Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

ДНЯ ХАНКО 4 страница

Читайте также:
  1. Contents 1 страница
  2. Contents 10 страница
  3. Contents 11 страница
  4. Contents 12 страница
  5. Contents 13 страница
  6. Contents 14 страница
  7. Contents 15 страница

Однажды во время обстрела городской площади шестидюймовый снаряд пробил стену подвала, где по­мещалась редакция «Красного Гангута». Редактор га­зеты, батальонный комиссар Зудинов, сидел в своем кабинете и разговаривал по телефону. Снаряд разорвался за дверью и ранил несколько человек. Зудинов получил глубокую, тяжелую рану. Через три-четыре минуты его принесли на руках в главную операционную. Немоло­дой, грузный, с мертвенно-бледным лицом и глазами, сохранившими еще выражение свойственного им добро­душия, он неподвижно лежал на операционном столе. Ройтман подошел к своему другу и, сразу поняв, что положение безнадежно, остановился с опущенной голо­вой. Столбовой брал у донора кровь, Белоголовое и я мыли руки. С соседних улиц доносились частые взрывы. Вдруг Зудинов, напрягая последние силы и стараясь придать твердость ослабевшему голосу, хрипло прого­ворил:

— Ройтман, ты веселый человек. Скажи мне напо­следок что-нибудь хорошее и смешное.

Ройтман, несмотря на уменье владеть собой, не на­шелся, что ответить умирающему, и, смахнув ладонью слезу, пробормотал несколько успокоительных слов. Че­рез четверть часа Зудинов умер.

Доставка раненых в госпиталь, благодаря самоот­верженной работе Басюка и крошечной площади полу­острова, происходила на Ханко настолько быстро, что к нам часто привозили совсем безнадежных — таких, ко­торые в другом месте и в другой тактической обстановке никогда не попали бы на операционный стол. Если бы Зудинова принесли на пятнадцать минут позднее, он числился бы в списке убитых.

Очень трудно было поддерживать связь с остро­вами, где все шире развертывались боевые действия. Эвакуация раненых с бесчисленных «холмов», входящих в состав Або-Аландского архипелага и разбросанных вдоль берегов Ханко, приурочивалась к наступлению ночной темноты: днем финны прямой наводкой обстре­ливали наши катера.

 

Глава четвёртая

 

Лукин часто бывал в главной операционной. Он всегда спешил, всегда торопился и прибегал, запыхав­шись от июльской жары. С утра в его карманном блок­ноте размашистым почерком было записано до двух де­сятков дел, которые он считал долгом выполнить в те­чение наступавшего дня.

— Я на одну минуту, — говорил он, шумно вбегая в подвал. — Мне еще нужно съездить в порт и побы­вать на КП у генерала. Покажите мне быстренько ваш осадочник.

Согнувшись под низкими балками, он переходил от кровати к кровати и находил нужные, совершенно осо­бенные слова для каждого раненого. По долгу службы Лукин жил в землянке, во дворе старого госпиталя. Ему отгородили там самый дальний угол, поставили индивидуальный топчан и провели телефон. В землянке иногда вспыхивал электрический свет от «движка», но чаще горели керосиновые лампы и свечи. Над изго­ловьем топчана висел старенький радиорепродуктор.

Семья Лукина, жена и две девочки семи и восьми лет, продолжали жить в прежней квартире, недалеко от берега бухты. Лукин все колебался — отправить их на Большую землю или оставить на Ханко. Эвакуация в тыл казалась ему постыдным бегством, трусостью, стремлением к собственному благополучию. Да и жена, понимая тяжесть разлуки, не настаивала на срочном отъезде. Она скорее была за то, чтобы остаться на Ханко. Лукин не раз в смятении приходил к Шуре совето­ваться, как ему быть. Шура считалась на базе перво­классной советчицей. Ее советы всегда были насыщены железной логикой. Она спокойно выслушивала Лукина и говорила:

— Юрий Всеволодович, конца войне пока не видно. Опасности увеличиваются с каждым днем. Город горит, и неизвестно, что будет дальше. Зачем подвергать ри­ску две детских жизни? Вы же сами будете страдать больше всех, если из-за вашего отцовского чувства с де­вочками или с женой случится беда. Чем скорее вы от­правите их на Большую землю, тем лучше будет и для них и для вас.

