Счастье в шалаше.

Машина тормозит около подъезда, проскальзывая по снегу, Саша слегка растрепан, а Лена ходит по квартире, не находя себе места. Она накрасилась, в платье и надевает туфли. «Господи, зачем туфли в квартире? Я буду выглядеть глупо». Она снимает их, звонок в дверь, она смотрит на нее. За ней ее надежды и то, во что она пытается поверить.

Замок, Лена поворачивает механизм, и дверь открывается. Лена смущенно смотрит на Сашу, а он, как ни в чем не бывало, заходит вовнутрь. Но на душе у него скребутся кошки, ему не очень удобно и комфортно, он понимает все. Иногда становится не по себе, когда ты понимаешь весь масштаб катастрофы, случившейся на протяжении продолжающих идти лет.

Он смотрит на нее, она уже немолода, но она все та же, ее кожа покрылась морщинами, она смотрит в угол пола, где сходятся две стены. Мы все те же дети, все внутри сжимается, как у ребенка, который пытается сдержаться и не расплакаться, ее губы сжаты и дрожат. Не выдержала, заплакала и стоит, сжимая в ладони другую ладонь, все так глупо получилось. Он делает шаг к ней и обнимает, она плачет ему в грудь, сорвалась, рубашка намокает, покрываясь соленой водой живых слез. Чудовищный масштаб картины увиденного ужаса, вот и обернулся назад, вот что его ожидало здесь. Он вспомнил, каким он был, и кто это все видел, и кто все это пережил – тот, кто по правую руку.

А было это, как и у всех: любовь, надежды, планы, по паре розовых очков на каждого, и она надеялась, что они женятся, и он станет, как ручной, будет любить.

Помнит, он помнит, как они сидели на склоне Воробьевых гор и, как глупые дети, давали клятвы. Держась за руки на склоне холма.

– Ты любишь меня?

– Да, – отвечает он, она так красива, молода, ее глаза блестят, он на них засмотрелся.

– Теперь ты спрашивай, – говорит Елена, удивленная молчанием и ступором Саши.

– А ты любишь меня?

– Да.

– Ты будешь со мной навсегда?

– Да. А ты будешь со мной навсегда?

– Да. Навсегда.

Для кого-то такие слова могут быть шуткой, а кто-то будет верить в это всю жизнь. Кому-то просто слова, а есть и те, кто будет хранить это внутри и идти следом за этими словами.

Она успокаивается.

– Я накрыла небольшой стол.

– Хорошо, когда мы только встретились, столы были совсем небольшие, скорее, они даже были маленькие и квадратные. Так что все приближено к тому времени, – Саша старательно улыбается, немного шутит, стараясь не проваливаться окончательно в пропасть, протягивая висящей на эмоциональном обрыве Лене руку помощи.

За столом тихо и слышно только звук сгорающего природного газа в духовке, где разогревается ужин. Он встает и наливает в фужеры шампанское.

Он поднимет фужер, она поднимает фужер, он у нее дрожит, бедная девочка, совсем довели, нервы ни к черту, но она пытается сдерживаться, она гордая женщина. За столько лет она уже сожгла всю душу и все нервные клетки.

Саша хочет сказать длинную речь, он может, он умеет говорить длинные тосты и длинные воодушевленные речи ни о чем. Речь должна прийти от взгляда на нее, но он смотрит на нее и понимает, что она уже почти мертва. Внутри до конца, ее не вернуть, а снаружи почти что жива.

И коротко, уже без воодушевления: «За нас».

Больше ему сказать нечего. Уже прошло много лет, потерянных для нее. Много лет ничего: без детей, без мужа, в холодной постели, одиноко ворочаясь и думая, и думая, ей не заснуть. Она верна своим ценностям, своим словам, они убивают ее, на нервной почве сбивается пульс, проблемы с щитовидной железой, гормонами, плохая кожа, выпадают уже седые волосы. Она мертва.

