Рюмочная № 7.

Маша едет в метро, перед ней черная каменная стена туннеля и толстые канаты проводов, они мелькают, поезд шатается и летит в пропасть.

«В Японии начинает цвести сакура, скоро розово-белые лепестки засыпят влюбленных и начнется весна».

И пока Японцы упиваются тоской и печалью, воспевая любовь, Мария несется в вагоне метро, читая рекламу тура в Японию со скидкой.

«Каждый год влюбленные приезжают к горе Фудзияма. Ее придумал маленький Будда, найдя линейку. У горы идеальная форма треугольника с заснеженным пиком – это старый мудрый вулкан. Мимо него всего через неделю ветер будет нести лепестки, розовые лепестки сакуры, растущей с ним рядом. Зеркальная гладь залива, кусочек Тихого океана, в нем отражаются миллионы летящих лепестков нежности, уносящихся вдаль и застилающих землю влюбленным. Как ковер, ложатся нежные лепестки и плывут по заливу на фоне горы Фудзияма».

Она смотрит на фотографию горы Фудзияма, и на ней все, как и написано: высокая гора, снежная белая вершина, зеркальная гладь залива, и бело-розовые маленькие цветки вишни-сакуры несутся над зеркалом воды, принося цветение весны. И Мария думает, что вот бы оказаться под вишней, лежать на земле и смотреть вверх, наблюдая за тем, как проносятся мимо сдуваемые теплым ветром лепестки.

Все, что цветет, неизбежно увянет.

Неделя, если ветер будет сильный, и погода штормовой, месяц – при хорошей погоде. Вот и все, что отведено влюбленным на их любовь. И уже совсем скоро красивые цветы родят горькие несъедобные уродливые дикие вишенки. Торопись, Золушка, полночь уже близко.

В вагоне мелькает свет, коротит проводку, лампочки светят наполовину. И над горой сходятся тучи, лепестки нежности сдует, и влюбленные пойдут в лес Аокигахара Дзюкай, растущий у подножья горы в ее темной части души, спрятанной от солнца в тени. И совершат Синдзю – двойное самоубийство влюбленных, которые не могут быть вместе, и отправят свои души, сливающиеся в одну, к Богу горы Фудзи.

В вагоне снова мелькает свет, и коротит проводка, и снова нормально горит свет – это все проводка.

Японцы – фаталисты, они воспевают боль и страдания в любви, упиваясь тоской и печалью оной. И как же всем им прожить без души, в теле, в лесу, где жизнь покидает, лежат тела влюбленных, их много. И если взорвется вулкан и засыпет все острова красным огнем и серым пеплом, значит такова наша судьба, будем мы созерцать красоту безумия цвета, красным огнем, сакура вся горит красным рассветом.

Стихии нельзя противостоять, и Японцы поняли это. Цунами, вулканы, землетрясенья – точно та же любовь сотрясает сердца весною и каждое лето. И если от стихии нельзя убежать, и не спасется никто, даже в здравом рассудке консьержка. То мощь стихии и красоту ее наблюдать, принимая верную смерь, останемся здесь, открывая все шире от страха глаза, упиваясь силой стихии.

Многие любят только смотреть и не трогать руками.

И Маша смотрит в стекло, переведя взгляд с рекламы с горой Фудзияма. И там чернота, и не видит там ни черта, кроме испуга лица вчера, в отражении – мама. И если ничего не можешь поделать с собой, то просто наслаждайся красивым ты видом. Это может быть извержение высокой горы, бывшей спящим вулканом. А может быть и подушки закусанный угол в зубах, кричи не кричи, мучаясь стоном.

Пушкинская, она идет сквозь лысые деревья сквера, там чуть дальше должен стоять он. Она подходит к Сергею, и они идут, она рассказывает о том, что было. Ножницы, ночь, страх, темные краски рассудка, как же все это было странно, не хватало только пентаграммы и разбрызганной крови черного петуха, и тогда в оправдание было бы, что «пришел сатана».

– Хорошо, что ты ее не убила.

– Наверное…

Молчание, молчание – золото, пока сыпется золото, он нечаянно, чуть оступившись, касается ее. И, качнувшись обратно, берет ее за руку. На Болотной площади они сидят на спинке скамейки, покрашенной в белый, поставив ноги на нее саму, курят.

– А я думаю завязать со своей работой.

– Почему?

– Не знаю, устал и страшно становится, такое ощущение последний раз было, что там за поворотом меня ждет нечто неприятное, я это телом чувствовал, и только чудом меня пронесло. Не знаю, паранойя это или правда так.