Лукин кивал головой, соглашался, но все еще мед­лил. Как-то в половине июля финский снаряд зацепил наизлете крышу лукинского дома и сбил с него печную трубу. Никто не пострадал, уцелели почти все оконные стекла, «о этот случай окончательно убедил Лукина в необходимости расстаться с семьей. Небольшой эстон­ский теплоход уходил тогда в Таллин. Без долгих сбо­ров в дорогу, захватив с собой, как это всегда бывает в спешке, случайно подвернувшиеся и ненужные вещи, Лукины сели в санитарную машину и поехали в порт. Многие дети и женщины покидали в тот день Ханко. Когда жена и девочки, стоя у корабельного трапа, стали прощаться с отцом, Лукин не нашел в себе силы поце­ловать их. Он боялся расплакаться в присутствии по­сторонних. Он только молча пожал им руки, крепко стиснул их слабые плечи. Теплоход отвалил от стенки, и полоска темной взбаламученной воды, поднявшейся между ним и каменным пирсом, начала расширяться и светлеть с каждой секундой. Девочки на борту замахали платками. Лукин не выдержал, отвернулся в сторону и зарыдал.

Возвращаясь пешком из порта, он шел по парку ми­мо главной операционной. Я никогда не видел его таким растерянным и печальным.

— Зайдем на мое старое пепелище, — сказал он, увидев меня.

Я понял, как ему тяжело. Мы прошли через парк и вскоре остановились возле опустевшего дома. В несколь­ких шагах от террасы красноармейцы стрелковой брига­ды протягивали колючую проволоку. Ее ряды густо опу­тывали все побережье Ханко.

Квартира имела нежилой, заброшенный вид. Боль­шой плюшевый медвежонок лежал ничком, на подокон­нике. В огромном кованом сундуке с открытой крышкой, свернувшись клубком, спала кошка. Развешенная на стульях одежда, сваленные в угол игрушки, немытая по­суда на столе и душный, застоявшийся воздух подчер­кивали наступившее запустение.

Лукин с шумом распахнул окна, подошел к буфету и открыл скрипучую дверцу. Взяв с полки бутылку порт­вейна, он налил мне и себе по стакану вина, сел в кресло и глубоко задумался. Потом залпом, осушил свой стакан.

— Вот и кончилась моя семейная жизнь, — тихо проговорил он. — Что они будут делать там одни, без друзей, без родных? Куда занесет их судьба? В Мо­скву? В Ташкент? В Армавир? А я... я даже не поце­ловал их перед долгой разлукой.

Он помолчал и откинул рукой свесившиеся на лоб длинные черные волосы. Мы молча сидели в сияющей от знойного солнца комнате, и каждый из нас понимал, что ни он и ни я уже никогда больше не вернемся сю­да. Сколько хороших часов провели мы с Шурой среди этих уютных стен! Как весело отпраздновали мы здесь Первое мая, как радушно приняли нас Лукины вот за этим самым столом в день нашего приезда на Ханко! А теперь на неметеном полу валялись куски штукатур­ки, и позабытая кукла, согнувшись, одиноко сидела в цве­точном горшке. Лукин окинул прощальным взглядом квартиру, сунул в карман какие-то безделушки и, взяв со стола будильник, протянул его мне.

— Это вам на память о нашей дружбе. Не отказы­вайтесь, возьмите.

Мы вышли из дома и, не заперев дверей, оставив открытыми окна, зашагали по направлению к госпиталю.

В подвале меня дожидался новый хирург, только что приехавший из Одессы. Он был мобилизован во флот из гражданского института. Еще издали, с дороги, я услышал его оглушительно громкий голос. Это был Борис Шварцгорн. Он имел вид хорошо выспавшегося и отдохнувшего человека. Когда я вошел, он бросился мне навстречу и протянул руку с таким видом, как буд­то мы всю жизнь были друзьями.