Внутри свихнувшейся маразматички, так казалось мне раньше. Разыгралась драма, которую она сама и сыграла. И только сейчас я понимаю, что она просто верна самой себе, своим мечтам, своим идеалам и своему выбору, не все так могут. Ох, как я ошибся, она совсем не свихнувшаяся маразматичка, она просто верна, это то, что могли раньше и ценили раньше, не сейчас – в эпоху измен, повального блядства, фрилава и резких перемен настроения. Это гораздо больше, чем у нас есть. Она верна себе.

Только сейчас понимаю.

И вот она, убитая им без единого выстрела. Сидит и пьет шампанское, глоток.

Идет снег.

Она сегодня опять ничего нормально не ела, зачем есть, зачем жить? Зачем себя беречь? Если все, во что ты верила, уже ушло, уже там осталось вдали, за гранью сейчас или будет. От глотка шампанского у нее подскакивает сахар, а в пустом желудке оно сразу всасывается и бьет боксерской перчаткой в голову.

Она улыбается, смотрит на Сашу, ее глаза закрываются, а голова накреняется и наклоняется вслед за проваливающимся телом. В замедленной съемке высокий небоскреб снесли взрывом на первом этаже, и он медленно падает вниз. Вниз, на кухонный кафель.

Саша бросается к ней и ловит падающую бабочку, запутавшуюся в стропах парашюта. Она не успевает удариться о кафель головой и лежит на руках с закрытыми глазами, Саша проводит рукой по ее лицу: «Лена… Лена, посмотри на меня». Она медленно, как после наркоза, открывает глаза, явно не понимая, что случилось. И она просто прижимается к его руке и бредит, трется о чужую руку, как кошка, и тихо-тихо только самой себе говоря: «Саша, я так люблю тебя».

Он поднимет ее на руках и несет в комнату, кладет на кровать, садится рядом с ней, на нее смотрит и встает взять телефон, позвонить в скорую. Он протягивает руку, она успевает его схватить за рубашку: «Просто посиди со мной, не нужно врачей».

Она уже что-то знает, что он не узнает, и почти никто не будет знать.

Он садится на край кровати и держит обеими руками ее руку, она смотрит на него и нежно улыбается ему, как любимая жена. Его очередь, теперь он пытается сдержаться, как ребенок, который не должен плакать, видя, как умирает…

Вы еще не верите, что любовь бывает злая?

Много лет назад, это все казалось раем в шалаше, строящимся и стоящим лишь на мечтах и любви, потом все разрослось, шалаш начал расти до обратной стороны медали, теперь есть деньги, есть машины, квартиры, но нет любви, нет семьи и уже нет здоровья. А она мечтала о детях.

Вам нужны деньги? Без любви, без семьи, без здоровья? Будете богатыми, одинокими, никому не нужными, больными, медленно умирающими стариками с деньгами, большими счетами.

А она о них даже не думала.

В эволюции, в развитии, в несущейся вперед современности. Не нашлось места для верности, для искренности, робости и чуткости.

Эволюция – такая вещь, все время что-то теряешь, все время что-то находишь.

Эволюция все время что-то теряет.

Теряет меня….

Это так странно.

Легко ли было рыбе выбраться на сушу и лишиться навсегда хвоста – плавника?

А она так любила свой хвост, так любила.

А тяжело ли ей было уйти от своей стаи, семьи и выброситься на берег, в воздушную пучину неизвестного. И навсегда оставить это все там, в море, и никогда больше не увидеть, что происходит там, за гранью блестящей воды. А у рыбы тоже была семья, тоже были старики-родители, жены, дети, и, бросив их всех, она ушла и пошла дальше, оставив все за зеркальной гладью воды. Так было надо, не понятно кому, хотя что там, уже все стало понятно.

Точно так и сейчас люди бросают все и уезжают.

Точно так и сейчас люди бросают друг друга и убегают.

