ДНЯ ХАНКО 3 страница

По дороге проехал на велосипеде какой-то лейтенант. Увидев Белоголовова, которого знал весь гарнизон, он крикнул простуженным голосом:

— Доброе утро, Николай Николаевич! Это стреляет «Вяйне-Мяйнен». У вас, оказывается, тоже авария. Сей­час с аэродрома вам привезут раненых. Туда угодили три фугаски...

«Вяйне-Мяйнен», финский броненосец береговой обороны, маскировался тогда в шхерах. Он методически обстреливал Ханко и долго оставался неуловимым для наших воздушных разведчиков. Его десятидюймовые снаряды наносили городу огромные повреждения.

Мы взглянули на южную стену нашего дома и уви­дели, что вся наружная обшивка была усеяна свежими выбоинами от осколков. Если бы не метровая прослойка песку и камня, подвал был бы пробит во многих местах и не один раненый лишился бы жизни. Белоголовов, главный строитель убежища, обвел нас счастливым, ли­кующим взглядом.

— Трудно допустить, что это был последний вы­стрел! — воскликнул Столбовой.— Нужно возвращаться в подвал. Может быть, следующий снаряд ляжет еще ближе или угодит нам в самую крышу.

Мы вновь разошлись по комнатам и легли подре­мать, ожидая новых ударов. Но выстрел действительно оказался последним. Прошло полчаса, и ничто не нару­шило тишины летнего утра. Вдруг около дверей подвала раздался знакомый гудок санитарной машины Басюка. Я спустился со своей высокой, неустойчивой койки и вышел в приемную. Санитары осторожно и бережно вели со двора двух раненых летчиков. Это были моло­дые, смущенно улыбавшиеся лейтенанты с забинтован­ными и подвешенными на косынках руками. Они не­охотно дали себя раздеть и, подтрунивая друг над дру­гом, легли на операционные столы. У них оказались неглубокие и неопасные раны. Шура, которая дежурила в этот день, наложила им швы. Лейтенанты встали, по­благодарили за операцию и попросили вернуть им об­мундирование. Несмотря на все наши уговоры, они ка­тегорически отказались остаться в госпитале и решили немедленно вернуться на аэродром. Через десять минут за ними пришла машина.

— Нет, вы уж не задерживайте нас, — сказал мне один из них, белокурый плечистый парень, еще блед­ный от недавно перенесенной боли. — Мы чувствуем себя превосходно. Перевязки нам будет делать наш док­тор, а если появятся какие-нибудь осложнения, нас в тог же день привезут сюда. — Он мигнул в сторону Шуры и, понизив голос, прибавил: — Конечно, жаль расставаться с такой очаровательной докторшей, но ни­чего не поделаешь: на аэродроме мало людей, и некому готовить боеприпасы. Ребята перегружены до невозмож­ности. Пока нам нельзя летать, мы будем набивать патро­нами пулеметные ленты. Сейчас у нас это первостепенное дело.

Маруся, перетиравшая инструменты и слушавшая наш разговор, приблизилась и схватила меня за рукав.

— Товарищ начальник, — умоляюще проговорила она, — разрешите свободной смене девушек ездить к ним... набивать эти... пулеметные патроны. Мы справимся с этой работой. Ведь у них нехватает людей. Нужно помочь летчикам.

Ее предложение моментально облетело подвал. Все единогласно решили с этого же дня начать регулярные поездки на аэродром.

После ужина свободная смена, во главе со старшей сестрой Александрович, пожилой и степенной женщи­ной, выехала на грузовике в свой первый рейс. Маруся сидела в кабине, рядом с шофером, и чувствовала себя командиром отряда. Дорога обстреливалась с запада и востока. Машине приходилось лавировать среди све­жих, еще не остывших воронок. На аэродроме было не лучше — финны бросали туда более пятисот снарядов за сутки. Посадочная площадка превращалась к вечеру в бесформенную груду земли, и восстановительной команде, несмотря на беспрерывный огонь, приходилось шаг за шагом выравнивать изрытый, искореженный грунт.