— Здравствуйте! Ну, как добрались до Ханко? — спросил я.

— Превосходно! От Одессы до Таллина тащился почти две недели, перепрыгивал с поезда на поезд, во­время налетов валялся пластом в придорожных кустах. Зато через Финский залив переплыл в одну ночь. Прав­да, на рассвете к нашему катеру привязался какой-то «юнкере», но, увидев на палубе меня, в панике драпанул, на запад.

Шварц горн захохотал. С первого дня, даже с пер­вого часа после прибытия к нам, он вошел целиком в работу: принял нескольких раненых, перевесил по-но­вому лампу в операционной и к концу дня провел с се­страми оживленную беседу о международном положении. Знакомить его ни с кем и ни с чем не пришлось. Он сам с непостижимой быстротой и удивительно точно сумел ориентироваться во всех деталях нашего быта.

К вечеру он уже стал в подвале своим человеком, причем все заметили, что при разговоре с палатной се­строй Валей Андреевой в его выпуклых, слегка воспа­ленных глазах загорался особенный, ласковый огонек. Валя была привлекательная белокурая девушка лет два­дцати, одна из самых серьезных сестер отделения. Сбли­жение между ней и Шварцгорном произошло как-то молниеносно. В конце месяца они официально объявили себя мужем и женой. После этого они поселились вместе и с тех пор не разлучались друг с другом.

Вначале Шварцгорн помогал хирургам главной опе­рационной. С ним было легко работать. Он никогда не унывал, мужественно переносил все невзгоды осадной жизни и смеялся больше и чаще всех. Вскоре Лукин пе­ревел его в старый госпиталь на должность начальника хирургического отделения, где молчаливый и старатель­ный Разумов едва справлялся с лечением многочислен­ных раненых, С этого времени я почти перестал там: бывать. Шварцгорн стал полноправным хозяином отде­ления. Лишь иногда, в затруднительных случаях, он вызывал меня по телефону или сам приходил ко мне поговорить о текущих делах. Держал он себя попрежнему самоуверенно и бесстрашно: дни и ночи проводил в наземных помещениях, не прятался от обстрелов и «иногда не терял бодрого настроения духа. Единствен­ной защитой от осколков служила ему кожаная диван­ная подушка, прислоненная к оконному стеклу у изго­ловья кровати.

Лукин часто заходил в его комнату, они подружи­лись и проводили вместе светлые июльские вечера. Неде­ли через две после приезда Шварцгорн решил объявить поход против того способа лечения ран, который приме­нялся в госпитале. Ему казалось, что путем наложения швов на обработанные огнестрельные раны можно во много раз ускорить их заживление. Лукин, не искушен­ный в хирургии, увлекся нарисованными перед ним пер­спективами и обещал всячески помочь внедрению в жизнь многообещающего метода. Шварцгорн не ограничился тем, что склонил на свою сторону Лукина. В один из приездов в госпиталь генерала Кабанова он рассказал и ему о преимуществах зашивания ран и тоже получил одобрение.

Лукин и Ройтман, под влиянием идей Шварцгорна, решили созвать конференцию хирургов ханковской ба­зы и обсудить на ней вопрос о лечении ран.

И вот в знойный июльский полдень все врачи, рабо­тавшие в хирургических филиалах госпиталя, собрались в подвале главной операционной. Столбовой нервничал с самого утра и ради торжественного случая надел но­вый китель. Сразу после завтрака он начал мысленно готовить предстоящую речь и время от времени записы­вал на листке бумаги отрывочные, ему одному понятные фразы. Лукин и Шварцгорн пришли рано. Перешепты­ваясь с видом заговорщиков, они заняли передние стулья. Наша группа — Белоголовов, Столбовой, Шура и я — расположилась в стороне.

Лукин пересел за председательский столик, постучал мундштуком по графину и предоставил слово Шварцгорну. Тот быстро встал и оглушительно громко произ­нес длинную обвинительную речь, направленную против тех хирургов, которые противятся наложению на раны первичного шва. Он обвинял их в рутинерстве, косно­сти, привязанности к шаблону. Пользуясь какими-то неясными данными мирного времени, он доказывал не только допустимость, но и необходимость глухого заши­вания огнестрельных ран после их хирургической обра­ботки.

