ДНЯ ХАНКО 4 страница

Однажды во время обстрела городской площади шестидюймовый снаряд пробил стену подвала, где по­мещалась редакция «Красного Гангута». Редактор га­зеты, батальонный комиссар Зудинов, сидел в своем кабинете и разговаривал по телефону. Снаряд разорвался за дверью и ранил несколько человек. Зудинов получил глубокую, тяжелую рану. Через три-четыре минуты его принесли на руках в главную операционную. Немоло­дой, грузный, с мертвенно-бледным лицом и глазами, сохранившими еще выражение свойственного им добро­душия, он неподвижно лежал на операционном столе. Ройтман подошел к своему другу и, сразу поняв, что положение безнадежно, остановился с опущенной голо­вой. Столбовой брал у донора кровь, Белоголовое и я мыли руки. С соседних улиц доносились частые взрывы. Вдруг Зудинов, напрягая последние силы и стараясь придать твердость ослабевшему голосу, хрипло прого­ворил:

— Ройтман, ты веселый человек. Скажи мне напо­следок что-нибудь хорошее и смешное.

Ройтман, несмотря на уменье владеть собой, не на­шелся, что ответить умирающему, и, смахнув ладонью слезу, пробормотал несколько успокоительных слов. Че­рез четверть часа Зудинов умер.

Доставка раненых в госпиталь, благодаря самоот­верженной работе Басюка и крошечной площади полу­острова, происходила на Ханко настолько быстро, что к нам часто привозили совсем безнадежных — таких, ко­торые в другом месте и в другой тактической обстановке никогда не попали бы на операционный стол. Если бы Зудинова принесли на пятнадцать минут позднее, он числился бы в списке убитых.

Очень трудно было поддерживать связь с остро­вами, где все шире развертывались боевые действия. Эвакуация раненых с бесчисленных «холмов», входящих в состав Або-Аландского архипелага и разбросанных вдоль берегов Ханко, приурочивалась к наступлению ночной темноты: днем финны прямой наводкой обстре­ливали наши катера.

Глава четвёртая

Лукин часто бывал в главной операционной. Он всегда спешил, всегда торопился и прибегал, запыхав­шись от июльской жары. С утра в его карманном блок­ноте размашистым почерком было записано до двух де­сятков дел, которые он считал долгом выполнить в те­чение наступавшего дня.

— Я на одну минуту, — говорил он, шумно вбегая в подвал. — Мне еще нужно съездить в порт и побы­вать на КП у генерала. Покажите мне быстренько ваш осадочник.

Согнувшись под низкими балками, он переходил от кровати к кровати и находил нужные, совершенно осо­бенные слова для каждого раненого. По долгу службы Лукин жил в землянке, во дворе старого госпиталя. Ему отгородили там самый дальний угол, поставили индивидуальный топчан и провели телефон. В землянке иногда вспыхивал электрический свет от «движка», но чаще горели керосиновые лампы и свечи. Над изго­ловьем топчана висел старенький радиорепродуктор.

Семья Лукина, жена и две девочки семи и восьми лет, продолжали жить в прежней квартире, недалеко от берега бухты. Лукин все колебался — отправить их на Большую землю или оставить на Ханко. Эвакуация в тыл казалась ему постыдным бегством, трусостью, стремлением к собственному благополучию. Да и жена, понимая тяжесть разлуки, не настаивала на срочном отъезде. Она скорее была за то, чтобы остаться на Ханко. Лукин не раз в смятении приходил к Шуре совето­ваться, как ему быть. Шура считалась на базе перво­классной советчицей. Ее советы всегда были насыщены железной логикой. Она спокойно выслушивала Лукина и говорила:

— Юрий Всеволодович, конца войне пока не видно. Опасности увеличиваются с каждым днем. Город горит, и неизвестно, что будет дальше. Зачем подвергать ри­ску две детских жизни? Вы же сами будете страдать больше всех, если из-за вашего отцовского чувства с де­вочками или с женой случится беда. Чем скорее вы от­правите их на Большую землю, тем лучше будет и для них и для вас.