Теряешь плавник, теряешь море, волны, теряешь все. Неизвестная суша… Теряешь хвост и потом еще и взлетаешь, и снова теряешь…

Мы получили открытость, отсутствие границ «можно и нельзя», новое качество секса, нам не надо терпеть до свадьбы, мы можем все! Мы разрушили все общественные «табу», ладно, почти все. И лишились той робости, ранимости, той влюбленности, той чистой невинной любви. А главное, со всей этой открытостью, доступностью информации, свободностью отношений, свободой выбора партнера и пола мы получили извращенцев, насильников, бесконечные измены, разводы, больше половины детей у матерей-одиночек, конкурсы мокрых маек, трусов, запутавшихся детей и подростков.

У любой эволюции есть своя цена, и пока кто-то наслаждается эволюцией, другие должны платить и страдать.

Рыба уходит от своей семьи и выбирается на сушу, семья больше никогда ее не увидит. А она никогда не увидит как вырастут ее малютки-икринки, не почувствует больше вкус соленой воды, и никто ей больше не скажет: «Плыви». Все, прощай рыба, теперь ты – ящерица, но остальные же еще рыбы? И ты, ящерица, ты же их раньше любила?

Вам мало… Эволюция набирает обороты, хорошо, будем скоро еще больше платить.

Эволюция, дождались.

Я – рыба, смотрю на скрытую рекламу кроссовок в фильме, голая женщина бежит только в них.

Главное, что продается в рекламе? Знаете, что?

Это секс, маленькие дети и насилие, объедините все это, и этим в режиме 24 на 7 пичкают нас. Вы должны возбуждаться, вы должны в возбуждении ходить в магазины, вы должны возбуждаться от клипов и фильмов, это талант силиконовой груди. Не смотрите телевизор? Боитесь отупеть? Пожалуйста, скрытая реклама. Не переживайте, реклама везде, уже даже там, где вы ее не ждали, бегущей строкой в твоей голове.

А потом мы же удивляемся, как так? Что снимают порно с маленькими детьми, насильники в парках, школьники открывают стрельбу по одноклассникам, реклама абортов? И удивляемся, что все браки заканчиваются разводом? Как так? Добро пожаловать в новый век, пожалуйста, плати.

Платить не хочется? Ах, да, это же не ты? А кто-то другой должен платить. Тебя-то точно пронесет.

Да, тебя уж точно пронесет…

20. Пуля + гильза = любовь.

Пока Лена и Саша вспоминают любовь, каждый занят своим делом: Серж везет килограмм, Мария ругается с матерью, но сейчас о Серже.

Серж садится в такси, уставший смотрит на Москву из чуть затемненного окна желто-черной машины. И ему не по себе.

Идет снег.

Он проезжает мимо дома музыки по Большому Краснохолмскому мосту, рядом с ним на берегу Москва-реки стоит купол небольшой музыкальной арены, похожей на большой широкий стеклянный степной шатер высотой в двенадцать метров, а рядом, в двух шагах, растет вверх второй корпус – это узкая высокая стеклянная башня, напоминающая тубус, на крыше которой находится хрустальная чаша, накрытая хрустальным блюдцем, поставил ее кто-то на тубус.

Он едет мимо и красными уставшими глазами, привалившись к двери, смотрит сквозь стекло. И не догадывается, что сегодня там проходил уникальный концерт, молодой человек играл на рояле современные песни, композиции признанных классиков, отрывки из балетов и опер, а после каждый мог назвать любую песню, композицию, даже самую редкую, современную, классическую, в любом жанре и стиле, и он ее играет сразу, по памяти! Парень обладает невероятным талантом, он помнит все песни, которые он когда-либо слышал и помнит или, вернее, даже скорее сразу знает, как их надо играть. Ему не нужны ноты, учителя, он просто один раз слушает и повторяет точь-в-точь. Ему не нужно знать нот и учиться играть, как и рыбе, рожденной в воде, не нужно учиться плавать. Он просто живет в музыке. Он передает песни с неповторимой харизмой, он чувствует музыку, но не чувствует остальное вокруг. Люди в зале по очереди встают и называют песни, некоторые называют свои любимые композиции, некоторые стараются вспомнить что-то очень малоизвестное и редкое, а он просто сидит и играет: сначала одну, потом вторую, третью, четвертую, пятую песню. Ему заказывают пластинки разных эпох – Бетховена, Баха, джаз 30-ых, рок 80-ых и даже современные самые последние песни. Он все их знает, он уже жил в каждой из них, в каждой песне.