— Вы увидите, товарищи, как быстро станут выздо­равливать наши раненые, если мы все перейдем на пред­лагаемый метод, — закончил он свое выступление. — Наша военно-морская база почти блокирована врагом, и каждый боец на Ханко имеет удесятеренную ценность. Давайте же удесятеренными темпами возвращать в строй защитников Ханко!

Опустившись на стул, Шварцгорн пробежал побед­ным взглядом по лицам присутствующих. Николаев тор­жествующе потирал пухлые руки и с добродушно-ядови­той усмешкой посматривал на меня. Столбовой ерзал на скамейке, теребя исписанный листок бумаги. Шура с трудом удерживала его за рукав.

Я попросил слова и начал шаг за шагом раскрывать те опасности, которые связаны с наложением первично­го шва.

— Лучше у одного из десяти раненых — сказал я, — задержать выздоровление на две-три недели, чем всех десятерых подвергать риску тяжелых, иногда смертель­ных осложнений. Особенно опасен этот метод сейчас, на фронтах Отечественной войны, когда много врачей все­возможных специальностей вынуждены заниматься хи­рургической работой, пока не разбираясь в ней доста­точно хорошо.

Я говорил с полчаса. Я старался быть совершенно спокойным и избегать патетических фраз. Столбовой си­дел как на иголках и даже курил, чего он никогда в жиз­ни не делал. Лишь только наступила пауза, он вскочил с места и, отчаянно жестикулируя, забыв о своей шпар­галке, обрушил на Шварцгорна безудержный поток слов. Он сказал приблизительно то же, что и я, но с такою страстью и темпераментом, что даже нахмурившееся лицо Шварцгорна стало постепенно расплываться в улыбку. Потом выступил Белоголовое, который кончил свою речь неожиданным призывом приниматься за постройку под­земного госпиталя.

Победа, в общем, осталась за нами. Лукин отказался от заключительного слова и с видом побежденного под­нял вверх обе руки. Было решено не накладывать швов на огнестрельные раны.

Июль с белыми ночами, тревогами, обстрелами и по­жарами тянулся утомительно долго. Жаркие дни сменя­лись душными, прозрачными вечерами. Иногда над го­родом проходили короткие грозы, и удары грома сли­вались тогда с грохотом разрывающихся снарядов. Мы только еще привыкали к войне, только принюхивались к пороховому дыму. Гул «юнкерсов», пролетавших над крышею дома, все еще казался нам страшным, и страш­ными казались тихие зарева, горевшие в чистом, усы­панном звездами небе.

В часы затишья, когда умолкали орудия и над полу­островом не летали вражеские бомбардировщики, всем хотелось развлечься и отдохнуть. По совету Лукина, мы с Шурой купили в Военторге фотографический аппа­рат «фэд» и понемногу щелкали им, запечатлевая на пленках будничные картины подвальной жизни. На­шему примеру последовал Столбовой, который не умел снимать. Его обучение взял на себя я. Фотографи­ческое дело ему не давалось. Он всегда торопился, снимал с предельно короткими выдержками, независимо от освещения, и у него получались недодержанные, бледные негативы, приводившие его в бурное негодо­вание.

— Желал бы я знать, какой изобретатель выдумал этот идиотский аппарат! — кричал он, угрожающе вертя перед собою раскрытую камеру. — Вместо собаки у меня вышло какое-то облако, вместо дома — раздавленная спичечная коробка. Посмотрите на этот содержательный снимочек! Он должен изображать группу операционных сестер, занятых приготовлением инструментов. А что получилось в действительности? Груда мятого белья, только что выброшенного из стиральной машины. Ни одного лица! Ни одной человеческой фигуры.

 

— Позвольте, Петр Тарасович! — говорил я. — Ведь вы снимали в подвале, при свечах и керосиновых лампах. При таком освещении ни один аппарат не даст хорошего снимка.

Столбовой с новой силой набрасывался на меня и многословно доказывал, что я ничего не смыслю в фо­тографии. В конце концов он решительно заявлял, что теперь ему не остается ничего другого, как ходить в гарнизонную фотолабораторию и там самому про­являть свои ленты. Фотолаборатория помещалась в под­вале Дома флота. Мы несколько раз посылали туда в кассетах заснятые пленки и через два-три дня полу­чали готовые отпечатки. Все лето мы пользовались лю­безностью неизвестного доброжелателя, но ни разу не удосужились зайти и поблагодарить его.

В том же подвале ютился драматический ансамбль ханковского гарнизона, руководимый вдумчивым арти­стом Смирновым, который, кроме неистощимой энергии, обладал и тонким сценическим дарованием. Труппа со­стояла из краснофлотцев и жен командиров. Они непре­рывно разъезжали по действующим частям и ежедневно бывали на перешейке и островах, то-есть в самых опас­ных местах обороны. За сутки им приходилось делать пять-шесть выездов и много раз рисковать жизнью для того, чтобы рассмешить солдат веселою песней и доста­вить им несколько минут удовольствия. Весь ансамбль, и мужчины и женщины, оставался на полуострове до ухода последнего эшелона. Много раз артисты приезжа­ли и в подвал главной операционной. Сценические усло­вия были здесь до такой степени трудными, что только особенное уважение к раненым и необыкновенно горячее желание развлечь их могли заставить исполнителей при­спосабливаться и к низким потолкам осадочника, и к от­сутствию в нем подмостков, и к серому подвальному полумраку. Артисты выступали в узких проходах между кроватями и показывали свои номера либо на корточ­ках, либо сидя на табуретах. Для выздоравливающих раненых, находившихся в здании бывших яслей, в ста шагах от подвала,- ансамбль выступал на открытом воз­духе. Если в разгаре спектакля поблизости начинался артиллерийский обстрел, действие продолжалось, как будто ничего особенного не случилось. И только когда над головами людей проносился прерывистый свист осколков, публика вместе с исполнителями не спеша укрывалась в «яслях» и отсиживалась там до наступле­ния тишины. Затем все снова выходили на воздух, и театральное представление продолжалось.

В сентябре в городском парке, рядом с главной опе­рационной, упала полутонная немецкая бомба, образо­вавшая в рыхлом песчаном грунте воронку колоссаль­ных размеров. Диаметр ее достигал пятнадцати метров. Через минуту после взрыва группа врачей с любопыт­ством осматривала ее. Песок по краям обвала был плотно спрессован, и от него шли горячие, удушливые испа­рения. Белоголовов окинул воронку опытным хозяйским глазом и деловито сказал:

— Какой великолепный котлован для постройки убежища! Сколько сил могли бы сэкономить на этом наши строители!

Все рассмеялись, не подозревая того, что через неде­лю здесь действительно будет сооружен крепкий и бла­гоустроенный «дот», предназначенный для общежития драматической труппы. На месте падения бомбы, по приказанию Кабанова, было построено просторное убе­жище с электрическим светом, водопроводом и ваннами. Артисты прожили в нем больше двух месяцев.

Кроме фотографии и театра, у обитателей нашего - подвала было еще одно развлечение—возня с животны­ми, которых стали любить даже те, кто до войны отно­сился к ним равнодушно.

Однажды Белоголовов принес за пазухой молодень­кую белочку, которую он поднял на дороге под деревом. Она, вероятно, упала с большой высоты и расшиблась о камни. Белочка быстро оправилась от ушиба и стала совершенно ручной и ласковой, как котенок. С неописуе­мой ловкостью и без всякого страха она скакала по на­шим плечам. Особенно любила она прыгнуть на чью-нибудь голову, взъерошить лапками волосы и, не дав­шись в руки, вихрем перелететь на абажур подвешенной к потолку лампы. Раненые тоже забавлялись белкой и часто угощали ее конфетами. Получив подарок, она забиралась куда-нибудь в недоступное место и обеими лапками развертывала цветную бумажку. Она делала это с такой ловкостью и быстротой, как будто всю

жизнь питалась сластями. Через несколько секунд, обертка, кружась по воздуху, падала на пол, и белочка не торопясь начинала грызть хрустящую карамель.