Лукин кивал головой, соглашался, но все еще мед­лил. Как-то в половине июля финский снаряд зацепил наизлете крышу лукинского дома и сбил с него печную трубу. Никто не пострадал, уцелели почти все оконные стекла, «о этот случай окончательно убедил Лукина в необходимости расстаться с семьей. Небольшой эстон­ский теплоход уходил тогда в Таллин. Без долгих сбо­ров в дорогу, захватив с собой, как это всегда бывает в спешке, случайно подвернувшиеся и ненужные вещи, Лукины сели в санитарную машину и поехали в порт. Многие дети и женщины покидали в тот день Ханко. Когда жена и девочки, стоя у корабельного трапа, стали прощаться с отцом, Лукин не нашел в себе силы поце­ловать их. Он боялся расплакаться в присутствии по­сторонних. Он только молча пожал им руки, крепко стиснул их слабые плечи. Теплоход отвалил от стенки, и полоска темной взбаламученной воды, поднявшейся между ним и каменным пирсом, начала расширяться и светлеть с каждой секундой. Девочки на борту замахали платками. Лукин не выдержал, отвернулся в сторону и зарыдал.

Возвращаясь пешком из порта, он шел по парку ми­мо главной операционной. Я никогда не видел его таким растерянным и печальным.

— Зайдем на мое старое пепелище, — сказал он, увидев меня.

Я понял, как ему тяжело. Мы прошли через парк и вскоре остановились возле опустевшего дома. В несколь­ких шагах от террасы красноармейцы стрелковой брига­ды протягивали колючую проволоку. Ее ряды густо опу­тывали все побережье Ханко.

Квартира имела нежилой, заброшенный вид. Боль­шой плюшевый медвежонок лежал ничком, на подокон­нике. В огромном кованом сундуке с открытой крышкой, свернувшись клубком, спала кошка. Развешенная на стульях одежда, сваленные в угол игрушки, немытая по­суда на столе и душный, застоявшийся воздух подчер­кивали наступившее запустение.

Лукин с шумом распахнул окна, подошел к буфету и открыл скрипучую дверцу. Взяв с полки бутылку порт­вейна, он налил мне и себе по стакану вина, сел в кресло и глубоко задумался. Потом залпом, осушил свой стакан.

— Вот и кончилась моя семейная жизнь, — тихо проговорил он. — Что они будут делать там одни, без друзей, без родных? Куда занесет их судьба? В Мо­скву? В Ташкент? В Армавир? А я... я даже не поце­ловал их перед долгой разлукой.

Он помолчал и откинул рукой свесившиеся на лоб длинные черные волосы. Мы молча сидели в сияющей от знойного солнца комнате, и каждый из нас понимал, что ни он и ни я уже никогда больше не вернемся сю­да. Сколько хороших часов провели мы с Шурой среди этих уютных стен! Как весело отпраздновали мы здесь Первое мая, как радушно приняли нас Лукины вот за этим самым столом в день нашего приезда на Ханко! А теперь на неметеном полу валялись куски штукатур­ки, и позабытая кукла, согнувшись, одиноко сидела в цве­точном горшке. Лукин окинул прощальным взглядом квартиру, сунул в карман какие-то безделушки и, взяв со стола будильник, протянул его мне.

— Это вам на память о нашей дружбе. Не отказы­вайтесь, возьмите.

Мы вышли из дома и, не заперев дверей, оставив открытыми окна, зашагали по направлению к госпиталю.

В подвале меня дожидался новый хирург, только что приехавший из Одессы. Он был мобилизован во флот из гражданского института. Еще издали, с дороги, я услышал его оглушительно громкий голос. Это был Борис Шварцгорн. Он имел вид хорошо выспавшегося и отдохнувшего человека. Когда я вошел, он бросился мне навстречу и протянул руку с таким видом, как буд­то мы всю жизнь были друзьями.

— Здравствуйте! Ну, как добрались до Ханко? — спросил я.