И он их играет с закрытыми глазами, до сих пор помня каждый их звук и повторяя их на рояле с таким чувством, с таким выражением, что он правда живет там, в этой песне, в этих чувствах.

Машина уезжает, исчезает за окном хрустальная башня с шатром.

Не все так гладко: этот парень – аутист, он не может сам себе купить пакет молока и посчитать деньги. Глядя на него в магазине, мы бы все решили, что он отсталый, а сейчас, глядя на сцену, ни один из нас не смог бы такое сказать.

Деградации не существует, существуют только шаги вперед, эволюция в чем-то отнимает, а в чем-то прибавляет, и этот парень просто гениален, он уникум, пока он на сцене и не дошел до магазина за пакетом молока.

Мы никогда не знаем, как бросят кости гены наших будущих детей, и как выброшены кости наших генов. Мы все в чем-то талантливы, просто надо искать.

Надо продолжить искать.

Все что-то находят, теряют, достигая баланса.

А Серж? А Серж едет и надеется, что не потеряет товар.

Такси заглохло, сломалось, порвался ремень ГРМ, водила долго откладывал его замену. А осталось проехать какой-то километр. Серж выходит из машины и идет по окраине южного района. Когда так темно и поздно всякие нехорошие мысли лезут в голову. А когда у вас порошка для стирки мозгов примерно на миллион, вы смотрите на ребят у магазина с пивом и быстро идете вперед. Сразу вспомнились все байки, истории, как могут застрелить, как могут убить и выследить.

Холодно, не по себе.

«Сосредоточься, сосредоточься».

Подходит парень, начинает доставать руку из кармана куртки. Сержа окутал испуг: «Что там в кармане?» Серж знает и помнит все истории про то, как достают и, открывая, раскручивают нож-бабочку, как с щелчком снимают макаров с предохранителя и сначала убивают, а потом хватают сумку и убегают.

Он достал сигарету: «Прикурить есть?»

«Вот это перекрыло», – думает Серж, поменяв с напряженного испуга на ухмылку выражение лица.

Он доходит до дома, поднимается на седьмой, отдает пакет и идет обратно на улицу. Там закуривает, руки дрожат, его передергивает, трясет, ты только что был напряженным, внимательным, сосредоточенным, руки и тело не дрожали и были спокойны, холоднокровны и ждали чьего угодно ножа из-за любого угла. Все кончилось. И напряжение пропадает через дрожь в руках и передергивание тела.

От освещенного подъезда он уходит в темноту южного района.

«Пора завязывать».

Говорят, да и он сам знает, что везет только в первые пятнадцать-двадцать ходок, не больше, потом уже – это чисто удача, случайность. А Серж уже второй год катается туда-сюда по три-четыре раза в месяц. Пока везет, но скоро так и не повезет, с каждым разом везения становится меньше, а шансы залететь выше.

Он скоро ляжет в кровать и будет думать о том, что не далек тот день, когда будет приведен приговор в исполнение, и будет лежать вниз лицом, но не спать, ведь не видим мы сны с головой, продырявленной справа.

И опер будет стоять и смотреть на застывшую красную массу, под ногами снегом скрипя и кряхтя, думая, где пуля на вылет. Но, даже найдя гильзу и пулю, не вернуть все назад, нет заклинаний, возвращающих мертвого к жизни.

Почему он вспомнил расстрелы сразу из зала суда и обыск в соседней квартире?

Гильзу и пулю найдут, и тот же патрон в той же обойме, и снова тот пистолет лежит в той же руке, но если все даже вернуть, даже назад, и влить обратно всю потерю крови и мозга, не вернуть его этим назад. Он ушедший безвременно, просто. Он унес с собою назад, главное, с чем пришел он тогда, придя в эту жизнь в роддоме у акушера в руках и крича. Жаль, что незрима душа, и ее не положишь вовнутрь так просто.

И дело не в пуле, и дело не в теле, и ранить может не только она и не только его. Но даже слова и дело.

И все извинения, и все деепричастно-причастные обороты, возвраты, подарки, прощенья. Не сделают так, что вот так, все будет как, как и прежде, до извинения.

Ладан.

Мама-одиночка вернулась домой и принимается пилить дочь. Начинается все с ерунды, забыла поставить молоко в холодильник, потом бытовые трудности переходят на последние годы жизни и то, что Мария ничем не занимается. А Маша в ответ ей отвечает, что та сама ничего не делает. И так и этак карусель раскручивается быстрее и переходит на личности. Они орут друг на друга, выясняя отношения и вспоминая каждый промах, каждую неудачу. «Ты еще хуже, чем твой отец», «Я бы тоже от тебя ушла, маразматичка».

Мария и не хотела конфликта и выяснений отношений и пытается спрятаться от матери где-то в квартире. А та ходит за ней по пятам и не дает покоя, продолжая высказывать. Она запирается в ванной, а мама стоит под дверью и продолжает кричать, орать, открывает дверь с другой стороны. И продолжает, продолжает… Маша отвечает на «дуру» «маразматичкой», на «грязную блядь» – «старухой» и «фанатичкой». Она заходит в свою комнату, пытается закрыть дверь, но мама уперлась в нее и толкает, не давая ей это сделать, продолжая кричать.

– Хватит, прошу, оставь меня в покое! – кричит Маша и затем тише. – Я же не сделала ничего плохого, это же ты меня довела, – неправильно все в этом доме.

Дверь открывается, Маша отходит от нее, сдалась, а мать заходит, продолжая орать, виня во всем ее и отца, во всех своих неудачах, во всем. И ей обязательно это все сейчас, нужно ей доказать, из аргументов у нее только лишь сила и крик, но и этого хватит, ведь виновата не она, что муж ушел, ведь виновата не она, что дочь выросла такой, и в том, что она живет именно так виновата не она, а Маша одна. Мамашка чувствует, что дочь дает слабину, и нападает, последняя попытка, дочь отвечает.

Пощечина. «Успокойся!»

Мать отвечает, хватает ее за длинные волосы и сквозь зубы орет, таская ее, Маша плачет и кричит, ей больно.

Вы думаете, это происходит впервые?

Она ее отпускает, та с размаху падает на пол к шкафу и, заплаканная, с покрасневшим лицом, взъерошенная, на полу сидит. Пол холодный, сквозняк с балкона, и холодный воздух по полу скользит.

Мать уходит из комнаты, продолжая ворчать, она убеждена, что во всем виноват кто угодно, но не она.

Злая женщина видимо берет силы из воздуха и уже не так слаба, доказывая всем, что она, только она права. Чужие длинные волосы дочери в ее кулаке.

А измотанная, униженная Маша держится за голову и плачет в коленки, она ударилась головой о косяк двери, угол стенки, и от волос натяжения, там, где кожа сильно болит, она проводит по коже головы рукой, рука немного в красном.

Она решила. И в ее решении, как и во всем здесь, приятного мало, она хватает сумку, куртку и, хлопнув дверью, выходит на улицу.

Минус десять на улице, она вышла из подъезда, застегивая куртку, про себя думая: «Скорей бы эта сука сдохла уже».

Она будет ходить несколько часов по улице, курить и думать, что пытается успокоиться, но, на самом деле, она накручивает себя еще больше, но ей вроде даже есть, кого и за что винить.

Чем же этот святой живодер, пропахший запахом ладана, лучше, чем она?

Слезы замерзают и режут холодом кожу, она достает телефон, начинает листать в телефоне список контактов, думая, кого бы она хотела сейчас видеть или хотя бы услышать. Она листает, листает… имена, фамилии, прозвища, так много имен, но нет там тех, кому можно довериться и чувствовать себя защищенной.

Ее посещают разные мысли, но дом и угол в нем у нее только один. Пройдет еще пара часов, и она окоченеет вконец, пальцы и стопы так замерзнут, что она перестанет их чувствовать, а холодно станет так, что уже от холода и не больно. И она медленно, как зомби, плетется вдоль узкой дорожки пустой.

