ДНЯ ХАНКО 9 страница

Дни стояли большею частью солнечные и теплые, но по временам мелкий дождь моросил целыми сут­ками.

В подвале становилось все сырей. Столбы-подпоры покрылись яркими пятнами зеленой, мохнатой плесени. В комнатах врачей и сестер с потолка падали капли воды и собирались на асфальтовом полу в невысыхающие стоячие лужи. По ночам все стали накидывать на себя шинели, хотя от них тоже веяло сыростью.

Наш маленький дот, построенный в самом начале лета и 3 августа спасший многих от неминуемой гибели, наполнился почвенной водой и сиротливо возвышался среди оголенных деревьев парка. Никто в нем уже не бывал. Инженеры боялись, что такая же участь постиг­нет и новые подземные отделения. Однако пока там было попрежнему сухо.

Вскоре нас стало беспокоить другое: оба убежища были переполнены ранеными, вставал вопрос о новом строительстве. Ройтман и Федосеев доложили Кабанову, что в подземных госпиталях почти не осталось свобод­ных мест.

— Приближаются зимние бои, будут большие потери. Что делать?

Кабанов нахмурился, до хруста стиснул в могучей руке портсигар.

— Завтра же нужно приступать к постройке третьего отделения, — сказал он и тут же, взяв телефон, прика­зал начальнику штаба срочно выделить для работы людей из строительного батальона.

На следующий день начались земляные работы. Место для «хирургии № 3» было выбрано в северной части города, вдали от берега, в десяти минутах ходьбы от парка. Строительство шло ускоренными темпами и по совершенно новому методу. В глубоком котловане, ухо­дившем в землю на два с половиной метра, каменщики построили большой кирпичный дом. Столбы-подпоры, на которых держалось перекрытие, скрывались внутри стен и не могли мешать переноске раненых.

Новое отделение было гораздо удобнее и лучше наших кустарных августовских сооружений. Ничто внутри его не напоминало о фронте, и только отсутствие окон и солнечного света придавало многочисленным комнатам странную мрачность.

Начальником «хирургии № 3» был назначен один из хирургов старого госпиталя. Он с радостью покинул надоевшие стены в ожидании самостоятельной и большой работы. В помощники к нему взяли у нас Будневича. Мы все были огорчены этой неожиданностью и, столпив­шись в коридоре, печально наблюдали за сборами нашего друга. Казалось, ему предстоял опасный и даль­ний путь. На самом деле дорога была не более кило­метра. Будневич простился с обитателями подвала, горячо расцеловал всех и отправился к новому месту службы. Он уходил с совершенно убитым видом, как будто навеки покидал наше убежище. Однако к вечеру его крепкая, чуть сутулая фигура снова появилась в за­плесневевшей комнате Столбового.

— Не могу, товарищи, ночевать в чужом доме, — сказал он повеселевшим голосом, раздеваясь и привычно вешая китель возле своей кровати. — Я договорился с начальником, что на ночь буду уходить домой. У него как-то неуютно и, я бы сказал, сыровато. Мне, старому ревматику, такой климат — могила.

Ему не хотелось признаться, что он просто соску­чился по друзьям и его потянуло в наш мокрый и холод­ный подвал. Мы переглянулись с легкой усмешкой и продолжали сочувственно слушать Будневича. Он ста­рался не замечать ужасающей сырости, пропитавшей стены подвала.

Порт, по распоряжению Кабанова, отпустил для «хирургии № 3» почти все, что еще оставалось на скла­дах. Начальник отделения не упустил случая получить даже, ковры и портьеры. Он блаженствовал, став хозяи­ном лучшего на полуострове отделения, и часто зазывал к себе гостей, чтобы показать нежданно привалившее счастье.

Однако поработать здесь ему пришлось недолго: через полтора месяца третье отделение опустело. Гарни­зон ушел в Ленинград.