— Превосходно! От Одессы до Таллина тащился почти две недели, перепрыгивал с поезда на поезд, во­время налетов валялся пластом в придорожных кустах. Зато через Финский залив переплыл в одну ночь. Прав­да, на рассвете к нашему катеру привязался какой-то «юнкере», но, увидев на палубе меня, в панике драпанул, на запад.

Шварц горн захохотал. С первого дня, даже с пер­вого часа после прибытия к нам, он вошел целиком в работу: принял нескольких раненых, перевесил по-но­вому лампу в операционной и к концу дня провел с се­страми оживленную беседу о международном положении. Знакомить его ни с кем и ни с чем не пришлось. Он сам с непостижимой быстротой и удивительно точно сумел ориентироваться во всех деталях нашего быта.

К вечеру он уже стал в подвале своим человеком, причем все заметили, что при разговоре с палатной се­строй Валей Андреевой в его выпуклых, слегка воспа­ленных глазах загорался особенный, ласковый огонек. Валя была привлекательная белокурая девушка лет два­дцати, одна из самых серьезных сестер отделения. Сбли­жение между ней и Шварцгорном произошло как-то молниеносно. В конце месяца они официально объявили себя мужем и женой. После этого они поселились вместе и с тех пор не разлучались друг с другом.

Вначале Шварцгорн помогал хирургам главной опе­рационной. С ним было легко работать. Он никогда не унывал, мужественно переносил все невзгоды осадной жизни и смеялся больше и чаще всех. Вскоре Лукин пе­ревел его в старый госпиталь на должность начальника хирургического отделения, где молчаливый и старатель­ный Разумов едва справлялся с лечением многочислен­ных раненых, С этого времени я почти перестал там: бывать. Шварцгорн стал полноправным хозяином отде­ления. Лишь иногда, в затруднительных случаях, он вызывал меня по телефону или сам приходил ко мне поговорить о текущих делах. Держал он себя попрежнему самоуверенно и бесстрашно: дни и ночи проводил в наземных помещениях, не прятался от обстрелов и «иногда не терял бодрого настроения духа. Единствен­ной защитой от осколков служила ему кожаная диван­ная подушка, прислоненная к оконному стеклу у изго­ловья кровати.

Лукин часто заходил в его комнату, они подружи­лись и проводили вместе светлые июльские вечера. Неде­ли через две после приезда Шварцгорн решил объявить поход против того способа лечения ран, который приме­нялся в госпитале. Ему казалось, что путем наложения швов на обработанные огнестрельные раны можно во много раз ускорить их заживление. Лукин, не искушен­ный в хирургии, увлекся нарисованными перед ним пер­спективами и обещал всячески помочь внедрению в жизнь многообещающего метода. Шварцгорн не ограничился тем, что склонил на свою сторону Лукина. В один из приездов в госпиталь генерала Кабанова он рассказал и ему о преимуществах зашивания ран и тоже получил одобрение.

Лукин и Ройтман, под влиянием идей Шварцгорна, решили созвать конференцию хирургов ханковской ба­зы и обсудить на ней вопрос о лечении ран.

И вот в знойный июльский полдень все врачи, рабо­тавшие в хирургических филиалах госпиталя, собрались в подвале главной операционной. Столбовой нервничал с самого утра и ради торжественного случая надел но­вый китель. Сразу после завтрака он начал мысленно готовить предстоящую речь и время от времени записы­вал на листке бумаги отрывочные, ему одному понятные фразы. Лукин и Шварцгорн пришли рано. Перешепты­ваясь с видом заговорщиков, они заняли передние стулья. Наша группа — Белоголовов, Столбовой, Шура и я — расположилась в стороне.

Лукин пересел за председательский столик, постучал мундштуком по графину и предоставил слово Шварцгорну. Тот быстро встал и оглушительно громко произ­нес длинную обвинительную речь, направленную против тех хирургов, которые противятся наложению на раны первичного шва. Он обвинял их в рутинерстве, косно­сти, привязанности к шаблону. Пользуясь какими-то неясными данными мирного времени, он доказывал не только допустимость, но и необходимость глухого заши­вания огнестрельных ран после их хирургической обра­ботки.