Девушки сразу приступили к новой и незнакомой работе. Набив патронами суточный комплект пулемет­ных лент, они оглядели стены землянки и увидели ви­севшее на веревке белье.

— Кто это вам стирал? — с любопытством спро­сили они летчиков.

— Сами стирали, — не без гордости ответил лейте­нант, которого утром привозили в подвал. — С этим де­лом мы хорошо научились справляться.

Маруся подошла к белью, брезгливо потрогала ру­кой мокрые, полосатые от грязных потеков рубашки и громко расхохоталась.

— Давайте мыло и горячую воду! — скомандовала она. — Девочки, наши «ассы» беспомощны, как мла­денцы. Давайте покажем им, как нужно стирать по- настоящему!

Через четверть часа стирка была в полном разгаре.

Бригада вернулась в подвал после захода солнца. Вечером следующего дня на аэродром выехала другая смена. Они тоже набивали пулеметные ленты, тоже сти­рали белье и, кроме того, нашли себе новое дело — по­чинку лётного обмундирования. Так продолжалось все лето.

Однажды девушки возвратились с аэродрома в осо­бенно возбужденном настроении. Еще со двора в нашу комнату донеслись их громкие голоса. Несмотря на поздний час, они вызвали меня в коридор и окружили тесным, шумным кольцом.

— Расскажите толком, что случилось, — сказал я. — Не говорите хором!

Когда все замолчали, Маруся выступила вперед.

— Я расскажу все по порядку, — скороговоркой на­чала она. — Мы сейчас познакомились с героями Совет­ского Союза Антоненко и Бринько и видели, как они сбили немецкий бомбардировщик. Когда мы приехали на аэродром, было тихо, финны не стреляли, и нам раз­решили набивать пулеметные ленты на открытом воз­духе. Вдруг раздался сигнал боевой тревоги, и на за­паде, из-за леса, появились немецкие самолеты. Солнце слепило глаза, и смотреть было очень трудно, почти невозможно. В ту же минуту с аэродрома поднялись два наших самолета и стали набирать высоту. Это взлетели Антоненко и Бринько. Оказывается, они круглые сутки дежурят в своих самолетах и даже обедают в кабинах, чтобы каждый момент быть в полной готовности к вы­лету. Летчики нам сказали, что на Ханко иначе нельзя, потому что до вражеской территории всего несколько километров. — Маруся перевела дыхание и, вспомнив, что рядом лежат раненые, понизила голос до шопота. — Не успели мы опомниться, товарищ начальник, как над нашими головами загудели машины с огромными крыльями, и на них стали ясно видны черные фа­шистские знаки. Потом вверху загрохотали выстрелы. Нам кто-то крикнул: «Девушки, прячьтесь скорее в зем­лянку!» Но мы не ушли. Мы продолжали наблюдать за воздушным боем. Мало ли что могло случиться — ведь кому-нибудь могла понадобиться наша помощь... Вдруг одна из машин загорелась и кубарем, вся в дыму, по­летела на землю. Всем показалось, что это упал Анто­ненко... У меня даже голова закружилась. Стрельба затихла, и «юнкерсы» повернули назад, в Финляндию. Мы видели, как они сбрасывали бомбы над лесом. Че­рез несколько минут Антоненко и Бринько, живые и не­вредимые, спустились на аэродром. Когда они выпрыг­нули из кабин, мы побежали им навстречу, а Анто­ненко засмеялся и сказал: «Это ваши ленты помогли. Без них не сбить бы нам немца».

Когда Маруся кончила свой рассказ и все нехотя разбрелись по комнатам, я вышел из подвала во двор. Было тихо. За аэродромом горели леса, и в звездном небе колыхалось багровое зарево.