Однажды в конце октября, под проливным дождем, в «хирургию № 1» приехал Максимов. Как всегда, он был чисто выбрит и от него пахло хорошим одеколо­ном. На рукавах его кителя отливали золотом свежие, только что простроченные иглой нашивки капитана пер­вого ранга.

— Петр Георгиевич, — спросил я его, — каковы же все-таки наши дальнейшие перспективы? Что мы будем делать зимой?

Я понимал бесполезность этого всеми задаваемого вопроса. Максимов собрал складку мелких морщин на лбу и не спеша уселся в низком кресле, занимавшем весь угол дежурной комнаты.

— Видите ли, — сказал он, подумав, — пока держатся Даго и Осмуссар, мы попрежнему будем контролировать вход в Финский залив. В этом основная задача Ханко. Если эти острова попадут в руки врага, наше пребыва­ние здесь потеряет всякий стратегический смысл, оно станет ненужным. Тогда перед нами возникнут два вы­хода: или эвакуировать гарнизон морским путем в Ленин­град, что, конечно, будет связано со значительным риском, или, разбившись на мелкие группы, пробиваться по южному берегу Финляндии к Карельскому перешейку, что... тоже связано с риском. В настоящих условиях генерал Кабанов склонен к активной борьбе, как и те тысячи людей, которые защищают Ханко. Он недавно поставил перед начальником вашего госпиталя грандиоз­ную задачу (это, конечно, секрет) — развернуть к 1 де­кабря 2500 коек для раненых. Это все, что можно сейчас сказать.

Максимов передохнул и стал с оживлением рассказы­вать о новой постановке драматического ансамбля.

Когда он уехал, я долго размышлял над тем, каким образом в разрушенном, почти опустошенном городе раз­местить две с половиной тысячи раненых и как организо­вать полноценный медицинский уход за ними. Ничего не придумав, я сказал сам себе: «Пустяки! При желании все возможно. Сколько раз мы находили выход из, казалось бы, самых безвыходных положений. Найдем его и на этот раз».

Октябрь, в противоположность другим месяцам, про­ходил на Ханко сравнительно тихо. Финны, потерпевшие ряд неудач на ханковском участке фронта, отказались здесь от наступательных действий и отвели часть своих сухопутных сил на Карельский перешеек, под Ленинград. Еще в сентябре они ежедневно бросали на Ханко около 6000 мин и снарядов. Теперь у нас стало значительно тише. Тропинку между подвалом и подземельем мы про­ходили спокойно, не пригибаясь к земле и не отказывая себе в удовольствии полюбоваться осенней прелестью парка. «Ударная группа», сформированная финнами летом для захвата Ханко со стороны сухопутной гра­ницы и состоявшая из трех пехотных полков, одного саперного батальона и шести вспомогательных рот, сильно поредела в своем составе и отошла в район Терийок.

Зато возникла новая угроза со стороны моря. 22 октября немцы заняли остров Даго. На подступах к Балтике мы остались вдвоем с крохотным Осмуссаром. Часовые, стоявшие на вышке водонапорной башни, стали пристальней вглядываться в морскую даль. С часу на час все ожидали появления вражеских кораблей. В тот же день на Ханко пришла с Даго последняя шхуна «Мария». Ее порядком потрепало в пути. На ней находились шесть­десят моряков и двадцать раненых, которых сопрово­ждала молодая женщина-врач Елена. Ровно неделю назад она родила ребенка и в тот же день потеряла мужа, защищавшего остров. По прибытии на Ханко ее сейчас же поместили в госпиталь, в женское отделение «хирургии № 2». После перенесенных испытаний она чувствовала себя совсем растерянной в новой обстановке, среди незнакомых людей. Наши девушки всеми силами старались развлечь и успокоить ее.

25 октября произошло необыкновенное событие: в первый раз за последние два месяца на Ханко пришли из Ленинграда три тральщика с бензином, вооружением и продовольствием. Их сопровождали два «морских охотника». Осажденный и голодающий Ленинград не забыл гангутцев в то тревожное время и протянул им руку помощи.

Приход кораблей с Большой земли обрадовал и взбудоражил весь гарнизон. Свободные от службы люди толпились в порту до позднего вечера. Одни уходили, на смену им приходили другие. Гангутцы обнимали матросов, спустившихся на берег после двухдневного плавания. Друзья узнавали друзей.

На следующий день, как только стало смеркаться, ленинградские корабли вышли из порта в свой далекий, полный опасностей путь. Они увезли с собой тысячи писем. С ними покинули полуостров пятьсот защитников Ханко, временно негодных по здоровью к военной службе. Мы с Шурой, продрогнув на холодном ветру, долго следили за кораблями, пока они не скрылись в гу­стеющем вечернем тумане.

Вскоре после этого незабываемого дня, накануне два­дцать четвертой годовщины Октября, ханковцы послали свое знаменитое письмо москвичам.

«Дорогие москвичи! С передовых позиций полу­острова Ханко вам, героическим защитникам советской столицы, шлем мы пламенный привет.

С болью в душе узнали мы об опасности, нависшей над Москвой. Враг рвется к сердцу нашей родины. Мы восхищены мужеством и упорством воинов Красной Армии, жестоко бьющих фашистов на подступах к Москве. Мы уверены, что у ее стен фашистские орды найдут себе могилу. Ваша борьба еще больше укрепляет наш дух, заставляет нас крепче держать оборону Крас­ного Гангута.

На суровом скалистом полуострове, в устье Финского залива, стоит несокрушимая крепость Балтики — Крас­ный Гангут. Пятый месяц мы защищаем ее от фашист­ских орд, не отступая ни на шаг.

Враг пытался атаковать нас с воздуха — он потерял сорок восемь «юнкерсов» и «мессершмиттов», сбитых славными летчиками Бринько, Антоненко, Бискупом и их товарищами.

Враг штурмовал нас с моря — на подступах к нашей крепости он потерял два миноносца, сторожевой корабль, подводные лодки, торпедные катера и десятки катеров шюцкоровцев, десятки истребителей, мотоботов, барказов, шлюпок и лайб, устилая дно залива трупами своих солдат.

Враг яростно атаковал нас с суши, но и тут потерпел жестокое поражение. Тысячи солдат и офицеров погибли под ударами гангутских пулеметчиков, стрелков и комен­доров. Мы отразили все бешеные атаки отборных фашистских банд. В кровопролитном бою мы заняли семнадцать новых, стратегически важных финских ос­тровов.

Теперь враг пытается поколебать нашу волю к борьбе, жестоко бомбардируя нашу территорию круглосуточ­ной орудийной канонадой и шквалом минометного огня. За четыре месяца по нашему крохотному полуострову фашисты выпустили больше 350 тысяч снарядов и мин...

...Здесь, на этом маленьком клочке советской земли, далеко от родных городов и родной столицы, от наших жен и детей, от матерей и сестер, мы чувствуем себя форпостом родной страны. Мы сохраняем жизнь и уклад советского коллектива, живем жизнью советского госу­дарства.

Среди нас есть много ваших земляков — сынов вели­кого города Москвы. Вам не придется краснеть за них. Они достойны своего славного города, стойко отражаю­щего напор фашистских банд. Они дерутся в первых рядах гангутцев, являются примером бесстрашия, само­отверженности и выдержки.

Здесь, на неуютной каменистой земле, мы, граждане Великого Советского Союза, не испытываем одиночества. Мы знаем, что Родина с нами, Родина в нашей крови, в наших сердцах — и для нас сквозь туманы и штормы Балтики так же ярко светят путеводные кремлевские звезды — маяк свободы и радости каждого честного че­ловека.

...Каждый день мы жадно слушаем по радио родную речь, родной голос любимой Москвы, пробивающийся сквозь визг финских радиостанций. «Говорит Москва!»— доносит до нас эфир, и в холодном окопе нам становится теплее. Светлеет темная ночь над нами. Мы забываем про дождь и непогоду. Родина обогревает нас материн­ским теплом...

...Братья и сестры! Наступает праздник Октября. Под ливнем снарядов и градом пуль вместе со всей стра­ной мы празднуем двадцать четвертую годовщину Вели­кой Октябрьской социалистической революции. Сильна и крепка наша вера в будущее, нерушима наша пре­данность Родине, партии большевиков, великому Сталину.

...Крепче удар по врагу! Отдадим себя целиком Родине, делу ее защиты!

Теснее ряды — под водительством Сталина мы побе­дим!»

Ханковекие врачи за лето и осень 1941 года вернули в строй огромный процент раненых. Эти блестящие ре­зультаты нельзя приписать только искусству хирургов. Все они, и я в том числе, не поднимались выше среднего уровня. Их заслуга состояла, может быть, в том, что они с самого начала нашли правильный стиль работы. Они тщательно делали первичные обработки ран, кропотливо искали в тканях металлические осколки, часто наклады­вали вторичные швы, каждому десятому раненому делали пересадку кожи, отдавали должную дань лечебной гимна­стике.

Газовую гангрену, этот бич всякой войны, мы видели лишь у одного человека. Это было в июле, когда еще существовала главная операционная.

Часов в семь утра с островов доставили краснофлотца Коваленко. У него на бедре была небольшая рана. Ее накануне обработал врач десантного гранинского отряда. Рана, казалось, не нуждалась больше ни в какой опера­ции, и мы только сменили пропитавшуюся кровью повязку. Краснофлотца положили в осадочник. В двена­дцать часов Рудакова, дежурившая в подвале, подошла ко мне и доложила, что у Коваленко высокая темпера­тура и нестерпимые боли в ноге. Сгибаясь под низкими балками, я сейчас же пошел в палату. Рудакова семенила впереди меня и держала в вытянутой руке закопченную «летучую мышь». Коваленко лежал навзничь. Его блед­ное, быстро осунувшееся лицо было напряжено от стра­даний. Он тихо стонал. Стон скорее угадывался, чем воспринимался слухом. Перевязанная нога казалась вдвое толще здоровой.

Раненого немедленно перенесли в перевязочную. И тут в первый и последний раз за всю оборону Ханко мы увидели страшную картину бурно развивающейся газовой гангрены. Бедро, раздуваемое газами, поражало своей трупной, безжизненной бледностью. На белой, словно прозрачной коже вились синие полосы вен. Из раны, беззвучно лопаясь, выходили мелкие пузырьки и распространяли кругом терпкий, сладко-приторный запах. Сухие, бескровные мышцы выступали наружу и отливали чуть заметным лаковым блеском. Тотчас же, дав ране­ному наркоз, мы сделали на бедре глубокие и большие разрезы.

Когда через час мы со Столбовым снова подошли к Коваленко, его состояние было почти безнадежным. Газ неудержимо распространялся все выше и выше, он захватывал здоровые части молодого и сильного тела. Мы еще раз положили раненого на операционный стол и еще раз рассекли все места, зараженные страшной болезнью. Но наши старания не помогли. К вечеру Ко­валенко умер.

За все пять месяцев обороны Ханко у нас не погиб ни один раненый из тех, которые перенесли операцию и очутились на госпитальных кроватях. Своим выздоровле­нием они были обязаны нашим сестрам и санитарам. Эти люди никогда не считали проработанных ими часов. Сплошь и рядом, наскоро отдохнув после суточного дежурства, они вновь приходили в убежище и оставались там до позднего вечера.

Люди остаются людьми в любой обстановке. У всех сестер среди беспомощных раненых были свои любимцы, за которыми они ухаживали с особенной нежностью и заботой. У их постелей, со шприцем в руке, они прово­дили длинные бессонные ночи.

Однажды в подвал поступил юный матрос, почти мальчик, со множественными ранениями всего тела. Во время атаки он бежал впереди роты, и возле него разо­рвалась вражеская граната. Голова, лицо, руки, ноги и туловище матроса были перевязаны десятком бинтов. Он не мог ни пить, ни есть, ни шелохнуться в кровати. Сестры, не дожидаясь приказания докторов, по своей инициативе устроили возле него постоянный круглосу­точный пост. Девушки всячески старались облегчить страдания израненного героя. Они кормили его с ложки, подбинтовывали сползающие повязки, по нескольку раз в день перестилали постель, читали ему вслух интерес­ные книги, доставали откуда-то шоколад.

...Саша Гавриленко кончила трудное дежурство. Усталая, с синими кругами под глазами, она передала свой пост сменившей ее подруге и, глотнув на ходу ста­кан чаю, побежала спать в подвальное общежитие. Часа в три, посвежевшая и веселая, она пришла в отделение. У входа ее поджидал высокий худой капитан из артил­лерийского дивизиона. Месяц назад он лежал в госпитале и теперь приехал, чтобы пригласить Гавриленко на вечер самодеятельности, который устраивался в тот день на Утином Носу.

Девушка соблазнилась перспективами танцев и об­ратного возвращения на машине. Она разыскала меня и, смутившись, попросила разрешения уволиться в гости к артиллеристам. Через минуту она помчалась в кубрик переодеваться.

День выдался спокойный. Только на островах гудела далекая канонада. Часов в семь, на вечернем обходе, я снова увидел Гавриленко в отделении. Удивленный ее присутствием, я спросил, почему она так рано вернулась с Утиного Носа. Покраснев и как бы извиняясь передо мной за неиспользование полученного отпуска, она при­зналась, что ей пришлось отказаться от своей увлека­тельной поездки.

— Девушки мне сказали, что сегодня будет посту­пление раненых. Они узнали об этом в порту. Как же я могла уехать из госпиталя, когда предстоит большая работа? Вот я и осталась.

Когда кто-нибудь из персонала заболевал, он всяче­ски старался скрыть это даже от соседей по кровати. Человек через силу продолжал работать, несмотря на слабость и высокую температуру. Болеть казалось не­ловким, стыдным, смешным. Слово «больной» звучало как-то уж очень мирно, чуть ли не обывательски, оно не вязалось с окружающей суровой, боевой обстановкой. На отделения Чапли, Москалюка и Сергеева, где лежали люди без ран и повязок, все смотрели немного пренебре­жительно, как на что-то второстепенное, без чего можно было бы обойтись. Врачи совсем не болели или, может быть, умело перемогали свои болезни.

В конце октября Шура, единственная женщина-врач, оставшаяся среди нас после смерти Качан, приходя с вечернего обхода, стала сразу ложиться в постель. Ее тело мелко дрожало от приступа малярии. Наутро она уходила в подземелье к своим раненым и мимолетным, немного растерянным взглядом просила меня не вспоми­нать о том, что было вчера.

Когда еще существовал старый госпиталь, врачей приходилось уговаривать или даже приказывать им спу­скаться в убежище. Лукин много раз во время обстрелов прибегал в отделение и кричал на тех, кто оставался в незащищенном доме:

— Товарищи, не бравируйте вашей храбростью! Берегите себя! Ваша жизнь принадлежит гарнизону!

Однажды, когда кругом падали и разрывались сна­ряды, комиссар базы Раскин увидел в окно, что Столбо­вой, Будневич и Николаев не спустились в укрытие, а остались в палатах. По окончании обстрела он ска­зал им:

— Рассудите трезво. Кто будет лечить наших ране­ных, если вы погибнете? Ведь на ваше место сюда никого не пришлют.

В один из тусклых осенних вечеров, когда по ночам уже выпадали легкие заморозки, Велоголовов пришел ко мне в комнату.

— Как вы думаете, — сказал он, — не созвать ли нам конференцию всех врачей полуострова? Мне кажется, пора поделиться хирургическим опытом, приобретенным за четыре военных месяца.

