Политработник явно имел в виду нашу самоделку. Видимо, кто-то донес на меня.

— Такубоку Исикава — это японский поэт. Кэндзи Миядзава, а не Киндзи, как вы сказали, тоже поэт, он пишет произведения для детей, — ответил я офицеру.

— Небось анархисты?

— Анархисты? В широком смысле слова их, конечно, можно так назвать, однако они не являются анархистами в политическом смысле данного термина. Оба, скорее, литературные утописты. Такубоку — народный поэт, японский Некрасов.

— В какой партии состоишь?

— Я не принадлежу ни к одной из партий.

— Человек с высшим образованием не может не состоять в политической партии. Отвечай!

Переводчик при этом вывел на листе бумаги иероглифами: «"Сэйю" и “Минсэй”» — и по-русски приписал: «"Сэйю" — Партия друзей правительства. “Минсэй” — Партия масс. Есть

еще фашистские партии “Кокурюкай” и “Тайсэйёку санкай”». Эта информация

Предназначалась не для меня, а, скорее, для просвещения политработника.

Офицер настойчиво повторил вопрос о моей партийности.

— Я не лгу. Я действительно беспартийный.

— Запомни, ты сам себе навредил!

— Я говорю истинную правду. В среде японской интеллигенции много людей, не имеющих отношения к политическим партиям.

— Ты до каких пор собираешься водить меня за нас? Хорошо! Через три месяца узнаем, в какой ты партии. Иди! — заорал политработник.

Я вышел с ощущением, будто из меня вынули душу. Было уже за полдень, допрос продолжался три с лишним часа. От изнурительного напряжения мне нестерпимо хотелось сесть прямо посреди улицы. Столкнувшись влобовую с советской государственной властью, я почувствовал

Полное бессилие и отчаянное одиночество. Этот дьявол был и ужасен и омерзителен. Он воплощал в себе самодовольство, тупость, подозрительность, злобу, насилие, пренебрежение к человеку.

В бараке я застал одного Инаду, пребывавшего в состоянии отрешенности. Рухнув на нары, я передал ему разговор с политработником. Не ожидая от приятеля ни помощи, ни сочувствия, я просто поведал все, что произошло со мной утром. Я сказал Инаде, что кто-то из японцев, попав на крючок, доносит на товарищей. Собака!

Облегчив душу, я забылся сном. Очнулся я» от голосов вернувшихся с работы пленных, и сердце мое вновь сжалось от горькой тоски. Люди расселись по своим нарам, по японской привычке скрестив ноги, и завели традиционный разговор о еде, хотя дело было после ужина. Одни делились местными рецептами, другие считали кондитерские на Гиндзе. Я же ощущал

в сердце только бескрайнюю зияющую пустоту. Я обратился к Инаде, пытаясь отвлечься от сковавшей меня тоски:

— Чего тебе больше всего недостает сейчас?

— В каком смысле?

— Ну, сладостей, например, или чтения...

— Книг, конечно! Мне вполне хватило бы «Тюремной исповеди» Уайльда.

— А мне — сердца женщины.

— Женского сердца?

— Да. Именно его. Вечность — это ведь женское начало. Мне хочется утонуть в женском сердце, как в морской пучине.

Отвернувшись от приятеля, я потихоньку запел песню из пьесы «На дне». Инада подхватил ее, видимо, из сочувствия ко мне.

Дата добавления: 2015-10-16