Это движущийся этнос с самосознанием оседлого.

Сознательно или нет, Т.Щ. воспроизвела ситуацию воплотившейся мечты сказочного Емели на печи. Передвигаться чудесным образом, не прилагая к этому никаких усилий и ни о чем не заботиться – похоже, сокровенная архетипическая мечта русского третьего сословия, воплощающаяся в юродивых странниках.

Другой, современный и очень свободный писатель, Виктор Ерофеев:

Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным:.лежать на печи – это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов – бродяги. не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гитарой – тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому.(…) Безбытийность – это ещё и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские задолго до Сартра – прирожденные тошнотворцы, но разница в том, что на Западе богооставленность – энтропия богов, а в России – нутряное богоотчуждение…

(…)Бродяжничать – доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом – против такого устава. Дом – беззаконен. Семья – необязательна. Баба – обуза. Дети – зачем? (…)

Мне стало не по себе. Так значит – бежать отсюда. Куда глаза глядят. Вон! … Но почему мне не хочется отсюда, когда всё так прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ - мутный. Но здесь весело! Здесь гульба. Но гульба – это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Значит, это моя земля.

Неудержимо-беспорядочной беллетристике Виктора Ерофеева нельзя здесь отказать в известной концептуальной меткости крайнего гротеска.

История.

Русские знают лучше географию, чем историю.

Истории русские совсем не знают. Русские всё забывают.

Это – пространственный тип мышления. Чувство истории подавлено необъятностью национального пространства. История, тонущая в пространстве.

Характерная черта русской культуры Нового времени – почти полное отсутствие связи между «элитарным» и «народным» её пластами. Они существовали как бы сами по себе, не особенно интересуясь и нуждаясь друг в друге: тем удивительнее были их взаимные открытия, особенно некоторых экзотических плодов народной стихии. Бердяев, подобно Достоевскому пришедший к относительности социальных идей Просвещения и прогресса, открыл самостоятельную культурную ценность «здесь и сейчас» неофициальной народной культуры:

Россия – фантастическая страна духовного опъянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов, страна Кондратия Селиванова и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачевщины. […] В России, душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни… Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни. Есть мятежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетворимость ничем временным, относительным и условным. Всё дальше и дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого «мира», из этой земли, из всего местного, мещанского, прикрепленного.

Наиболее интересно здесь для нас то, что вопреки кажущейся сегодня слишком пристрастной патетике Бердяева, за этими словами стоит культурно-историческая реальность «Святой Руси», не без тайного удовольствия взявшейся в результате реформ за «посох и суму».

Ищите прежде Царства Божия и правды его, остальное приложится вам…

Он сказал им: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестер, или жену, или детей для Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в сие время, и в век будущий жизни вечной. Лука, 18:28-30.

По сути, учитель из Назарета предлагает в этих текстах совершить нечто вроде социологического самоубийства, что видно и на следующем тексте из Евангелия (приводится по памяти):

Если зерно, падши в землю, не умрет, - то останется одно;

если же умрет, то принесет много плода.

С удовольствием, как это было часто, и буквально восприняв данный евангельский текст, русский искатель Царства Божия и правды его, выходит на дорогу…

Создается впечатление, что если бы народной вере и народной Руси дали полную волю ходить, куда она хочет, то русское государство развалилось бы. Настолько странничество приобретало по временам общенациональный размах и характер.

Как можно уверенно предположить, именно по этой причине правительство ввело обязательный паспорт для путешествующих простолюдинов. В пику этому старообрядческое согласие «странников», или «бегунов», практиковало свои «паспорта». Будучи пародиями на официальный документ, они служили для «странных» действенным, обязывающим к «странноприимству» удостоверением в домах у лично незнакомых единоверцев.

Объявитель сего раб Исуса Христа, имя рек, уволен из Иерусалима, града Божия, в разные города и селения ради души прокормления, грешному же телу ради всякого озлобления. Промышлять ему праведными трудами… с прилежанием, а пить и есть с воздержанием, против всех не прекословить, а токмо Бога славословить… А кто странного мя прияти в дом свой будет бояться, тот не хощет с господином моим знаться, а царь и господин мой сам Исус Христос, Сын Божий. А кто мя ради веры погонит, тот яве себя с антихристом во ад готовит. Дан сей паспорт из града Бога вышнего… из Сионской полиции, из Голгофского квартала…

В условиях дальнейшего закрепощения крестьян при Петре и его чуждых особенно для третьего сословия реформах, древняя анархическая идея соединяется с образом гибели Святой Руси ввиду «пришествия антихриста». Это и заставляет (кому-то – дает повод) покинуть свой дом для поисков Правды.., путь к которой - в евангельском отречении от родовых отношений и собственности.

Правдоискательский порыв, реализованный в русском пространстве, постепенно преобразовал свою цель, - Правду, евангельски отождествив ее со Свободой от родовых и имущественных гарантий (и обязательств). Взамен, конечно, эти гарантии и обязательства духовно только расширялись – по отношению уже ко всему миру.

Русское странничество непринужденно входит в отношения тождества к евангельскому преданию. Известен и доныне весьма распространен феномен «врожденной» детской уверенности в само собою разумеющейся «русскости» Христа-Спасителя. Явление практически универсального порядка – в каждой расе Божество предстает как генетический первопредок собственного народа, косвенно подтверждая теорию Фрейда о происхождении религий из культа предков.

- Тут я его [о. Виталия, - И.Г.] и прижал: «Христос наш, говорю, тоже был человек бездомный и надземный; он вашу земную заботливую жизнь отвергал! – рассказывает Калинин, потряхивая головою, и уши у него тоже трясутся. – Был он не для низких и не для высоких, а – как все великие справедливцы – ни туда ни сюда! А когда с Юрием и Николою ходил по земле русской, по деревням, то даже и не вмешивался в дела их, - они спорят о человеке, а он – молчит!»

Этому на первый взгляд потешно-трогательному фрагменту дает некоторое теологическое основание Суд над народами у Матфея:

<…> Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. <…> истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне.

В плену у обаяния этой уверенности, переходящей во взрослую мифологию, Федор Тютчев, отражающий народное убеждение в тайном странничестве Спасителя по Руси:

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил благословляя.

Венедикт Ерофеев, написавший самый значительный «апокриф» русской литературы ХХ века, обращается к этому образу по своему, и по-свойски, развивая:

Нет, это не Петушки! Если Он навсегда покинул мою землю, но видит каждого из нас, - Он в эту сторону ни разу и не взглянул. А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, - Он это место обогнул и прошел стороной…

Веничка, исключительно по трагической случайности попав на Красную площадь, для него символ исключительно напряженных и трагических отношений власти и человека, отказывает этому символу в праве быть посещенным «свыше». Всегда вместо Кремля попадая на Курский вокзал, когда последний оказался ему нужнее всего, в безнадежном побеге от четверых «классиков», он уперся в Кремлевскую стену.

Так как заботы не были преодолены в пользу возвращения к стабильности оседлой жизни, паломничество приобретает константный характер. По мере продолжения этой практики паломник, превращающийся в странника, в процессе приобщения к святым местам приобретает некоторое качественное тождество с предметом своих паломничеств. Поэтому «теперь всё уже больше скитаюсь по степям да полям» - место паломничества – сама дорога, духовная свобода как отсутствие опутывающих душу родовых связей, преходящего счастья, забот и горя.

В библейскую схему ожидания мессии можно смело, хотя и не без оговорок, отнести русские народные легенды о царях-избавителях. Тем более, что принесенный на Русь византийский цезарепапизм наследует больше всего Израилю времен царей.

Более того, многие народные учители типа хлыстовских лидеров с их смелой «антропософией» в духе универсалистского богословия или таких радикалов, как основатель скопчества Кондратий Селиванов, лидер «божьих людей» Александр Добролюбов, и даже Лев Толстой – своей социо-культурной ролью напоминают основной сюжет Нового Завета.

Великая мечта развертывалась на нескольких уровнях: мистическом уровне отношений с Богом, политическом уровне отношений с обществом и эротическом уровне отношений с телом. Измененная сексуальность участвовала в ней вместе с экономическим равенством, политическим анархизмом и биологическим бессмертием. Мистика, политика и эротика составляли три измерения этого самого большого из нарративов.

Дата добавления: 2015-10-16