Я одобрил это предложение. Конференция была на­значена на 4 ноября. Наши девушки срочно привели в порядок небольшой одноэтажный домик, находившийся рядом с «яслями» и мало пострадавший от бомбардировок. Его застеклили, вымыли, на окнах повесили занавески. Велоголовов разослал по частям пригласительные билеты, заказал в Доме флота концерт и долго совещался с госпитальным коком об устройстве предполагаемого обеда. Хирурги готовились к докладам. Окруженный грудами отчетов и историй болезней, я заперся в своей комнате и тоже писал статью, посвященную нашей ра­боте. Шура помогала мне и кропотливо вычисляла про­центы, которых я не любил. Все находились в припод­нятом, праздничном настроении. Четыре месяца разроз­ненного существования, без возможности встретиться друг с другом и поделиться новыми мыслями и пережи­ваниями, обострили у всех потребность в дружеском и живом общении. Не только стремление к обмену опытом и не только научные интересы заставляли ханковцев с таким нетерпением ждать дня открытия конференции. Этот день представлялся чем-то вроде праздничного съезда друзей, чем-то вроде торжества нашей воли.

31 октября моя статья была готова и перепечатана на машинке (в хозчасти госпиталя еще работала незаметная, скромная машинистка). Никто не мог предположить тогда, что в ближайшие дни произойдут большие собы­тия и что всеми ожидаемый сбор не состоится. И могла ли мне притти в голову сумасбродная мысль, что через месяц я выступлю со своим докладом не на полуострове Ханко, а в одном из домов на Васильевском острове Ленинграда!

В эти дни массовые поступления раненых прекрати­лись. В «хирургию № 1» каждую ночь привозили пять - шесть человек, не больше, — и с обработкой их почти всегда справлялся один дежурный хирург. Как-то само собою установилось правило, что дежурные врачи не будили товарищей и обходились без них, если, конечно, не предвиделось больших операций.

Госпиталь все больше ощущал нужду в дополнитель­ной площади. Каждое отделение приспосабливало для себя соседние дома, уцелевшие от пожаров и разрушений. Особенно широко раскинулась «хирургия № 1». Она имела в своем распоряжении восемь наземных домов. Девушки, готовясь к зиме, своими силами отремонтиро­вали три подвала, обставили их мебелью, застелили линолеумом, укрепили камнями и песком.

Эти подвалы, где до войны были мрачные склады картофеля и капусты, приобрели теперь уютный, почти комфортабельный вид. Стоило спуститься туда, сесть на ковровую оттоманку и услышать звуки рояля, на кото­ром так чудесно играла Вера Левашова, как уже не ве­рилось, что рядом фронт, что кругом дымятся воронки снарядов.

Дни стояли переменчивые — то дождь, то солнце, то изморозь, то странная, почти летняя теплынь. 1 ноября, в один из ясных и тихих дней, я решил еще раз съездить на улицу № 30, чтобы взять из своей квартиры кое-что для подарков к предстоящему празднику. В последний раз я был там 3 августа. На этот раз картина разруше­ний и кладбищенская безжизненность города предстали передо мной в еще более ужасающем виде. Целые квар­талы и улицы, такие знакомые, такие приветливые до войны, превратились в развалины. На их месте чернели выжженные пожаром пустыри. Много разрушений появи­лось и на нашей улице № 30, которую первое время финны почти не подвергали обстрелам. Вот показался и наш маленький домик. Какой жалкий вид имел он теперь! На месте красивых, чисто вымытых окон зияли мрачные пустые провалы, и сквозь них был виден желтый увядший фикус. Половина крыши, снесенная взрывной волной, валялась на прибитой дождем дороге. Раскрытая на­стежь дверь едва держалась на петлях. Она упиралась углом в покосившееся крыльцо. В комнате не уцелело ничего — ворох мусора громоздился на запыленном полу. Постояв с минуту среди этих развалин, я ни с чем уехал назад.

Глава девятая

2 ноября в восемь часов утра раздался громкий стук в нашу подвальную комнату. Я открыл дверь и увидел Белоголовова, в фуражке и с наганом за поясом. Он был серьезен и как-то необычно взволнован.

