ДНЯ ХАНКО 8 страница

— Пока все благополучно, — спокойно ответила де­вушка. — Правда, чувствуются сильные сотрясения, но звуков почти не слышно. Настроение у раненых хорошее, некоторые даже играют «в козла».

— Качан там?

— Здесь. Она сейчас делает вливание.

В голосе Дмитриевой не слышалось никакой тревоги. По всей вероятности, она не совсем поняла, о чем я, собственно, беспокоюсь. В напряженном ожидании про­шло четверть часа, может быть несколько больше.

Вдруг к подвалу, отчаянно гудя, подкатили санитар­ные машины. Фельдшер, в сером, местами обуглившемся плаще, открыл наружную дверь. Он прокричал, что доставлено десять раненых. Санитары очнулись от своей неподвижности и один за другим выскочили во двор. Маруся Калинина и Саша Гусева обменялись короткими взглядами, засучили рукава халатов и скрылись в полу­мраке операционной. Несмотря на открытие подземного госпиталя, мы не стали пока разорять старой подвальной операционной и оставили ее как запасное рабочее поме­щение.

Десять раненых, привезенных в этот вечер, были подняты на улицах Ханко возле оборонительных рубе­жей, расположенных вдоль берега бухты. Все врачи, кроме Качан, которая дежурила в подземелье, присту­пили к работе. С движком, как это нередко бывало, произошла очередная авария, и наша «главная опера­ционная» (вернее, бывшая операционная) озарялась не­ровным светом керосиновых ламп и свечей. Маруся так же спокойно и точно, как она делала это в мирное" время, раскладывала на стерильных столах горячие, мутнеющие от оседающего пара инструменты.

В низкой комнате, изборожденной мигающими тенями пятидесяти шести подпор, начались операции. