Я пересказал Марии смысл высказывания Кодзавы. На обратном пути в контору она не вымолвила ни слова. Верно, обиделась.

На следующий день Маруся (я как-то незаметно стал называть ее этим ласковым именем) позвала меня с собой. Мы вышли на задворки конторы, где возвышались горы железных бочек с надписями на немецком: «рейхсвер» («германская армия»). Обойдя свалку, мы оказались на берегу Ангары. Поблизости от пристани находился большой продовольственный склад, около него росло несколько березок. Вид этого укромного местечка, как бы оторванного от мира, действовал успокаивающе. Мы присели в тени берез, и Маруся достала из сумочки пачку открыток. Я понял, что она тщательно прятала их от вездесущего Тарасова. Открытки представляли собой репродукции картин кисти Репина, Левитана, Шишкина и многих других незнакомых мне художников из собраний Эрмитажа и Третьяковской галереи. Был набор иллюстраций к произведениям Пушкина и комплект картин современных советских художников, начиная с Герасимова. Я пришел в восторг. Впервые fc со дня мобилизации я увидел цветное печатное изображение. Маруся молча наблюдала за мной с нескрываемым удовольствием.

— Что тебе больше всего понравилось?

Я отобрал три картины Левитана — «Снежный пейзаж», «Дорога», «Мостик» и портрет женщины — бригадира колхоза в красном платке работы современного художника.

— Покажи их своему скептику, уверенному в том, что русским доступны только портреты, — смеясь сказала Маруся.

С того дня в обеденный перерыв я часто ходил на берег за свалкой.

— Видно, этот зеленый уголок тебе очень нравится, — заметила Маруся.

В каждом советском учреждениинепременно имелось хотя бы маленькое помещение, украшенное портретами Ленина и Сталина. Русские называли его «красный уголок», и, явно пародируя это название, Маруся окрестила наш уголок «зеленым».

Однажды утром произошло событие, всколыхнувшее мерное течение лагерной жизни. После утренней поверки Пономаренко сделал следующее заявление:

— С сегодняшнего дня моя служебная комната открыта для всех. Используйте ее в качестве клуба. Офицеры не должны препятствовать солдатам приходить в клуб и активно участвовать в «демократическом движении». Если поступит сигнал, что кто-то хоть как-то мешает им, будут ^ приняты решительные меры.

Затем слово взял Ситамура, председатель «демократического общества»:

— Сорвем с себя знаки различия, символы империализма! Не будем больше обращаться друг к другу по званию! Выбросим из лексикона словечки вроде «господин»! Введем в нашу жизнь прекрасное слово «товарищ»! Прекратим называть русских презрительной кличкой «роскэ»! — заявил он безапелляционным тоном.

Офицеры, впоследствии назвавшие эту декларацию бомбой, пребывали в замешательстве. Я же отнесся к новости без особого удивления. Пономаренко наконец-то добился того, к чему давно и упорно стремился. С душевной болью я предчувствовал неизбежность чего-нибудь в этом роде.

Дня за три до заявления Пономаренко я в обеденный перерыв сидел в «зеленом уголке» на берегу Ангары. Неожиданно из двери склада выглянул Устяхин. Он сделал мне знак рукой, подзывая к себе. Устяхин провел меня внутрь, и я увидел десятка полтора японских солдат, работавших здесь с самого утра. Одни доедали обед, другие спали, раскинувшись на полу, третьи просто сидели на мешках с крупой, невидящим взором уставившись в пространство. Мы прошли еще дальше, туда, где за грудой мешков тесной группкой стояли пятеро солдат. Нагубах и груди у них белела мука. Устяхин, верно, поймал их в тот момент, когда они таскали ее из мешка. Чуть поодаль от солдат хмурился молодой лейтенант — японец.

— Смотри, Итиро! Вот она, ваша хваленая Квантунская армия!

Дата добавления: 2015-10-16