— Аркадий Сергеевич, — произнес он официальным тоном начальника. — По приказанию командира базы генерал-лейтенанта Кабанова, через два-три часа вы и Александра Гавриловна отправляетесь в длительную командировку для выполнения специального и чрезвы­чайного задания. Приготовьте минимальное количество личных вещей — не больше двух чемоданов. Дела сдайте Столбовому. Он ждет вас в убежище.

Ничего не понимая и думая, что это очередная шутка, я с удивлением и улыбкой смотрел на Белоголовова. Но он замолчал и отвернулся в сторону, как человек, выпол­нивший неприятное служебное поручение и освободив­шийся от висевшей над ним обязанности. Расспрашивать его было бесполезно. Я оделся и вышел из комнаты.

Ройтман, дымя папиросой, стоял у наружных дверей подвала. Он тоже имел вид заговорщика и вначале ста­рался отделаться общими фразами. Потом сделал таин­ственный знак, взял меня за руку и увел в глубину двора.

— Бессмысленно скрывать то, что произойдет через несколько часов, — проговорил он, когда мы подошли к парку. — 29 октября, по вызову штаба КБФ, капитан первого ранга Максимов вылетел в Кронштадт. Там ему сообщили о решении Верховного командования эвакуиро­вать ханковский гарнизон в Ленинград. Максимов видел, что на Большом Кронштадтском рейде уже стояли на парах корабли, предназначенные для первого гангутского перехода. По плану штаба флота, эвакуация полуострова должна быть произведена в несколько очередей. Вы и Александра Гавриловна уходите первыми. Вместе с вами сегодня уйдут Шварцгорн, Сергеев, Калинина, Дмитриева, Рудакова и пятьдесят раненых. Вам поручено захватить с собою и женщину-врача с острова Даго. Вы, конечно, понимаете, что дорога будет опасной. Об этом — никому ни слова... Теперь идите и собирайтесь.

Через час Ройтман созвал в своей комнатушке всех уезжающих. Он повторил им то, что я уже слышал, и просил всех, особенно девушек, строго хранить тайну эвакуации.

Мы с Шурой принялись за сборы. Это было не лег­кое дело. Откуда-то появились вещи, давно забытые нами, но вдруг показавшиеся совершенно необходимыми для будущей жизни. Бросить их было жалко, взять с собой невозможно. После долгих споров мы уложили четыре чемодана — по два на человека — и, успокоившись, отрешившись от быта, стали ждать дальнейших распоря­жений. Шура, гладко причесанная, в дорожном костюме, села на кровать и о чем-то задумалась.

— Ты рада? — спросил я ее.

— Как тебе сказать, — медленно проговорила она, — я рада, что еду на родину. Но мне жалко расставаться с людьми, которые стали мне по-настоящему дороги. Если хочешь знать, я предпочла бы остаться здесь.

Несмотря на предосторожности, весть о внезапной эвакуации быстро облетела весь город. Скрыть такое событие, как отъезд всем известных врачей, лучших сестер и нескольких десятков раненых, которых тоже все знали, — скрыть такое значительное событие было трудно. С утра началось паломничество друзей и сослу­живцев в наш подвал. Они приходили с встревоженными лицами и поочередно забрасывали нас советами, как дер­жать себя в море, если случится авария с кораблем. Часов в десять пришел начальник госпиталя Федосеев. У него нервно дрожали губы. Он молча пожал нам руки й, не снимая шинели, прошёл в нашу комнату. Вслед за ним к подвалу подъехал автобус. Через несколько минут мы должны были навсегда покинуть дом, в котором было пережито так много незабываемых дней.

Население подвала столпилось в нашей крохотной комнатке. Наступила торжественная прощальная тишина. Никто ни слова не сказал больше об опасностях пред­стоящего пути. Мы, однако, не завидовали судьбе тех, кто оставался на Ханко, но из чувства такта не говорили об этом. И остающиеся и уезжающие жалели друг друга.