В миниатюрной комнате Ройтмана вел затворниче­ский образ жизни его воспитанник и любимец — кот Яша. Это был красавец-сибиряк с мягкой дымчатой шерсткой. Ройтман ухаживал за ним, как за ребенком, и собственноручно, надев очки и подвесив к кителю-фартук, готовил ему питание. Войну Яша переносил тя­жело. Как только вблизи раздавалась стрельба, он нер­вно поджимал уши, с испуганным видом озирался по сторонам и, жалобно пискнув, немедленно залезал под кровать. В один из июльских вечеров, когда происходил ожесточенный обстрел нашего участка, кот не выдержал напряжения нервов и через открытую дверь опрометью выскочил из подвала. С тех пор он больше не возвра­щался.

Трагическая история произошла и с нашею белоч­кой. Как-то раз она выпрыгнула во двор и стала взби­раться на дерево. Шедший мимо дома подвыпивший матрос, в охотничьем азарте, дал по ней короткую авто­матную очередь. Белоголовое услышал выстрелы и, без кителя, в расстегнутой рубашке, выбежал на дорогу. Но было уже поздно: убитая белочка лежала в лужице крови.

Сестры отдавали свободное время кропотливой и незаметной женской работе. Они вышивали бойцам но­совые платки, собирали подарки летчикам и морякам десантных отрядов, готовили брусничное и малиновое варенье для раненых, ездили в стрелковые части чистить оружие, стирать белье, чинить износившееся обмундиро­вание. Старшая сестра главной операционной Алексан­дрович, женщина за пятьдесят лет, ни в чем не отста­вала от молодежи. Она тоже собирала ягоды и тоже частенько тряслась в грузовиках, разъезжая по передо­вой линии обороны.

Нередко девушки выполняли трудные и опасные поручения.

В один дождливый вечер, когда парк шумел от рез­ких порывов ветра и на море гулял шестибальный шторм, Лукин позвонил в подвал и вызвал к телефону палат­ную сестру комсомолку Марию Дмитриеву.

 

— Возьмите с собой санитарную сумку, флягу воды и «а одни сутки продуктов. Через час будьте в порту у пирса, — коротко приказал он.

— Есть через час быть в порту, — ответила Дми­триева и, не опросив ничего о том, что ее ожидает, по­весила трубку.

Девушки обступили ее и не то с тревогой, не то с за­таенной завистью смотрели на подругу, получившую секретное и таинственное задание.

— Тебя, должно быть, посылают в десантную опе­рацию, — мечтательно прошептала Саша Гавриленко.

— Или в Таллин за перевязочным материалом... — сказала Маруся.

Сестра Рудакова, пожилая, слабая женщина, кото­рую раненые любили, как мать, за бесконечную доброту, сочувственно всплеснула руками.

— Куда бы тебя ни посылали, все равно страшно выходить из дому в такую погоду. Ты промокнешь до нитки, пока доберешься до порта. Возьми по крайней мере мой непромокаемый плащ.

Через четверть часа Дмитриева была уже готова в дорогу и, нагруженная санитарной сумкой, противога­зом и мешком с продовольствием, стояла у наружной двери подвала. Шум ветра, доносившийся со двора, заглушал голоса провожавших ее девушек. В коридоре показался Ройтман, в очках и, как всегда, с папиросой во рту.

— Не галдите, девчонки, на весь подвал, — с при­творной строгостью проговорил он. — Я открою вам эту военную «тайну». То, что Лукин передал по телефону, мне хорошо известно. Это мое приказание. Так как Басюк, находящийся сейчас в порту, через полчаса по­святит Дмитриеву во все подробности дела, я имею право немного опередить его. Между Ханко и Таллином в Финском заливе расположен крошечный островок Осмуссар. Последние дни фашисты жестоко обстрели­вают этот клочок земли с моря и воздуха, в результате чего там скопилось несколько десятков тяжелейших ране­ных. Все они нуждаются в серьезной хирургической по­мощи. Генерал Кабанов отправляет сегодня на Осмуссар катера с продовольствием и боеприпасами. Они выйдут ночью и к утру должны вернуться обратно. Я решил воспользоваться этим транспортом и вывезти с острова пострадавших. Как вы считаете: правильно мое решение или нет?

