Сброд юродивый, воровской, хлыстовский!

У Пушкина есть и стихотворение «Странник» («Духовной жаждою томим…»), в котором обоснованно усматривается вариация на тему «Путешествия пилигрима», John Bunyan, - средневекового английского народного мистика. Созданное полностью из аллегорий, «Путешествие» несет с собой классический образец эсхато-сотериологического беспокойства.

Лесков о себе: «…но я не знал, чей я?.. Я блуждал и воротился, и стал сам собою – тем, что я есмь». «И цель его блужданий, в сущности, та же, что у Ивана Северьяновича Флягина, героя повести Очарованный странник (1873).

«Мне за народ очень помереть хочется», - признается Флягин в финале…

Основные герои Андрея Платонова – беспокойные странники, находящиеся в неизбывно-хроническом поиске истины.

Взаимоотношения странника с пространством исполнены напряженной интимности познания истины. И именно через пространство платонов ский человек познает истину.

«Платонов верил, что странствуя, человек может понять истину, пропуская пространство через себя».

В «Котловане» чрезвычайно странный своим мышлением Вощев, став безработным, обретает свое естественное состояние - внутреннего и внешнего странничества. Вощёв воплощает собой привычную кризисную социальную практику русского Нового времени.

Истина и сумма пространства в восприятии странника-правдоискателя тождественны, и странствуя – пропуская пространство, природу, хаос через себя, он сам достигает тождества с Истиной как первозданным хаосом Вселенной. Этому хаосу не страшен конец мира – ведь он сам его Начало и Конец.

Все мы – нигилисты, говорит Достоевский …. И всегда есть устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. Эсхатологическая устремленность принадлежит к структуре русской души. Странничество – очень характерное русское явление, в такой степени незнакомое Западу. Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется. Странник ищет правды, ищет Царства Божьего, он устремлен вдаль…. Народный слой всегда выделял из своей среды странников. Но по духу своему странниками были и наиболее творческие представители русской культуры... Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успокоиться ни на чем конечном, устремленность к бесконечному. Но это и есть эсхатологическая устремленность, есть ожидание, что всему конечному наступит конец, что окончательная правда откроется, что в грядущем будет какое-то явление. Я назвал бы это мессианской чувствительностью…. Русские, в большей или в меньшей степени, сознательно или бессознательно – хилиасты.

Толстой в дневнике 20 июля 1907 года, - очевидно, вскоре после очередного посещения его Александром Добролюбовым записал: «нельзя проповедовать учение блага, живя противно этому учению, как живу я. Единственное средство доказательства того, что учение это дает благо – это то, чтобы жить по нему, как живет Добролюбов».

Источниками для размышлений Толстого об уходе в последний период жизни являются, судя по дневникам, не только Александр Добролюбов и ему подобные современники. Жизнь Григория Сковороды – странника и философа, жизнь Франциска Ассизского также читались как призыв… Но Бердяев в уходе Толстого видит в первую очередь эсхатологию:

«Можно подумать, что у Л. Толстого нет эсхатологии, что его религиозная философия, монистическая и близкая к индусской, не знает проблемы конца мира…. Уход Толстого из семьи перед смертью есть эсхатологический уход [?-И.Г.] и полон глубокого смысла. Он был духовным странником, он хотел им сделаться во всей своей жизни, что ему не удавалось…. Он хотел выхода из истории, из цивилизации в природную божественную жизнь».

Как кажется, Бердяев здесь несколько неточен, - двояким образом. Во-первых, эсхатология как учение о циклическом повторении творения и разрушения Вселенной присутствует в индийской философии. Во-вторых, уход Толстого из Ясной Поляны перед своей смертью вовсе необязательно должен был быть эсхатологическим в обычном «апокалиптическом» смысле. Скорее, это был результат экзистенциального кризиса, личной эсхатологии: переживания суетности прожитой жизни перед лицом близкой смерти. Имел он на то основания или нет, но Бердяев не признал серьёзность толстовской религиозной философии с её пантеизмом.

«Исповедь» и «В чем моя вера?» Толстого свидетельствуют о начавшемся уже на рубеже 70-80-х внутреннем кризисе:

… Пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться все чаще и чаще и все в той-же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: а зачем? Ну, а потом?

… Я почувствовал, что то, на чем я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить.

Кроме того, у последнего ухода Толстого есть аналогия в достаточно широкой социо-религиозной практике в той самой Индии. Какой бы ни была благополучной жизнь мужчины-семьянина, в конце её, после совместного паломничества с женой по святым местам, в известном идеале он принимает на себя отречение от мира и оставляет семью ради безызвестного странничества.

Так или иначе, это оказывается совместимым: выход «из истории, из цивилизации в природную божественную жизнь» для свободных умов получается хотя и непростым, зато (оценка) внеконфессиональным.

Осуществив свой уход из рода в безызвестное странничество, Толстой успел этически гомогенизировать себя в соответствии со своими же онтологическими откровениями. В его лице умирал уже не граф и писатель, и даже не Великий Учитель нравственности, а простой, и даже безымянный, русский странник.

Дата добавления: 2015-10-16