Глава третья

Раненых становилось все больше и больше. Их до­ставляли из города и порта, с сухопутного и морского аэродромов, с перешейка и островов. Коллектив глав­ной операционной постепенно превращался в дружную, согласную, хорошо сработавшуюся семью. Каждый член этой семьи знал свое место, и никто не был ненужным и лишним. Прием раненых проходил быстро, бесшумно, без тревожной суматохи и беготни. Санитары точными, размеренными движениями разгружали машины, разде­вали людей, переписывали вещи, оружие, документы. Никто никогда не усомнился в правдивости этих запи­сей. Сестры разбинтовывали повязки, заполняли заглав­ные листы историй болезни, разносили между рядами носилок лекарства, вино и горячий чай. Хирурги бес­сменно стояли у операционных столов и делали опера­ции — одну за другой. Иногда, с помутневшими от усталости глазами, они выбегали в коридор и, накло­нившись над маленьким, низким столиком, жадно гло­тали холодную воду. Четкость и быстрота приема ране­ных зависела не только от сработанности персонала. Она зависела и от той серьезности, с какой все относи­лись к своему делу. Девушки преображались среди ра­неных. Они становились друзьями, ласковыми, реши­тельными и хладнокровными.

Первая большая партия раненых поступила в глав­ную операционную под утро 10 июля. В эту ночь наши десантные части начали операции на островах Хореей, Гутхольм и Старкерн. Это первое серьезное столкновение с финнами закончилось блестящей победой гангутцев. Бой продолжался всю ночь. Только немногим финским солдатам удалось уйти в свои базы на мотоботах и шлюп­ках, остальные полегли на скалах или потонули в заливе. Десантный отряд занял финские укрепления и вскоре перешел в наступление на соседние шхерные острова.

Часов в шесть утра дежурная сестра разбудила меня и, наклонившись к самой подушке, шопотом доложила о прибытии раненых.

— Все молодые, ладные такие, хорошо одетые, но до того тяжелые, что словами даже не передать...

Я тотчас вышел в приемную. Через широко раскры­тые двери веяло утренним холодком. Во дворе стояли санитарные машины, замаскированные свежими ветками хвои. Санитары выгружали раненых. Где-то неподалеку посвистывали снаряды.

Через несколько минут весь подвал пришел в дви­жение. Дневной свет не проникал ни в операционную, ни в палаты, ни в узкие коридоры, загроможденные ча­стоколом подпор. Городская электросеть уже оконча­тельно перестала работать, а «движок», стоявший во дворе старого госпиталя, давал ток с такими перебоями, что полагаться на него было нельзя. Поэтому в подвале круглые сутки горели керосиновые лампы. «Служба освещения» была налажена хорошо. Восемнадцатилет­няя санитарка Катя два раза в день, утром и вечером, обходила осветительные «точки» и приводила их в над­лежащий порядок: заправляла фитили, чистила закоп­ченные стекла, разливала по лампам керосин.

Света все-таки нехватало. Девушки время от вре­мени делали «налеты» на полуразрушенные городские дома и в необитаемых, разбитых квартирах находили лампы самых разнообразных и причудливых форм. Эти «трофеи» регистрировались в особой тетради. Если бы не они, нам было бы трудно. Самые большие и яркие лампы предназначались для операционной. Они висели на столбах-подпорах и бросали вниз неровные, колеб­лющиеся, желтоватые блики. Делать операции при бо­ковом керосиновом освещении, особенно в глубоких тка­нях, было вначале трудно. Мы наклоняли головы к самым ранам, напрягали зрение до боли в глазах и все же не могли различить в глубине ни поврежденных кровеносных сосудов, ни мелких осколков металла. Кто-нибудь из хирургов, чаще всего Столбовой, терял наконец терпение и кричал, оборачиваясь в темную глубь подвала:

— Дайте свечей, чорт возьми! Эти проклятые лампы только мешают работать!

Девушки зажигали свечи и подолгу держали их в вы­тянутых руках возле самого операционного поля. Но свечей было немного, и мы берегли их, как драгоцен­ность. Как только трудная часть операции подходила к концу, хирург сразу задувал пламя своего огарка и строго приказывал сестре сохранить его для следующего раненого.

Работа шла одновременно на трех столах. Хирургам помогали сестры. Они раздвигали крючками раны, вы­тирали марлевыми салфетками кровь, накладывали кро­воостанавливающие зажимы — словом, делали все то, что входит в обязанности ассистентов. Только в боль­ших и очень сложных операциях принимали участие два или три врача.