— Ну, прощайте, родные! — сказал наконец Федо­сеев, и опять у него задрожали губы. — Прощайте, милая Шурочка, — продолжал он, обращаясь к Шуре и впер­вые так просто называя ее. — Вы здесь хорошо порабо­тали. Не поминайте нас лихом, когда доберетесь до Ленинграда.

Белоголовов между тем, торопясь, разливал по рюм­кам какой-то новый ликер, еще теплый и слегка отдаю­щий бензином. Все стояли, устремив на нас сочувствен­ные и грустные взгляды.

— Прощайте, милые! Прощайте, боевые друзья! — воскликнул Белоголовов. — До скорой встречи в родном Ленинграде!

Я посмотрел на него и увидел в его голубых глазах тревогу и нежность.

Столбовой, Будневич, Николаев и Ройтман долго обнимали нас и крепко жали нам руки. В вестибюле под­вала, где все лето была сортировочная, собралась толпа санитаров и девушек. Кто-то выхватил у нас чемоданы и понес их к автобусу, кто-то сунул нам в карманы кон­феты и папиросы, кто-то обнимал и целовал на про­щанье.

Мы вышли из подвала и окинули последним взглядом наш заваленный камнями дом, ясли, парк, подземелье. Над заливом сияло холодное солнце, в воздухе кружи­лись «опадающие листья.

— А с ранеными-то мы не простились, — шепнул я Шуре, когда все сели в автобус.

— Я думала об этом. Но ведь им нельзя гово­рить, что мы уезжаем, — простодушно ответила она.— А, впрочем, они, вероятно, обо всем уже знают. Пойдем.

Она потянула меня за рукав в подземелье. Мы взялись за руки и побежали туда, делая знаки шоферу, чтобы автобус не ушел до нашего возвращения.

Раненые, действительно, знали всё. Когда, быстро шагая, мы обходили длинные ряды двухъярусных коек, навстречу нам с каждой подушки поднималась стриже­ная голова, из-под каждого одеяла дружески тянулись мужественные, сильные руки.

Мы остановились возле мичмана Березкина, которому на днях сделали серьезную операцию. Он, казалось, дремал, но при нашем приближении открыл глаза и по­смотрел на нас так, как будто давно ждал этой минуты.

— Я знаю, что сегодня вы уходите с Ханко, — ска­зал он, чуть задыхаясь и отирая краем простыни покры­тый испариной лоб. — Мне тяжело с вами прощаться. Но ничего не поделаешь... Вероятно, мы тоже скоро уйдем отсюда. По ходу войны нас ждет теперь Ленин­градский фронт. Вы — хирурги (Шура покраснела, как это бывало всегда, когда ее называли хирургом), вы нужны везде, и там, может быть, больше, чем здесь. На Ханко нас тысячи, там — миллионы.

Березкин устал говорить, побледнел и откинулся на подушку. Шура наклонилась к мичману и поцеловала его.

Из угла палаты, куда почти не проникал свет, на нас с удивлением и упреком смотрели большие сверкающие глаза. Там лежал Миша Звонов. Он поступил со сквоз­ным ранением грудной клетки. Шура выходила его и по­ставила на ноги. Миша родился в Москве 7 ноября 1917 года, в день Великой Октябрьской революции. Он был ровесником Октября. Об этом знала вся палата. Лежа в госпитале, Миша с нетерпением ждал дня своего рождения и (это было, конечно, тайной) готовил для всего отделения какой-то необыкновенный сюрприз.

Когда мы подошли к нему, он слегка приподнялся с кровати, часто заморгал и вдруг громко заплакал, всхлипывая, как ребенок.

— Мишенька, что с тобой? — топотом спросила Шура, наклонившись к Звонову. — Тебе жалко, что мы уезжаем?

— Я привык к вам... Пришлите мне письмо, чтобы я знал, где вы находитесь. Если меня ранят еще раз, я лягу только к вам...

Дата добавления: 2015-10-13