можем признать и то, что и текст или голая информация живут жизнью сами по себе, а значит, наделяют жизнью обменивающихся ею субъектов, образующих информационное или виртуальное общество.

Однако в глубинном смысле этого слова жизнь, подлинная жизнь есть лишь там, где есть живая душа как ее носитель и квинтэссенция, и именно наличие этой живой души и ее проявленность только и позволяют нам говорить о наличии полноты личности, подлинной личности – в противоположность виртуалу, имитатору, начинающему жить жизнью Голема.

Со-общество в таком случае является ничем иным как обще-житием, то есть душевным со-бытием, живым общением, если угодно, многогранным и интенсивным со-прикостновением между полноценными личностями. Главное, что делает возможным такое общение – это живой контакт, живая связь, понятая в прямом смысле – как соприкостновение и сопричастность живых душ.

Люди должны видеть людей, а не аккаунты, смотреть в глаза, а не в блоги, слушать говорящего собеседника, а не аудио-файлы. Текст, безусловно, может носить на себе слепок личности, тем более сильный, чем более сильной является сама эта личность. В этом феномен литературы как пространства личностного самовыражения через текст. Однако в условиях информационного общества мы имеем дело с принципиально другим феноменом, не с выражением личности через текст, но с подчинением текстом личности, происходящей в результате исчезновения живого общения и его замены общением виртуальным.

Здесь мы будем вынуждены в очередной раз вернуться к размышлениям об анализе Юнгера, ибо именно они в данном случае могут помочь нам пролить свет на затемненную сторону социальных процессов.

Я уже писал, что анализируя юнгеровскую критику бюргерства, русскому читателю невозможно отделаться от мысли, что речь в ней идет об интеллигенции в специфически русском понимании этого термина. Тем не менее, очевидно, что русская интеллигенция не есть бюргерство, что позволяет четко понять историософская концепция другого крупного немецкого мыслителя – Освальда Шпенглера. Напомню, что Шпенглер отталкивался от различения существования и бодрствования, которые в его понимании, возможно, было бы более уместно описать и противопоставить как «жизнь» и «рефлексии». Вадим Леонидович Цымбурский, будучи непримиримым критиком Шпенглера, говорил о противостоянии в оптике его идей «партии жизни» и «партии ценностей», причем, если к первым Шпенглер относил рыцарство, дворянство и купечество как сословия – носителей безусловной воли быть и утверждаться, то ко вторым «духовных людей» - «святого, священнослужителя, ученого, идеалиста и идеолога».

Так вот, очевидно, что историческое бюргерство как западное сообщество горожан, рожденное в Средневековье, действительно представляло по своей сути «партию жизни», и в этом смысле противоестественность навязанных ей «ценностей» Модерна не может не броситься в глаза. Русская же интеллигенция, напротив, изначально представляла собой подполье жизни, нигилистический класс, противостоящий остаткам естественного традиционного уклада, переживающего острейший кризис и вошедшего в фазу доразмалывания техникой.

Но если на бюргерстве в историю въехал Модерн, то появление интеллигенции как более аутентичной среды носителей умозрительных ценностей (в оптике Юнгера), создало предпосылки и ознаменовало собой переход к Постмодерну.

Информационное общество или виртуальное общество, каковое есть «плоть и кровь Постмодерна» - это закономерный итог развития цивилизации текста, книжнической цивилизации. Постмодернизм в этом случае знаменует собой ее полную и окончательную эмансипацию от личностного, субъективистского принципа, с которым был связан конструктивизм, т.е. подчинение текста волевому проектированию субъекта. В противоположность этому принципу деконструктивизм открыто провозглашает самодостаточность текста, то есть информации над субъективным началом.

Технический человек утрачивает способность волевым образом интерпретировать текст, напротив, это текст, информационный контент начинает интерпретировать человека, превращая его в виртуала, Голема. Этот порок воли, онтологический деффект объясняется тем, что книжники (как тип!) – от жречества до интеллигенции – формируются и живут не в реальном мире живого общения, который характерен для натуральных общин и органических полисов, но в разрастающихся и перерождающихся в мегаполисы технизированных городах, убивающих общение и со-общество как таковые. Этим объясняется и сущность чахоточной русской разночинной интеллигенции, и богемных интеллигенций и интеллектуалов других вступающих в эру техники стран – людей, оторванных от природной стихии жизни, психических инвалидов и сексуальных первертов, в конечном счете нигилистов по отношению к самой Реальности.

Таким образом, нигилизм как следствие господства техники является той темой, мимо которой будет никак нельзя пройти в наших размышлениях о технике, что в свою очередь приближает нас к своего рода кульминационной развязке этих размышлений – исследованию самой природы техники, в том числе через призму различных аспектов этого вопроса.

Дата добавления: 2015-07-11