— Вы увидите, товарищи, как быстро станут выздо­равливать наши раненые, если мы все перейдем на пред­лагаемый метод, — закончил он свое выступление. — Наша военно-морская база почти блокирована врагом, и каждый боец на Ханко имеет удесятеренную ценность. Давайте же удесятеренными темпами возвращать в строй защитников Ханко!

Опустившись на стул, Шварцгорн пробежал побед­ным взглядом по лицам присутствующих. Николаев тор­жествующе потирал пухлые руки и с добродушно-ядови­той усмешкой посматривал на меня. Столбовой ерзал на скамейке, теребя исписанный листок бумаги. Шура с трудом удерживала его за рукав.

Я попросил слова и начал шаг за шагом раскрывать те опасности, которые связаны с наложением первично­го шва.

— Лучше у одного из десяти раненых — сказал я, — задержать выздоровление на две-три недели, чем всех десятерых подвергать риску тяжелых, иногда смертель­ных осложнений. Особенно опасен этот метод сейчас, на фронтах Отечественной войны, когда много врачей все­возможных специальностей вынуждены заниматься хи­рургической работой, пока не разбираясь в ней доста­точно хорошо.

Я говорил с полчаса. Я старался быть совершенно спокойным и избегать патетических фраз. Столбовой си­дел как на иголках и даже курил, чего он никогда в жиз­ни не делал. Лишь только наступила пауза, он вскочил с места и, отчаянно жестикулируя, забыв о своей шпар­галке, обрушил на Шварцгорна безудержный поток слов. Он сказал приблизительно то же, что и я, но с такою страстью и темпераментом, что даже нахмурившееся лицо Шварцгорна стало постепенно расплываться в улыбку. Потом выступил Белоголовое, который кончил свою речь неожиданным призывом приниматься за постройку под­земного госпиталя.

Победа, в общем, осталась за нами. Лукин отказался от заключительного слова и с видом побежденного под­нял вверх обе руки. Было решено не накладывать швов на огнестрельные раны.

Июль с белыми ночами, тревогами, обстрелами и по­жарами тянулся утомительно долго. Жаркие дни сменя­лись душными, прозрачными вечерами. Иногда над го­родом проходили короткие грозы, и удары грома сли­вались тогда с грохотом разрывающихся снарядов. Мы только еще привыкали к войне, только принюхивались к пороховому дыму. Гул «юнкерсов», пролетавших над крышею дома, все еще казался нам страшным, и страш­ными казались тихие зарева, горевшие в чистом, усы­панном звездами небе.

В часы затишья, когда умолкали орудия и над полу­островом не летали вражеские бомбардировщики, всем хотелось развлечься и отдохнуть. По совету Лукина, мы с Шурой купили в Военторге фотографический аппа­рат «фэд» и понемногу щелкали им, запечатлевая на пленках будничные картины подвальной жизни. На­шему примеру последовал Столбовой, который не умел снимать. Его обучение взял на себя я. Фотографи­ческое дело ему не давалось. Он всегда торопился, снимал с предельно короткими выдержками, независимо от освещения, и у него получались недодержанные, бледные негативы, приводившие его в бурное негодо­вание.

— Желал бы я знать, какой изобретатель выдумал этот идиотский аппарат! — кричал он, угрожающе вертя перед собою раскрытую камеру. — Вместо собаки у меня вышло какое-то облако, вместо дома — раздавленная спичечная коробка. Посмотрите на этот содержательный снимочек! Он должен изображать группу операционных сестер, занятых приготовлением инструментов. А что получилось в действительности? Груда мятого белья, только что выброшенного из стиральной машины. Ни одного лица! Ни одной человеческой фигуры.

— Позвольте, Петр Тарасович! — говорил я. — Ведь вы снимали в подвале, при свечах и керосиновых лампах. При таком освещении ни один аппарат не даст хорошего снимка.