— Конечно, правильно, — дружным хором ответили девушки.

Маруся Калинина, заслоняя всех своей высокой фи­гурой, сделала шаг вперед.

— А по-моему, неправильно. Одной Дмитриевой трудно будет справиться с таким ответственным пору­чением. Я считаю, что нужно послать еще одну сестру, ну хотя бы... меня. Разрешите мне, товарищ началь­ник...

Маруся, забыв о том, что она — краснофлотец и что перед нею стоит военврач первого ранга, подошла к Ройтману и умоляюще взяла его за рукав.

— Пожалуйста, разрешите мне, Матвей Григорье­вич. Я буду готова через одну минуту.

— Не разрешаю, Калинина, — холодно остановил ее Ройтман. — Вы старшая операционная сестра и каждую минуту можете понадобиться здесь, в главной опера­ционной.

Маруся недовольно дернула худыми плечами.

...Ранним утром к подвалу, разбрызгивая мокрый песок, подъехала санитарная машина. Дмитриева вбе­жала в приемную, поцеловала дежурную сестру и ска­зала, что привезла раненых.

— Они такие же мокрые, как и я, их нужно немед­ленно переодеть.

Она сбросила с себя измятую и отяжелевшую от влаги шинель. О своей поездке она рассказала так ко­ротко и с такой неохотой, как будто речь шла о самом обычном, повседневном и давно надоевшем ей деле. Из ее слов мы поняли только, что на рассвете катера под­верглись обстрелу немецких сторожевых кораблей и едва не затонули в заливе.

По ночам сестры зорко следили за воздухом. Над городом, на фоне темного неба, порою вспыхивали и рассыпались вражеские ракеты: зеленые, белые, красные. Финские шпионы, прячась в расщелинах скал и в под­валах покинутых зданий, сигнализировали своим о том, что происходило на Ханко. Они знали каждую тропин­ку на полуострове, каждый куст в зарослях леса и под покровом ночи всячески старались проникнуть в совет­скую крепость. Их немало переловили на перешейке, немало потопили в заливе. Но все же некоторым из них удавалось перебираться через границу. Чем длиннее становились ночи, тем чаще взвивались над городом разноцветные огоньки сигнальных ракет. Девушки хоро­шо знали местность и без ошибки засекали участки, где копошились Лазутчики.

Чтобы не поднять ложной тревоги, они несколько раз проверяли свои наблюдения и только тогда звонили в комендатуру.

Как-то в конце июля, часов в одиннадцать вечера, когда густые сумерки обволокли город и берег притих­шей бухты, Надя Ивашова, одна из дежурных опера­ционных сестер, постучала в дверь моей комнаты.

— Товарищ начальник, — приглушенным голосом сказала она, — выйдите на минутку.

Я вышел в коридор и вопросительно посмотрел на девушку. В ее глазах было крайнее беспокойство.

— Дойдемте до дороги, товарищ начальник. Мне кажется, у хлебозавода происходит какая-то странная сигнализация.

— Хорошо, сейчас, — сказал я и, вогнувшись, за­глянул в клетку Белоголовова. Тот лежал с прилажен­ной у изголовья свечой и что-то читал. Когда я вошел, он поставил свечу на стол, захлопнул книгу и гостепри­имным жестом пригласил меня сесть.

— Папиросу или моченой брусники?

— Нет, спасибо. Ивашова говорит, что неподалеку работают финны. Нужно пойти посмотреть. Если не устали, пойдемте.