– Может и паранойя, – Мария затягивается и кидает бычок в сторону пруда, перед которым они сидят.

– Знаешь, Хемингуэй застрелился от того, что сошел с ума и бредил, что за ним следит ЦРУ и разведка. Через тридцать лет в ЦРУ признались, что следили за ним, а все тогда думали, что он сошел сума.

Машу все эти разговоры еще сильнее засолили в грусти и печали, бессмысленности всего: «Еще один безработный».

– И чем ты будешь заниматься?

И Серж смотрит в никуда, сквозь пространство далеко вперед. Оглядываясь мысленно через плечо назад, видя свои картины, инсталляции, перфомансы, видя, как занимается всякой ерундой и подрабатывает попутно в разных сферах. Все это кажется ему довольно серым и убогим, не тем, что он ожидал, с другой стороны, денег у него пока достаточно, да и смысл для него не в них.

– Буду тем, кто я есть.

После вчерашнего Марии хреново, она ничего не ела, вчера чуть не убила мать, а сейчас курит натощак. Эх, курит натощак... И смотрит в продрогшую Московскую землю и ей хочется начать все сначала или закончить все, зарывшись в нее. Весны еще нет, но уже не зима, авитаминоз, у всех нервный срыв, еще и друг-параноик Хемингуэй теперь безработный. Все устали от колючего холода, случившегося за полгода зимы, и тут еще и они на самом краю скамьи, никому по большому счету и не нужны.

Если все идет под откос, у вас всегда есть план «Б».

– Шампанское?

Что тут скажешь, отличный план «Б», на всякий случай, рекомендую вам всем.

Они убивают день, солнце спряталось за тучами, днем оно выходит. Бутылка, вторая шампанского брют, кислятина и только, головокружение от эйфории эндорфинов любви, идущих в дело, его может сделать выносимым. И они ходят по лесу домов, по тропинкам скверов, каналов, в поисках нового «Я» и бытия. Но в лесу ни фига.

Вечером, сильно набравшись эндорфинов и замерзнув, гуляя многие часы, Серж предлагает, декларируя.

– У меня есть еще два вопроса: вопрос «А» – ты еще можешь пить? В крайнем случае, чай?

– Да, чайка я бы попила…

– Вопрос «Б» – а хочешь увидеть мое любимое место в Москве?

– Давай, давай! – Маша восклицает, Сергей получает ответы.

Они идут сквозь дворы, снова в центре Москвы, в рюмочную номер семь. В ней сегодня собираются художники нового, уже забытого века недоискусства.

Старое здание в четыре этажа, обшарпанное снаружи, с обсыпающейся кладкой, неприметный вход с маленькой, плохо горящей вывеской в стиле советской эпохи. А в кабаке, в полумраке, с тусклым светом электросвечей-миньонов сидят за деревянным столом богемы. Неизвестные и бесславные богемы андеграунда и матерой экзотики в углу заведения обсуждают себя. В помещении сидят студенты, трактористы, те, кто застрял в другом времени, где наливают пятьдесят за пять копеек, и пара смакующих туристов с красными щеками от медовухи и кумара в шапках ушанках. Аутентичная обстановка чуть кривой мебели из некрашеного массива с тонкими белыми скатертями и клеенками, не хватает только на стене Сталина с Лениным и музыки в исполнении Высоцкого. А Сталин и Ленин висят в красном углу на противоположной стене от входа и улыбаются пролетариям всех стран, а Высоцкий сегодня не играет, у буфетчицы Нины сегодня день рождения и все повинны и слушают «Ласковый Май».

Они садятся за стол, и важные, почти все худые люди за столом смотрят немедленно на Машу, они одеты в странные одежды темных тонов, женщина напротив курит через мундштук, сидя рядом с парнем с усами в берете.

– Это Маша, всем ее жаловать и не обижать, – произносит после приветствия Серж. Но дама напротив имеет свое мнение.

– Серж, у нас же серьезные разговоры, а ты как некстати с очередной поэтессой.

Мужчина в берете чуть пихает даму с мундштуком локтем.

– Успокойся Сюзанна, не надо опять этих сцен.

Сюзанна молча затягивается из пластикового мундштука и молчит.

– Ты на нее не обижайся, она просто долго привыкает к новеньким, а так мы все очень дружелюбные, – пять сидящих человек поддакивают и кивают, вместе с ними всего их семь. Серж довольный приветствием усача в беретке, сажает Машу поближе ко всем и спрашивает, утверждая: «Я отойду купить нам чая».

– А я останусь с ними?

Сюзанна с мундштуком, как и Жанна с большим французским носом, сидят и смотрят изучающе на Марию, ей не по себе. Но, видимо, муж Жанны с меньшим, чем у нее носом предлагает Маше стаканчик вина.

– Давайте выпьем за новенькую! – муж Жанны наливает одну треть красного в граненый стакан, в котором еще осталось пара чаинок и протягивает его Маше. – Так, за любимых наших дам и за вновь пришедшее пополнение!

Кто-то выкрикивает: «Аминь», чокаются, выпивают, и они продолжают разговор, особо не обращая внимания на Машу, обсуждая, чем отличается Дали от Ван Гога.

А в это время Серж к кассе подвигает поднос по рельсам самообслуживания, на его подносе тарелочка с бутербродами, три салатика в пиалках, эклер и маленький чайник с чаем, но еще без кипятка.

Буфетчица Нина, высокая, плечистая, холоднокровная, как злая овчарка, и с серьезным видом из-подо лба смотрит вперед, басом подпевая: «Белые, белые розы… беззащитны шипы» – пробивает еду, громко тыкая толстым пальцам по старому кассовому аппарату.

– Че еще?

– Мне, пожалуйста, две бутылочки красного и графинчик белой.

Он платит, Нина смотрит на него, как на убогий кусок ее жизни в сортире, берет деньги и возвращает сдачу, не отводя глаз от Сержа. После взгляда Нины каждый чувствует себя униженным и изнасилованным. И Нина продолжает подпевать: «Белые розы, белые розы…» – в такт чуть качая головой.

Серж ставит поднос на столик, выгружает еду и вполне удовлетворенно смотрит на то, как Маша общается с остальными, пытаясь вспомнить, как выглядели те самые подсолнухи, о которых идет речь. Серж убегает налить чайник из огромного самовара в другом углу заведения и возвращается.

На столе бутербродики с черным хлебушком, селедочкой и лучком, белым хлебом и столичной зернистой колбаской, три бутылки красного плохого крымского вина, водочка и пара пиалок «Оливье», одну уже съели и хорошо, что товарищи купили уже сока, а Маша уже сидит с эклером с жирным заварным кремом.

– Я вот был в Крыму, там отличные домашние вина, не то, что это разбавленное пойло в магазинах, – недовольно высказывается Артур, подливая в стаканчик. На самом деле его зовут Артемом.

А в кабаке сидят мужчины и редкие дамы, тянут руки к небу и говорят тосты. Будто молитвы с просьбами к небу. Маша смеется, уже становясь в компании своей, все сидят и пьют красное крымское, плохо разбавленное водой и спиртом, смеются над шутками и рассказами друг друга.

Тут странный уют, полумрак, свечи-миньоны, люди вздымают руки к небу со стаканами в руке – это такой способ молиться. С каждым стаканом они становятся ближе к Богу, поднимаясь вверх, не готовясь утром упасть на твердую землю и белизны простыни смягчающей утренний мрак.

У каждого своя молитва, своя церковь и Бог, и если на ней нет купола, а только небо или потолок, то это и есть, возможно, чья-то вера.

Покаяться в грехах друзьям, сознаться в том, в чем сможешь, и попросить прощенья. И помолиться за мать отца… все это делает мужчина, вспомнивший Ван Гога, он мелет языком, вспомнив из своей жизни очень много. Затем он поднял свой стакан и треснул им о стены граненых стопарей. И как-то так стало вдруг светлей в душе его, а может в моей?

Тут продается вера в разлив и в черпаках, и что с них взять, если берут они купюры за молитвы? И что салфетки тут совсем и не белы, и Маша вытирает от «Оливье» ей губы перед еще одной молитвой.

Продажна стала вера и ходит по рукам, готовьте деньги за просветление Будды и Востока, за отпущение грехов и за стакан спиртного Бога.

И входят в зеленый штопор наши там друзья: Мария, Серж, дамочка с мундштуком и мужиком с береткой. Но всех нас ждет там тьма, лишь тьма. А пока лишь смех, кутеж, вино, весна… веселье. И выходят на улицу они искать дорогу с дискотекой.

Им хорошо, они молоды, они идут, у них еще осталась бутылка или полторы вина.

Сегодня первая теплая ночь, они идут всемером на дискотеку, танцевать, плясать и веселиться.

Весна, однако, та же без+дна.

Дата добавления: 2015-10-21