Столбовой с новой силой набрасывался на меня и многословно доказывал, что я ничего не смыслю в фо­тографии. В конце концов он решительно заявлял, что теперь ему не остается ничего другого, как ходить в гарнизонную фотолабораторию и там самому про­являть свои ленты. Фотолаборатория помещалась в под­вале Дома флота. Мы несколько раз посылали туда в кассетах заснятые пленки и через два-три дня полу­чали готовые отпечатки. Все лето мы пользовались лю­безностью неизвестного доброжелателя, но ни разу не удосужились зайти и поблагодарить его.

В том же подвале ютился драматический ансамбль ханковского гарнизона, руководимый вдумчивым арти­стом Смирновым, который, кроме неистощимой энергии, обладал и тонким сценическим дарованием. Труппа со­стояла из краснофлотцев и жен командиров. Они непре­рывно разъезжали по действующим частям и ежедневно бывали на перешейке и островах, то-есть в самых опас­ных местах обороны. За сутки им приходилось делать пять-шесть выездов и много раз рисковать жизнью для того, чтобы рассмешить солдат веселою песней и доста­вить им несколько минут удовольствия. Весь ансамбль, и мужчины и женщины, оставался на полуострове до ухода последнего эшелона. Много раз артисты приезжа­ли и в подвал главной операционной. Сценические усло­вия были здесь до такой степени трудными, что только особенное уважение к раненым и необыкновенно горячее желание развлечь их могли заставить исполнителей при­спосабливаться и к низким потолкам осадочника, и к от­сутствию в нем подмостков, и к серому подвальному полумраку. Артисты выступали в узких проходах между кроватями и показывали свои номера либо на корточ­ках, либо сидя на табуретах. Для выздоравливающих раненых, находившихся в здании бывших яслей, в ста шагах от подвала,- ансамбль выступал на открытом воз­духе. Если в разгаре спектакля поблизости начинался артиллерийский обстрел, действие продолжалось, как будто ничего особенного не случилось. И только когда над головами людей проносился прерывистый свист осколков, публика вместе с исполнителями не спеша укрывалась в «яслях» и отсиживалась там до наступле­ния тишины. Затем все снова выходили на воздух, и театральное представление продолжалось.

В сентябре в городском парке, рядом с главной опе­рационной, упала полутонная немецкая бомба, образо­вавшая в рыхлом песчаном грунте воронку колоссаль­ных размеров. Диаметр ее достигал пятнадцати метров. Через минуту после взрыва группа врачей с любопыт­ством осматривала ее. Песок по краям обвала был плотно спрессован, и от него шли горячие, удушливые испа­рения. Белоголовов окинул воронку опытным хозяйским глазом и деловито сказал:

— Какой великолепный котлован для постройки убежища! Сколько сил могли бы сэкономить на этом наши строители!

Все рассмеялись, не подозревая того, что через неде­лю здесь действительно будет сооружен крепкий и бла­гоустроенный «дот», предназначенный для общежития драматической труппы. На месте падения бомбы, по приказанию Кабанова, было построено просторное убе­жище с электрическим светом, водопроводом и ваннами. Артисты прожили в нем больше двух месяцев.

Кроме фотографии и театра, у обитателей нашего - подвала было еще одно развлечение—возня с животны­ми, которых стали любить даже те, кто до войны отно­сился к ним равнодушно.

Однажды Белоголовов принес за пазухой молодень­кую белочку, которую он поднял на дороге под деревом. Она, вероятно, упала с большой высоты и расшиблась о камни. Белочка быстро оправилась от ушиба и стала совершенно ручной и ласковой, как котенок. С неописуе­мой ловкостью и без всякого страха она скакала по на­шим плечам. Особенно любила она прыгнуть на чью-нибудь голову, взъерошить лапками волосы и, не дав­шись в руки, вихрем перелететь на абажур подвешенной к потолку лампы. Раненые тоже забавлялись белкой и часто угощали ее конфетами. Получив подарок, она забиралась куда-нибудь в недоступное место и обеими лапками развертывала цветную бумажку. Она делала это с такой ловкостью и быстротой, как будто всю

жизнь питалась сластями. Через несколько секунд, обертка, кружась по воздуху, падала на пол, и белочка не торопясь начинала грызть хрустящую карамель.

