Новые тела – старые болячки.

Почему бросали женщины мужчин?

Потерял свой капитал, бизнес, пропил зарплату. Утратил влияние, должность, авторитет. Стал импотентом. В общем, «что-то, друг мой, ты потерял».

Или есть еще вариант, у Вовы больше денег, чем у Коли, у Вовы есть домик на море, он меня к нему увезет, Вова не пьет, или если все вместе: «у Вовы есть что-то, чего нет у Коли, или оно у него сильно побольше».

И прочие, прочие факты из жизненной биографии, которые утратил мужчина.

А теперь Маша Саше просто говорит: «Мне стало с тобой скучно».

И тут нет вины в том, что он потерял к ней интерес, ни в том, что он перестал дарить подарки, водить ее в кино. И прошла романтика. И уж тем более тут пока не в деньгах или потенции дело. Просто она нашла место, где ей будет веселей.

Она встретилась со старой подругой, из-за которой чуть не попала в камеру женской колонии – тюрьмы за Уральским хребтом. И та познакомила ее с Сержем.

Странные эти люди, они прощают тех, кто продолжит портить им жизнь, прощают тех, кто продолжит им изменять и врать.

Хорошо, что я белый кит, а китам никого не нужно прощать.

Все это в нашей природе, особенно в природе России, – искренне верить в исправление и прощение.

Все, кто не меняются, не перестают врать, изменять, обманывать, воровать, уже после первого инцидента, те и после десятого огреха и десятого раза умоляний на коленях простить: «Теперь все будет по-другому» продолжат это делать, а потом то же самое говорить.

Если после первой попытки прощения ничего не изменилось, вам уже нужен высоковольтный электрический стул. Одной попытки исправиться достаточно, далее лично я настоятельно рекомендовал бы вам стул.

А подруга, перед тем как познакомила Машу и Сергея, говорила, предупреждая ее: «Он совсем не бемби». Но вы понимаете, любое «нельзя, небезопасно, опасно» на нас действуют обратным путем. Ведь смерть, увечья, болезни, проблемы – это то, что бывает не с нами, а с кем-то еще. Красная лента – опасно. Пересекаю ее, мне повезет.

А уж когда вам уже стало скучно и кто-то такой, с одной стороны, родной, а с другой – далекий чужой, кого уже давно надо было вычеркнуть из жизни, предлагает нечто непредсказуемое, опасное, но гарантированно интересное, хоть и прямо скажем в итоге с неоднозначным результатом. Вы согласитесь.

Каждый, кто читает, про себя и думает: «Нет, я умнее, я не соглашусь и откажусь пересекать красную ленту!», тот просто не помнит или у него еще только будет то сомнительное обещание и приключение, в которое он поверит в двадцатый раз, веря в одну и ту же ложь, возможно, свою, пересекая красную ленту, рискуя жизнью или чем-то еще, думая: «Мне повезет, остальным не везет, но в этот раз мне повезет».

От чего мы не сможет отказаться? В следующий раз?

Она будет жалеть об этом.

И пока мама пытается достигнуть религиозного оргазма или приблизиться к тому, к чему пока на Земле не приблизиться, дочка стоит и жмет своим пальчиком кнопку звонка на седьмом этаже в старом доме, где живет Серж. Дом кирпичный, очень темный, пятидесятых годов постройки, с высокими потолками и одинокими серо-зелеными стенами. От этого тихого и холодного каменного дома становится не по себе на душе. А душа требует полета.

Ей открывает дверь высокий, очень худой и лысый мужчина. На нем треники и растянутая кофта, заляпанная цветными красками. Кофте и треникам такое ощущение лет столько же, сколько и дому. Он ей улыбается, а когда он улыбается, вам становится не по себе. От его вида мурашки, а когда он улыбается, выпячивая зубы, как сейчас, становится неприятно и страшно. Это точно один из тех людей, кому надо улыбаться только искренне и только два раза в год, или вообще не улыбаться.

Что же до меня, так у меня ощущение, что он нечто среднее между Чикатилой и Горлумом из «Властелина Колец». Сочетание странное, а Маша в это время заходит вовнутрь. И он говорит: «Секундочку», снимает заляпанную цветной краской кофту, одевая клетчатую рубашку. Нет, он точно маньяк, все маньяки носили клетчатые рубашки, и этот момент с рубашками я бы уже внедрил в следственную практику.

Она заходит в комнату и видит полотно, на которое прилеплены фотографии последних лет и вырезки из журналов, газет, на полу стоит кружка с засохшими чаинками, а вокруг краски-краски, их много, они разные: грунтовка, баллончики, масло в тюбиках, их там можно перечислять долго. Такое увидев, можно подумать, что он заходил во все магазины, которые встречал по пути, и везде по чуть-чуть воровал разные краски.

Сзади подходит Серж, она оборачивается, вздрагивает. В абсолютной тишине и каменных стенах его нависающее худое лицо с сильно выступающими скулами и костями дарит ощущение «передо мной маньяк или вампир, мне кранты».

– Что-то не так? – удивленно ее испугу, спрашивает он.

– Нет, нет, – она отворачивается, делая, насколько может, спокойное лицо, и упирается в полотно взглядом, а от адреналина ее глаза еще широко открыты и быстро бегают. – Я тут смотрю на фотографии, они чудесны.

На фотографиях разного размера, масштаба, некоторые из них обрезаны, на них изброжены события последних лет, все оранжевые, бархатные, голубые революции и перевороты, важные политически события, природные катастрофы, заказные убийства, важные смерти, войны, словом, все то пугающее, что можно увидеть в новостях в прямом эфире в разных уголках планеты. И все это сведено в одну точку размером два на три метра.

– Если нам всем повезет, то ты сегодня увидишь настоящий перфоманс, – он отходит от нее и смотрит на полотно. – Ты будешь единственной, кто это увидит. Сегодня родится еще одно произведение искусства, я преображу это полотно своей рукой и подарю ему жизнь.

– А что ты с ним сделаешь?

– Если доживем до утра, то узнаешь, я все покажу, – так он намекает на то, что ей придется остаться.

– Посмотрим, – чуть застенчиво, с опаской, но, скорее даже играя в поддавки, отвечает Маша, смотря на полотно.

Он отходит от полотна, заходит в коридор, подходит к двери, задвигает тяжелую железную задвижку, закрывая еще одну дверь. Назад пути нет, теперь не спастись.

– Хочешь торта?

Любая откажется: незнакомый человек предлагает торт, но когда отступать некуда, то и торт женщине кажется неплохой идеей, тут уже не до приличий и не до фигуры.

– А что за торт?

– Пьяная вишня, пойдем за мною, на кухню.

На маленькой кухне мало места, мало воздуха, и торт на столе, его много, он ставит еще на стол бутылку литровую коньяка, прямо перед Машей.

– Это я в чай добавить, для аромата.

Он достает две кружки, включает электрочайник, он начинает почти сразу шипеть, ложечки, блюдца, чайник издал щелчок, «тук» и выключился. Чай – по кружкам, торт – на столе, и они сидят за маленьким белым квадратным столом из ДСП, и говорит он о том, что из окна тут всегда пахнет сосисками.

– Я тут уже не могу жить, как ни приду на кухню ночью, утром, днем, все время сосед снизу жарит или варит сосиски на плитке на подоконнике с открытым окном. И весь этот запах поднимается и идет в мою открытую форточку. А если форточку закрыть, дышать будет нечем, тут рядом с Волгоградским проспектом и так задохнешься, а без открытого окна дышать вообще будет нечем. Вот и выбираешь, – он показывает рукой в сторону окна. – Между вонью сосисок в квартире, – затем показывает рукой в противоположную сторону, – и душной смертью с сопревшими от духоты мозгами.

А из форточки и вправду тащит сосисками...

– Я, если честно, даже сосисок захотела.

Он подхватывает и начинает громко, эмоционально и убедительно ворчать, сарказмируя с иронией над сложившейся ситуацией.

– Так а я о чем? Я месяц назад вернулся домой и не выдержал, спустился и попросил сосисок, как соли, у соседа. Вечером просить соль плохая примета, а я надеюсь до сих пор, что сосиски просить хорошая была идея, – он улыбается. – Так вот, открывает дверь невысокий мужчина лет сорока, колобок, в черных, хорошо натянутых носках, трусах и грязной фуфайке с жирными пятнами, заляпанной кетчупом и прочей едой. На нем еще очки и пара зачесанных набок волосинок на макушке. И я ему: «Слушай, не одолжишь пару сосисок?» – А он молча уходит, как зашуганный школьник, а я смотрю на коридор его квартиры через приоткрытую дверь, там все, как было еще тридцать лет назад. Зеленые отклеившиеся обои, бледный линолеум, лампочка Ильича, и летают те же мухи, что и тридцать лет назад, или тех мух внуки. И он, вернувшись, мне через минуту дает целую пачку сосисок, запечатанную дает! Сливочных, где-то с полкило. Я ему: «Ладно, брось, мне только парочку». – А он мне отвечает высоким писклявым голосом: «У меня еще коробка стоит, я работаю на колбасном заводе не кем-нибудь, а обсыпщиком котлет, и живу тут один».

– Ничего себе!

– Так слушай, слушай, я его такой спрашиваю: «На сосисочной фабрике обсыпщиком котлет?» – А он такой: «Да, мы еще котлеты делаем и голубцы». Я беру упаковку, иду домой, варю эти сосиски, всю ночь их ем, вареными, сырыми и думаю о жизни, о том, как с ним такое случилось. А после этого меня от сосисок еще сильнее тошнит. Ужас! Я еще теперь стал чувствовать вонь сосисок от завода тут, в Текстилях, он тут рядом, теперь я сплю и чувствую его, они мне уже снятся.

Маша слушает, смеется, думая, что это все совсем нездоровая фигня. Наш маньяк кладет на белое чистое блюдечко с красной каемочкой, это явный раритет из СССР, торт с вишенкой, помешивая свой чай металлической ложечкой.

– А можно ложечку?

– Да, держи, – протягивает ей свою ложку и тянется на другой конец стола за новой и берет еще рюмку, похожую на маленький граненый стакан, и заливает ее половиною коньяка.

– Ты же хотел только для аромата? – улыбается Маша, натягивает уголки рта, смотря, как бутылка булькает, выливая по чуть-чуть из себя.

– Хорошего аромата много не бывает. Могу предложить сухого, столового или портвейшка.

Она пьет, отпивает чай и, прищурившись, загадочно.

– Портвейшка тоже только для аромата.

Он достает бутылку, которая в одно время является и портвейшком и столовым и сухим. Откупоривает уже вскрытую пробку и наливает полстакана.

И она все глубже погружается на дно с ним, не чувствуя дна, собой измеряя пропасти свою глубину. Она знает, что будет хуже, но делает все, о чем будет жалеть. Это будет потом, так что пока тихие глоточки портвейна.

Когда я представляю эту сцену, мне это напоминает серого волка и внучку. Он – худой, с мощным костяком, бритый под ноль, в клетчатой рубашке и трениках, смахивает смелой рукой рюмку коньяка, помещая ее в себя, смотря на Машеньку с удовольствием, чуть из под лба, как на жертву. А она сидит в длинной юбочке до колена, закинув ногу на ногу, маленькими кусочками кушая торт, медленно делая глоточки портвейна. Она знает, что будет, ей даже об этом не надо думать, таких мыслей у нее нет. Она его наоборот дразнит своими вопросами, поддакиванием, своей игрой и взглядом, будто он не сделает это. Да, да, обманывай себя, что он не сделает это, на самом деле, ты же знаешь, что сделает. И все знают, чем все закончится.

Попив портвейн, коньяк, уже за полночь.

«Я хочу посмотреть в твою тьму».

Ей не очень понятно, как и ему, что он имеет в виду.

Но сейчас середина зимы, а кошки с котами воют, словно в аншлаге весны. Она села на кровать, они едят колеса любви, от них вырабатывается эндорфин, те же гормоны, что от любви. Любовь в квадрате щекочет мозг, трогая паутину нервных волосков под кожей и слизистой. Она лежит, закрывая глаза, иногда щурясь, крича.

Эндорфины – тот же морфий, который производит наша голова. От шоколада, секса по этой причине мы без ума. Мы так плотно на нем сидим, сами себе торговцы наркотиком, продавая его себе и другим.