Специализация определилась сама собой: Белоголо­вов обрабатывал ранения черепа, Столбовой заведывал переливанием крови и оперировал на конечностях, на стол Шуры, находившийся в самом дальнем углу опе­рационной, подавали раненных в грудь. Вначале кто-нибудь из нас помогал ей при операциях, но она с не­ожиданной быстротой овладела хирургической техникой и почти перестала нуждаться в помощи. Глядя на ее сосредоточенное, склоненное над раной лицо и на руки, уверенно перебиравшие инструменты, никто не сказал бы, что еще недавно, каких-нибудь две недели назад, она была убежденным и старательным терапевтом.

На мою долю выпали операции в брюшной полости, причинявшие мне, да и всем нам, немало острых пере­живаний.

Оперировать почти всегда приходилось во время об­стрелов, потому что именно обстрелы служили причи­ной появления в городе раненых. Нередко во время опе­раций раскаленнее осколки шлепали по обшивке и крыше нашего дома.

Утром 10 июля, когда началось большое поступление раненых, первым внесли в операционную капитана Половинкина. Стол6оеой и я, в свежих халатах, от которых распространялся пар, стояли в полумраке среди подпор и ждали момента, когда можно будет начать операции.

Капитан, большой, длинный и очень бледный, сам перебрался с носилок на стол и, в то время как мы осматривали его раны, возбужденно рассказывал о своем участии в десантном походе.

— Понимаете, — отрывисто и тяжело дыша, говорил он, — мы залегли в трещине скалы. Кругом рвутся мины... Я со своими ребятами попал в очень невыгод­ное положение... Нельзя подняться... Невозможно вы­сунуть голову... Вблизи ни дерева, ни куста... Наш отряд продвигался тогда вдоль побережья... И я боялся, что финны его опрокинут в море. Нужно было помочь... Я встал во весь рост и крикнул: «За Родину! За Сталина!» Рота побежала за мной. Мне сказали потом, что это спасло положение и мы заняли остров. Но я по­терял сознание и пришел в себя только на катере.

Так хорошо, так связно говорил человек за полчаса до смерти. У него было сквозное ранение живота. Вне­запно он стал слабеть, шок нарастал с каждой мину­той, и на бледной руке, бессильно свесившейся со стола, уже нельзя было нащупать пульс. Столбовой начал пере­ливание крови. Шура отозвала меня в сторону и взвол­нованно прошептала:

— Это герой. Почему вы со Столбовым медлите? Почему откладываете операцию? Он погибнет у вас...

— Он уже погибает, — ответил я, с болью глядя на умолкшего и неподвижного капитана.

Ни переливание крови, ни все другие меры борьбы за жизнь не спасли Половинкина. Он в последний раз приподнял голову, открыл на мгновение потускневшие, безжизненные глаза и тихо умер на операционном столе.

Кто-то всхлипнул в углу. Мы обернулись. Прижав­шись щекой к столбу, плакала Саша Гусева. Она только что дала перелить свою кровь капитану. И ка­питан все-таки умер. Саша виновато и грустно смотрела на нас, и по ее загорелым щекам скатывались крупные, частые слезы. Белоголовов подошел к девушке и сказал ей ласково и печально:

— Не плачь, Сашенька. Твоя кровь самого лучшего качества. Мы все знаем это. Капитан погиб от очень тяжелой, смертельной раны. Ни операция, ни перелива­ние крови не могли бы его спасти.

Саша вытерла рукавом халата заплаканное лицо и вышла из своего угла.

На столе Шуры лежал краснофлотец Орлов. Он почти не дышал. Его молодое, покрытое светлым пуш­ком лицо не отличалось по цвету от покрывавшей стол простыни. Под спиной раненого медленно расплывалось алое пятно крови. Пулевое ранение грудной клетки и легкого вызвало у Орлова сильное кровоизлияние в плев­ральную полость.

Раненый казался до того слабым и обескровленным, что ни у кого из нас не возникало и мысли о возмож­ности сделать ему операцию. Он не перенес бы ее. В то время хирурги считали, что при ранениях грудной клетки даже простое откачивание излившейся в плевру крови является ненужным и опасным вмешательством.

Шура в глубоком раздумье глядела на умирающего матроса. Я видел, что в ней происходит сложная внут­ренняя борьба. Легким кивком головы она позвала меня. У нее был вид человека, принявшего отчаянное и про­тивозаконное решение.

— Знаешь, — тихо проговорила она, указывая на раненого. — Я хочу откачать ему кровь. Он уже уми­рает... Нужно решиться на какие-то героические меры... Только скажи Столбовому, чтобы он перелил ему побольше крови от донора.

Шура взяла большой шприц и приступила к отка­чиванию. Столбовой, с трудом введя иглу в тонкую, как нитка, вену раненого, приступил к переливанию крови. Орлов оживал с каждой минутой. У него порозовели щеки, на холодной влажной руке появился чуть замет­ный, чуть ощутимый пульс, постепенно выравнивалось дыхание. Это было пробуждение жизни. На лицах при­сутствующих засветились счастливые улыбки. Шура ликовала больше всех и даже позволила себе промурлы­кать какую-то мажорную мелодию.

Через две недели Орлов начал ходить, а в августе он простился с нами и ушел на передовую линию обороны.

День ото дня увеличивалось число поступающих ра­неных. Все больше требовалось крови для неотложных переливаний. В июле мы несколько раз получали кон­сервированную кровь из Таллина. Ее доставляли на са­молетах и случайных боевых кораблях, но от жары и дорожной тряски она быстро приходила в негодность, и мы с сожалением выливали из бутылей драгоценную жидкость.

25 июля комсомольцы госпиталя решили притти на помощь раненым морякам. Секретарь комсомольской организации Голанд, до войны студент Ленинградского университета, а теперь главстаршина КБФ, объявил на­бор добровольцев-доноров. В тот же день вся органи­зация, как один человек, решила давать свою кровь по первому требованию хирургов.

С конца июля хирурги главной операционной стали гораздо шире пользоваться переливанием крови. Они брали лежавший под стеклом донорский список и в лю­бой час дня и ночи вызывали нужного донора. Не­смотря на артиллерийский обстрел или воздушный на­лет, люди тотчас прибегали в подвал и очень обижались, если у них брали мало крови.

Однажды поздним вечером в главную операцион­ную привезли лейтенанта Барковского. Он летел из Таллина в Ханко, и у самого берега полуострова пуля немецкого «мессершмитта» пробила ему грудь. Когда санитары внесли его в подвал, он находился в состоя­нии шока: вялый взгляд, безразличие к окружающему, спутанность мыслей. Я осмотрел рану и приказал де­журной сестре срочно вызвать по телефону донора. Саша Гусева окинула Барковского быстрым пытливым взглядом и, по-своему оценив его состояние, сказала, что никого вызывать не нужно, что она даст крови столько, сколько потребуется для спасения жизни лет­чика. Она обнажила руку и легла на свободный опера­ционный стол.

— Не часто ли ты, Сашенька, даешь кровь? — спросил Столбовой, прокалывая иглой широкую вену девушки. Саша ничего не ответила. Она лежала на столе и с выражением гордости и удовлетворения на­блюдала, как в прозрачную, тонкостенную колбу тем­ной струйкой лилась ее теплая кровь, от испарений ко­торой запотевало стекло сосуда. Как только колба на­полнилась и Столбовой коротким движением руки вынул из вены иглу, Саша встала и как ни в чем не бывало принялась за свою работу.

У Барковского оказался разрыв печени, осложнен­ный большим внутренним кровотечением. Накладывая швы на рану, я наблюдал за суетившейся Сашей. На ее раскрасневшемся лице было выражение затаенной тревоги, неуверенности в том, помогла ли она раненому, выживет ли он после переливания ее, Сашиной, крови. Видя, что все идет хорошо, она заметно повеселела. Когда Барковского несли в палату, она шла позади но­силок и пристально смотрела на его бледное, утомлен­ное, но уже успокоившееся лицо.