В миниатюрной комнате Ройтмана вел затворниче­ский образ жизни его воспитанник и любимец — кот Яша. Это был красавец-сибиряк с мягкой дымчатой шерсткой. Ройтман ухаживал за ним, как за ребенком, и собственноручно, надев очки и подвесив к кителю-фартук, готовил ему питание. Войну Яша переносил тя­жело. Как только вблизи раздавалась стрельба, он нер­вно поджимал уши, с испуганным видом озирался по сторонам и, жалобно пискнув, немедленно залезал под кровать. В один из июльских вечеров, когда происходил ожесточенный обстрел нашего участка, кот не выдержал напряжения нервов и через открытую дверь опрометью выскочил из подвала. С тех пор он больше не возвра­щался.

Трагическая история произошла и с нашею белоч­кой. Как-то раз она выпрыгнула во двор и стала взби­раться на дерево. Шедший мимо дома подвыпивший матрос, в охотничьем азарте, дал по ней короткую авто­матную очередь. Белоголовое услышал выстрелы и, без кителя, в расстегнутой рубашке, выбежал на дорогу. Но было уже поздно: убитая белочка лежала в лужице крови.

Сестры отдавали свободное время кропотливой и незаметной женской работе. Они вышивали бойцам но­совые платки, собирали подарки летчикам и морякам десантных отрядов, готовили брусничное и малиновое варенье для раненых, ездили в стрелковые части чистить оружие, стирать белье, чинить износившееся обмундиро­вание. Старшая сестра главной операционной Алексан­дрович, женщина за пятьдесят лет, ни в чем не отста­вала от молодежи. Она тоже собирала ягоды и тоже частенько тряслась в грузовиках, разъезжая по передо­вой линии обороны.

Нередко девушки выполняли трудные и опасные поручения.

В один дождливый вечер, когда парк шумел от рез­ких порывов ветра и на море гулял шестибальный шторм, Лукин позвонил в подвал и вызвал к телефону палат­ную сестру комсомолку Марию Дмитриеву.

— Возьмите с собой санитарную сумку, флягу воды и «а одни сутки продуктов. Через час будьте в порту у пирса, — коротко приказал он.

— Есть через час быть в порту, — ответила Дми­триева и, не опросив ничего о том, что ее ожидает, по­весила трубку.

Девушки обступили ее и не то с тревогой, не то с за­таенной завистью смотрели на подругу, получившую секретное и таинственное задание.

— Тебя, должно быть, посылают в десантную опе­рацию, — мечтательно прошептала Саша Гавриленко.

— Или в Таллин за перевязочным материалом... — сказала Маруся.

Сестра Рудакова, пожилая, слабая женщина, кото­рую раненые любили, как мать, за бесконечную доброту, сочувственно всплеснула руками.

— Куда бы тебя ни посылали, все равно страшно выходить из дому в такую погоду. Ты промокнешь до нитки, пока доберешься до порта. Возьми по крайней мере мой непромокаемый плащ.

Через четверть часа Дмитриева была уже готова в дорогу и, нагруженная санитарной сумкой, противога­зом и мешком с продовольствием, стояла у наружной двери подвала. Шум ветра, доносившийся со двора, заглушал голоса провожавших ее девушек. В коридоре показался Ройтман, в очках и, как всегда, с папиросой во рту.