Поздно, ночь, она вернулась домой, нерадивая дочь. В квартире темно, живодер спит, слышно храп, у нее темнеет в глазах, ноги, руки замерзли, лицо белое, она ничего не ела, она видит на тумбочке в прихожей большие ножницы. Она точно не думает. Берет их и идет в ботинках, сжимая ножницы в руке, она проходит прихожую. Это все не входило в ее планы на «спокойный ночи». Она смотрит на нее: «Как она спокойно после такого спит?». Рядом горит ладан, вокруг иконы, они смотрят, пусть смотрят, и мы посмотрим.

Нерешительно переступает с ноги на ногу, до кровати – три шага, она не решалась на это, все получилось само, без единой мысли, сознания в голове, все происходит как-то само.

Мать проснулась, открыла глаза, и вот тот момент, когда втыкают ножницы в шею.

Черная тень упала на постель.

И она, как ни в чем не бывало.

– Что такое, Маша? – она приподнимает голову, смотрит на нее, пытаясь открыть глаза и понять, что происходит. Перед ней в куртке и во всей одежде в ботинках стоят заплаканные глаза, выплаканные в очередной раз, и она молча сжимает портные длинные ножницы. Мамаша, увидев блеск металла от лунного света, падающего из окна, резво поднялась и села, прижавшись к стене. Ей все понятно, дочь молчит.

– Маша? Маша… – она повторяет слово, которым назвала то, что родила, и то, куда впустила душу, которую в итоге прокляла.

Она смотрит на испуганную мать, а мать медленно, по сантиметру, прижавшись к стене отползает по стене, по стене… без резких движений. Маша, ты упускаешь тот самый момент… А мать вот совсем не уверена в ней и помнит, что надо делать при столкновение с диким зверем, и что бескровная, бестелесная жизнь за гранью секрета.

Дрожат руки, мысли и чувства, они снова вернулись в тело, потемнение в голове проходит. Уходит из головы черный ветер, и вернулся в разум мыслей строгий кондуктор.

Мать уже отползла на другой край кровати, а Маша полностью пришла в себя, она бросает ножницы в стену и убегает, плача. Она запирается в комнате, садится на пол, прячась за подлокотником дивана, и плачет. Диванчик, обитый синей тканью, синий диванчик стоит рядом с дверью входной, между ним и стеной прячется от мира Маша. Окно на балконе так и открыто, из него дует сквозняк, по полу мысли с ветром скользят. И Маша сначала берет одеяло с дивана и укутывается, прячась за ним, потом решается на подушку. Час-два, и она засыпает на полу, прячась от всех и себя в углу.

Мама так и сидит в кровати, она видела, как убегает дочь, смотрит на ножницы, тихонько встает с кровати на паркет, делая мягко шаги, только бы он не скрипел, только бы не вышел страшный зверь. Она подходит к двери, закрывает ее и поворачивает замок, блокируя ее изнутри. Она стоит у двери и прислушивается к тому, кто там за дверью. Ей страшно, но за дверью уже никого, она залезает снова в кровать и смотрит на дверь, она вспоминает, что было сегодня и теперь думает не о том, что она неправа и сделала ребенку так больно, а о том, как она открыла дверь снаружи в ванную, когда там была дочь, которую она назвала Машей, а тут замок точно такой же, как в ванной. Чувство страха вернулось. Так она и будет сидеть и смотреть, боясь поворота дверной ручки, пока не заснет.

Утром Мария встанет с больной спиной – ее продуло, и налицо болезнь от того, что она три часа была на улице одна и мерзла. Она встает, снимает одежду, в которой чувствует себя грязной, плохой, стоит переодевается, и, переодеваясь, замечает отражение голое в зеркале.

Она смотрит на себя и видит только два «я».

«Кто я?»

Пьяный дворник орет за окном упрямо.

Она оденется быстро, накрасится и выйдет из дома. Уехав оттуда, где бы ходили две души, боясь столкнуться, играя в кино немое.

Дата добавления: 2015-10-21