Он выздоровел. Через неделю его стали выносить из подвала в парк, где он подолгу лежал в низком шез­лонге, задумчиво глядя на голубое и высокое небо. Он мало разговаривал и все время о чем-то думал. На его красивом, волевом, тонко очерченном лице постоянно лежало выражение то ли тоски, то ли заботы.

Как главному хирургу базы, мне приходилось бы­вать во всех хирургических отделениях, рассеянных по городу: в старом госпитале, в «яслях», в «родильном доме» и в доме партийного просвещения. Скучно, а по­рою и страшно было ходить по тихим, обезлюдевшим улицам Ханко. Необитаемые дома, с выбитыми стек­лами, с наглухо заколоченными дверями, производили гнетущее впечатление. На окнах колыхались по ветру за­пыленные кружевные занавески и шелестели высохшие, никем не поливаемые цветы. Нигде ни души, всюду царило нежилое молчание. Только изредка, подняв облако пыли, громыхала по мостовой грузовая машина или деловым шагом проходил с ног до головы вооруженный матрос. Иногда встречался комендантский патруль и, прогремев оружием, исчезал в каком-нибудь переулке.

Сплошь и рядом это томительное безмолвие дня на­рушалось обстрелом. Прислонившись к стене или при­сев на выжженную солнцем траву, я прислушивался к знакомым, давно изученным звукам: сначала сухо гремел выстрел финской пушки, затем, через несколько секунд, над головой проносился тонкий, протяжный свист, и наконец, сотрясая землю, раздавался грохот разрыва. Это в порту. Это возле вокзала. Это рядом со старым госпиталем. Это на аэродроме. Каждый взрыв с бухгалтерской точностью регистрировался в голове.

В старом госпитале, кроме хирургического корпуса, еще теплилась жизнь в отделении доктора Москалюка. На случай самозащиты Москалюк не отбирал у посту­павших к нему больных оружия и обмундирования. На стенах палат висели винтовки и автоматы, на прикро­ватных тумбочках были разложены пистолеты и ручные гранаты, из-под подушек торчали рукоятки кинжалов. В коридоре, прикрытый байковым одеялом, стоял пу­лемет, который Москалюк сумел раздобыть у знакомого командира стрелковой части. Выздоравливающие боль­ные ежедневно занимались строевой подготовкой и мар­шировали по госпитальному двору. Среди мрачно зияю­щих дотов матросы и командиры терпеливо обучались снайперской стрельбе. Для этого использовались цвет­ные таблицы из атласа по анатомии человека. Один целился в селезенку, другой — в глаз, третий — в щи­товидную железу. Заваленный камнями и бревнами двор казался шумным военным лагерем.

Два раза в неделю мне приходилось бывать в «ро­дильном доме», где лежали шестьдесят раненых. Одна маленькая палата все еще пустовала там и была пред­назначена для будущих матерей, которых время от времени привозили сюда. Тогда крики новорожденных смешивались со стонами раненых.

Однажды в родильный дом привезли из порта бело­курую, неестественно бледную женщину. У нее начинались роды. Когда ее положили на стол, она перестала ды­шать. Дежурный врач увидел, что женщина ранена и вместе с нею смертельно ранен ребенок.

За лето 1941 г. здесь появилось на свет десять совет­ских граждан. Они родились в огне канонады, и те из них, которые пережили страшные осенние переходы, бу­дут потом с гордостью вспоминать место своего рожде­ния — непобежденный советский Гангут.

Условия жизни на Ханко становились все хуже. Связь с Ленинградом и Таллином почти прекратилась. Немецкие самолеты и подводные лодки усиливали на­тиск на Финский залив. Все острее чувствовалась ото­рванность от родины. Изредка балтийские корабли заходили в ханковский порт. Они подвозили оружие и людей. С продовольствием было плохо.