— Не галдите, девчонки, на весь подвал, — с при­творной строгостью проговорил он. — Я открою вам эту военную «тайну». То, что Лукин передал по телефону, мне хорошо известно. Это мое приказание. Так как Басюк, находящийся сейчас в порту, через полчаса по­святит Дмитриеву во все подробности дела, я имею право немного опередить его. Между Ханко и Таллином в Финском заливе расположен крошечный островок Осмуссар. Последние дни фашисты жестоко обстрели­вают этот клочок земли с моря и воздуха, в результате чего там скопилось несколько десятков тяжелейших ране­ных. Все они нуждаются в серьезной хирургической по­мощи. Генерал Кабанов отправляет сегодня на Осмуссар катера с продовольствием и боеприпасами. Они выйдут ночью и к утру должны вернуться обратно. Я решил воспользоваться этим транспортом и вывезти с острова пострадавших. Как вы считаете: правильно мое решение или нет?

— Конечно, правильно, — дружным хором ответили девушки.

Маруся Калинина, заслоняя всех своей высокой фи­гурой, сделала шаг вперед.

— А по-моему, неправильно. Одной Дмитриевой трудно будет справиться с таким ответственным пору­чением. Я считаю, что нужно послать еще одну сестру, ну хотя бы... меня. Разрешите мне, товарищ началь­ник...

Маруся, забыв о том, что она — краснофлотец и что перед нею стоит военврач первого ранга, подошла к Ройтману и умоляюще взяла его за рукав.

— Пожалуйста, разрешите мне, Матвей Григорье­вич. Я буду готова через одну минуту.

— Не разрешаю, Калинина, — холодно остановил ее Ройтман. — Вы старшая операционная сестра и каждую минуту можете понадобиться здесь, в главной опера­ционной.

Маруся недовольно дернула худыми плечами.

...Ранним утром к подвалу, разбрызгивая мокрый песок, подъехала санитарная машина. Дмитриева вбе­жала в приемную, поцеловала дежурную сестру и ска­зала, что привезла раненых.

— Они такие же мокрые, как и я, их нужно немед­ленно переодеть.

Она сбросила с себя измятую и отяжелевшую от влаги шинель. О своей поездке она рассказала так ко­ротко и с такой неохотой, как будто речь шла о самом обычном, повседневном и давно надоевшем ей деле. Из ее слов мы поняли только, что на рассвете катера под­верглись обстрелу немецких сторожевых кораблей и едва не затонули в заливе.

По ночам сестры зорко следили за воздухом. Над городом, на фоне темного неба, порою вспыхивали и рассыпались вражеские ракеты: зеленые, белые, красные. Финские шпионы, прячась в расщелинах скал и в под­валах покинутых зданий, сигнализировали своим о том, что происходило на Ханко. Они знали каждую тропин­ку на полуострове, каждый куст в зарослях леса и под покровом ночи всячески старались проникнуть в совет­скую крепость. Их немало переловили на перешейке, немало потопили в заливе. Но все же некоторым из них удавалось перебираться через границу. Чем длиннее становились ночи, тем чаще взвивались над городом разноцветные огоньки сигнальных ракет. Девушки хоро­шо знали местность и без ошибки засекали участки, где копошились Лазутчики.

Чтобы не поднять ложной тревоги, они несколько раз проверяли свои наблюдения и только тогда звонили в комендатуру.

Как-то в конце июля, часов в одиннадцать вечера, когда густые сумерки обволокли город и берег притих­шей бухты, Надя Ивашова, одна из дежурных опера­ционных сестер, постучала в дверь моей комнаты.

— Товарищ начальник, — приглушенным голосом сказала она, — выйдите на минутку.

Я вышел в коридор и вопросительно посмотрел на девушку. В ее глазах было крайнее беспокойство.

— Дойдемте до дороги, товарищ начальник. Мне кажется, у хлебозавода происходит какая-то странная сигнализация.

— Хорошо, сейчас, — сказал я и, вогнувшись, за­глянул в клетку Белоголовова. Тот лежал с прилажен­ной у изголовья свечой и что-то читал. Когда я вошел, он поставил свечу на стол, захлопнул книгу и гостепри­имным жестом пригласил меня сесть.

— Папиросу или моченой брусники?