Белоголовов вскочил с кровати, натянул китель и взял из-под подушки наган. Мы вышли на дорогу. На расстоянии километра, в районе хлебозавода, мерно вспыхивал и потухал чуть заметный голубой огонек, от­деленный от поверхности земли пустым темным про­странством. Вспышки были то долгими, затяжными, то мгновенными, напоминающими короткое замыкание в эле­ктрических проводах. С минуту мы настороженно наблю­дали за непонятным явлением. Кругом было безветренно и тихо. Наконец Белоголовое раздельно и четко произнес:

— Я начинаю понимать. Это азбука Морзе. Негодяй сидит на той высокой сосне, которую я собирался вчера спилить для нашего дота. Надюша, засеките точку и бегите скорей к телефону.

Ивашова, спотыкаясь о разбросанные повсюду мо­гильные плиты, бросилась в подвал. Мы зашагали к хлебозаводу и не спускали глаз с едва заметных све­тящихся знаков. До дерева оставалось не более ста ша­гов. Вдруг ночное безмолвие прорезал сухой винтовоч­ный выстрел. Голубые искры померкли, и на сером об­лачном небе яснее выступили очертания столетней сосны. Комендантский патруль, топоча пудовыми сапо­гами по камням, пересек дорогу и скрылся среди домов. Мы повернули назад. Из темноты неожиданно выплыла чья-то фигура, легко и неслышно двигавшаяся нам навстречу. Я догадался, что это Шура, и потихоньку окликнул ее.

— Да, это я. Хорошо, что ты позвал меня, а то я прошла бы мимо. Ничего не видно.

— Зачем ты здесь?

— Мне сказали, что вы с Николаем Николаевичем ушли на хлебозавод, и я решила догнать вас. Расскажи, что случилось.

Белоголовов недовольно махнул рукой.

— Мы, собственно, ничего не видели. Патруль при­шел раньше нас и прекратил сигнализацию.

Шура зябко вздрогнула и прижалась ко мне.

— Тебе страшно? — спросил я.

Она остановилась.

—Нет, я только волновалась за вас. Кстати, возьми вот это, ты забыл на столе. — Она протянула мне кобу­ру с револьвером.

На западе, над горизонтом, как бы разорвав навис­шие облака, сверкнула мгновенная огненная вспышка. На Короткий миг она осветила шоссе и по краям его кусты шиповника, усыпанные сверкающими каплями вечерней росы.

В этот момент совсем близко от нас, где-то над вер­хушками деревьев, раздался протяжный свист, и я по­чувствовал, будто горячий обжигающий ветер сухо пах­нул в лицо. Почти тотчас в стороне от дороги высоко взвился столб желтого пламени, по кустам пробежали три колеблющихся уродливых тени (Шура, Белоголовов и я), и затем прогремел взрыв. На западе полыхнули новые вспышки — одна, другая, третья, четвертая... Мы ускорили шаг и почти побежали, стараясь не поте­рять друг друга из виду. Было слышно, как осколки ломали ветви деревьев и шуршали в густой листве. На­право от нас показалось здание яслей с еле различимы­ми очертаниями террас и колонн. В одном окне между шторами пробивалась полоска света. До подвала остава­лось не больше минуты ходьбы. Вдруг рядом, за выступом скалы, раздался новый удар, от которого заколыха­лась земля и стало светло, как днем.

— Ложитесь! Не стойте на дороге! — властно ско­мандовала Шура. — Не стройте из себя дон-кихотов!

Мы подбежали ко рву, прорытому вдоль шоссе,, и прилегли на колючую, мокрую траву, пахнувшую сы­ростью и полынью. Снова стало темно и тихо. Было слышно, как в яслях ходят люди и поскрипывают полы. Кто-то прогремел засовом, запирая наружную дверь.

— Не зайти ли нам пока в ясли? — нерешительно предложил Белоголовов.


Дата добавления: 2015-10-13; просмотров: 78 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: ДНЯ ХАНКО 1 страница | ДНЯ ХАНКО 2 страница | ДНЯ ХАНКО 6 страница | ДНЯ ХАНКО 7 страница | ДНЯ ХАНКО 8 страница | ДНЯ ХАНКО 9 страница | ДНЯ ХАНКО 10 страница | ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 1 страница | ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 2 страница | ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 3 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ДНЯ ХАНКО 3 страница| ДНЯ ХАНКО 5 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.021 сек.)