Однако, несмотря на ухудшившееся питание и почти полное отсутствие свежего мяса, молока, овощей, не­смотря на то, что все военные части и гражданское на­селение переселились в сырые и темные подземелья, ханковцы почти перестали болеть. Вначале мы думали, что больные оседают в частях и не доходят до госпи­таля. Но оказалось, что и войсковые врачи во много раз сократили свои приемы: на них почти никто не являлся. Редко-редко туда забегал матрос с нестерпимой зубной болью или твердым, уверенным шагом входил адъютант командира части с какой-либо индивидуальной прось­бой (сто граммов спирта, немножко ваты, чуть-чуть вазелина). Фельдшера и санитары, если не было ра­неных, целыми днями сидели возле своих медицин­ских землянок и мирно играли в шашки, в кости, в «козла».

С началом войны не стало острых аппендицитов. До 22 июня мы оперировали их каждый день. Врачи ча­стей имели обыкновение привозить больных в ночное или в предрассветное время. Столбовому, жившему при госпитале, редкую ночь удавалось как следует выспаться. Когда дежурная сестра приходила его будить, он долго отругивался и ворчал, лежа в постели, и давал вслух честное слово завтра же подыскать себе комнату в горо­де. Однако через пять минут он уже осматривал приве­зенного краснофлотца, а через десять — тщательно мыл под холодной водопроводной струей свои большие красные руки, готовясь к экстренной операции.

Последнюю операцию острого аппендицита мы де­лали со Столбовым в субботу 21 июня, поздним вече­ром, почти в полночь. Можно ли было предположить тогда, что это наша последняя операция на Ханко из так называемых «операций мирного времени»!

О событиях, развертывавшихся на фронтах Отечественной войны, мы узнавали по радио. До двадцатых чисел июля еще работала городская сеть. Когда она за­молчала, в главную операционную протянули провода от радиостанции погранотряда, и наш репродуктор вновь заговорил, постоянно приковывая к себе много­численных слушателей. Во время передач в подвал не­редко заглядывали посторонние люди, случайно прохо­дившие по дороге. Дежурные санитары пускали не всех. Они зорко следили за тем, чтобы сохранить тайну су­ществования главной операционной. Слушать Москву становилось трудно. Разбирать удавалось немногое. Все тонуло в вихре диких завывающих звуков, которыми финны наполняли эфир. Слушатели, стоявшие в задних рядах, не разбирали ни слова. Они только пристально наблюдали за выражением лиц тех, кто успел захватить места у самого репродуктора.

Кроме радио, средством общения с родиной была на Ханко газета «Красный Гангут». Она выходила еже­дневно. В ней печатались сводки Информбюро и под­робно описывались ханковские бои. Краснофлотец-радист Сыроватко, все ночи напролет просиживая у прием­ника, ловил Москву и кропотливо, букву за буквой, выводил строки очередной передовицы «Правды». Много столбцов редакция уделяла хронике местной жизни и описанию подвигов героев-гангутцев. Каждое утро мы с волнением развертывали голубые, с невысохшей типо­графской краской, страницы газеты и прочитывали ее, начиная с заглавия и кончая объявлением Военторга о продаже по твердым ценам остатков таллинского шоко­лада. Большое удовольствие доставляли всем прекрасные боевые стихи Михаила Дудина, начинавшего на Ханко свой поэтический путь.