— Нет, спасибо. Ивашова говорит, что неподалеку работают финны. Нужно пойти посмотреть. Если не устали, пойдемте.

Белоголовов вскочил с кровати, натянул китель и взял из-под подушки наган. Мы вышли на дорогу. На расстоянии километра, в районе хлебозавода, мерно вспыхивал и потухал чуть заметный голубой огонек, от­деленный от поверхности земли пустым темным про­странством. Вспышки были то долгими, затяжными, то мгновенными, напоминающими короткое замыкание в эле­ктрических проводах. С минуту мы настороженно наблю­дали за непонятным явлением. Кругом было безветренно и тихо. Наконец Белоголовое раздельно и четко произнес:

— Я начинаю понимать. Это азбука Морзе. Негодяй сидит на той высокой сосне, которую я собирался вчера спилить для нашего дота. Надюша, засеките точку и бегите скорей к телефону.

Ивашова, спотыкаясь о разбросанные повсюду мо­гильные плиты, бросилась в подвал. Мы зашагали к хлебозаводу и не спускали глаз с едва заметных све­тящихся знаков. До дерева оставалось не более ста ша­гов. Вдруг ночное безмолвие прорезал сухой винтовоч­ный выстрел. Голубые искры померкли, и на сером об­лачном небе яснее выступили очертания столетней сосны. Комендантский патруль, топоча пудовыми сапо­гами по камням, пересек дорогу и скрылся среди домов. Мы повернули назад. Из темноты неожиданно выплыла чья-то фигура, легко и неслышно двигавшаяся нам навстречу. Я догадался, что это Шура, и потихоньку окликнул ее.

— Да, это я. Хорошо, что ты позвал меня, а то я прошла бы мимо. Ничего не видно.

— Зачем ты здесь?

— Мне сказали, что вы с Николаем Николаевичем ушли на хлебозавод, и я решила догнать вас. Расскажи, что случилось.

Белоголовов недовольно махнул рукой.

— Мы, собственно, ничего не видели. Патруль при­шел раньше нас и прекратил сигнализацию.

Шура зябко вздрогнула и прижалась ко мне.

— Тебе страшно? — спросил я.

Она остановилась.

—Нет, я только волновалась за вас. Кстати, возьми вот это, ты забыл на столе. — Она протянула мне кобу­ру с револьвером.

На западе, над горизонтом, как бы разорвав навис­шие облака, сверкнула мгновенная огненная вспышка. На Короткий миг она осветила шоссе и по краям его кусты шиповника, усыпанные сверкающими каплями вечерней росы.

В этот момент совсем близко от нас, где-то над вер­хушками деревьев, раздался протяжный свист, и я по­чувствовал, будто горячий обжигающий ветер сухо пах­нул в лицо. Почти тотчас в стороне от дороги высоко взвился столб желтого пламени, по кустам пробежали три колеблющихся уродливых тени (Шура, Белоголовов и я), и затем прогремел взрыв. На западе полыхнули новые вспышки — одна, другая, третья, четвертая... Мы ускорили шаг и почти побежали, стараясь не поте­рять друг друга из виду. Было слышно, как осколки ломали ветви деревьев и шуршали в густой листве. На­право от нас показалось здание яслей с еле различимы­ми очертаниями террас и колонн. В одном окне между шторами пробивалась полоска света. До подвала остава­лось не больше минуты ходьбы. Вдруг рядом, за выступом скалы, раздался новый удар, от которого заколыха­лась земля и стало светло, как днем.

— Ложитесь! Не стойте на дороге! — властно ско­мандовала Шура. — Не стройте из себя дон-кихотов!

Мы подбежали ко рву, прорытому вдоль шоссе,, и прилегли на колючую, мокрую траву, пахнувшую сы­ростью и полынью. Снова стало темно и тихо. Было слышно, как в яслях ходят люди и поскрипывают полы. Кто-то прогремел засовом, запирая наружную дверь.

— Не зайти ли нам пока в ясли? — нерешительно предложил Белоголовов.

Дата добавления: 2015-10-13