Он совсем не бемби, щурясь, кричи…

Она у любви на игле, и сейчас ей все вполне интересно.

Час, полтора, глоток портвейшка, несколько историй: «О, это искусство!», сделать пи-пи и дальше щекотать нервов узлы в помятой кровати.

Он опытный выдумщик и фантазер.

Глубокая ночь, около трех, все окна душой нараспашку, и вправду пахнет вареной душой и сосисками. А он стоит голый во весь рост, мертвецки белый, такой некрасивый, скелет, ужасно худой. Он держит в руках кисточку шириной в двадцать пять сантиметров, берет ее в зубы, садится на корточки и смотрит на холст. И открывает ножом пятилитровую банку черной грунтовки, сильно пахнет теперь искусством и краской.

Он обмакивает кисть и встает.

Она лежит на боку, облокотив голову на согнутую руку, прикрываясь слегка простыней. Она ждет, что сейчас будет.

А он звереет и со всей злостью размахивается кистью, крича, и брызгает на холст черной краской. Капли краски летят и попадают на стены, комод, шкаф, и, конечно, на холст, он бьет в него кистью снова и снова, черной пощечиной в холст, появляются черные пятна, одно, еще одно и одно, дыра, холст пробит, кругом черные капли.

Он кричит.

Улыбка ее на лице, ей нравится, что он делает, она под колесами любви, ей правда кажется это искусством. Таким красивым. Она спрашивала его, что это символизирует или зачем он это делает. И спросит его еще раз потом. Он не знает.

И вот он садится на кровать, неровно дышит, устав размахивать кистью, весь коллаж фотографий изуродован, сквозь черные слои краски прорываются обрывки событий последних трех лет, и черная краска кажется вполне и невинной и не такой черной, как то, что прорывается из-под нее чернотою и гнилью. И черной краски на картине и нет, есть только черное, что проступает сквозь цвет.

Капли черной блестящей маслянистой реки стекают медленно вниз, капая на пол.

На самом деле, я не знаю, что он там рисовал. Такая картина недавно мне снилась, и я ее им в эту сцену отдал.

Я так все это видел…

Она закуривает, дымит и смотрит на то, что получилось. Она восхищена, все совпало: настроение, ночь, обстановка, таблетки и все так необычно.

Она говорит про искусство, а мне хочется заткнуть ей рот. Да, эта картина приснилась мне, возможно, ее уже кто-то нарисовал, я не знаю, когда я проснулся, я почувствовал в ней такой смысл.

А есть ли на самом деле в ней смысл?

Масштабы и количества современного искусства зашкаливают, каждый придурок может купить принтер, распечатать четыре портрета Мерлин Монро в разных цветах и, подрисовав ей усики, склеить. Назвав это искусством. А такие же недалекие люди потом за это платят чемоданы и маленькие сумочки денег. Раньше нужен всем был талант творца и художника, а теперь – принтер, фломастер и, пожалуй, хватит. Теперь вперед, мой друг, засоряй мир, называя свои отбросы искусством.

Среди сотен тон полотен современных «как бы художников» встречаются редкие единицы интересных работ, которые стоят времени, денег, потраченных красок. А ремиксы песен так же редко превосходят оригинал, их делают сотнями тысяч, каждый может сделать это и сам. И есть, наверное, редкие те, кто заслуживают войти в клуб творцов великих, но о них мы вряд ли узнаем за горами копящегося мусора у нас в кладовой, в голове хранящей картины.

Трудно отделить реальное искусство от шарлатанов, трудно отличить секс от любви, трудно понять, что есть что на самом деле, а это так важно… Она путает секс со словами любви.

И я сам путаю, путаю, что есть что на самом-то деле, находить, различая, становится все время сложнее.

Глаз, слух, ощущения замылились от такой бомбардировки информацией извне, во мне оставляющей след.

Подмена понятий. Совершенно Новый Завет.

И я путаю Божий дар с яичницей. «О-о-о…! НЕТ!»

И я преклоняюсь перед тобою: «Спаситель ты мой! О великий омлет!

Это обычный омлет? Святой? Или нет?

Дата добавления: 2015-10-21