Большим любителем поговорить о текущих событиях был начальник военно-морской поликлиники Николаев. По роду своей работы он постоянно общался с широким кругом людей и всегда первым узнавал самые последние новости. Поликлиника находилась рядом с главной опе­рационной, и Николаев часто хаживал в наш подвал. Невысокого роста, коренастый, с солидным брюшком, называемым на флоте «морской грудью», он, несмотря на свои пятьдесят лет, отличался необыкновенной под­вижностью и жизнерадостностью. Он почти всегда улы­бался, и от его прищуренных глаз разбегались по лицу пучки глубоких, заразительно веселых морщин. В нем была особенная внутренняя теплота, которая быстро сближала его с людьми и везде делала своим человеком. Николаев никогда не скучал, не хмурился, не испыты­вал страха, не имел утомленного или озабоченного вида. Казалось, жизнь, даже в условиях жестокой блокады, приносила ему радость за радостью. Лечить больных, собирать в парке бруснику, играть в преферанс, прини­мать участие в рытье подземных убежищ — было для него всегда новым, всегда приятно волнующим удоволь­ствием. Он жил вдвоем с семнадцатилетним сыном, кото­рый перед войной приехал к отцу погостить, да так и остался на Ханко до конца августа, не думая о возвра­щении в Ленинград. Они занимали мансарду над зда­нием поликлиники и, не обращая внимания на обстрелы, беспечно ночевали на балконе. Здание было деревянное, легкое, ветхое. Осколки снарядов, разрывавшихся в парке, пробивали в нем сразу четыре стены — наружную и три внутренних. Несмотря на это, Николаев прожил здесь до половины сентября — до тех пор, пока мы не угово­рили его переселиться в подвал главной операционной.

Работа в поликлинике не, останавливалась ни на один день. Около нее постоянно толпились красно­флотцы, дожидавшиеся очереди на прием. Большинство приходило на мелкие перевязки или за порошками от кашля. Из прежних врачей здесь не осталось ни одного, и все медицинские специальности сосредоточились в ру­ках Николаева. В зубном кабинете он вырывал у матро­сов наболевшие зубы, в хирургическом — делал неслож­ные перевязки, в терапевтическом — выписывал и сам же выдавал доверовы порошки, в гинекологическом — принимал изредка появлявшихся женщин. Иногда, поль­зуясь близким соседством, он вызывал меня. Большею частью это бывало тогда, когда с обстреливаемых улиц к нему прибегал за первой помощью какой-нибудь ра­неный. Лишь только я появлялся в дверях, Николаев бежал навстречу и быстро вел меня в кабинет, задавая на ходу неизменный вопрос:

— Как вы думаете, дорогой, можно ли зашить рану, которую я вам сейчас покажу? Она прекрасно обрабо­тана, и, по-моему, ей не грозит заражение.

Это была его слабость — постоянное стремление на­ложить швы на всякую огнестрельную рану. Как хирург, я возражал против этого, глухой шов на войне — опас­ная операция. Об этом уже были написаны сотни стра­ниц. Но каждый раз Николаев обрушивался на меня с градом упреков. Он кружился около раненого, приса­живался на корточки, подносил к прищуренным глазам согнутые в трубку ладони и затем страдальчески разво­дил короткими пухлыми руками.

— Не понимаю, почему здесь по-вашему нельзя на­ложить швы! Чего вы, собственно, так боитесь? Вот уви­дите, рана заживет за неделю. Хотя я и не хирург, но опыт, слава богу, имею достаточный.

Горячась, он оттеснял меня своей налитой, упругой фигурой к стене, но скоро охладевал и с горькой усмеш­кой садился за стол, говоря примиренным голосом:

— Если вы уж так настаиваете, извольте, я оставлю эту рану открытой, — и, обращаясь к сестре, со вздохом добавлял: — Мария Соломоновна, наложите повязку.

Мария Соломоновна, пожилая, рыхлая женщина, сла­вившаяся на весь полуостров умением делать изуми­тельные маринады, с неохотой бинтовала руку и сочув­ственно глядела на своего обиженного патрона. Судьба этой всем помогавшей женщины, этой «общей мамаши», как называли ее девушки, оказалась жестокой. За ме­сяц до войны санитарное начальство направило ее из Одессы на Ханко для прохождения шестинедельного «учебного сбора». Почтенная мать семейства послушно пересекла континент и в назначенный срок явилась в кабинет Лукина. Тот определил ее в мое отделение. 22 июня ей выдали китель с нашивками старшего военфельдшера и перевели на работу в поликлинику. Вскоре они остались вдвоем с Николаевым и не разлучались друг с другом до конца обороны Ханко. В декабре 1941 года, при эвакуации в Ленинград, Мария Соломо­новна погибла в Финском заливе.

Дата добавления: 2015-10-13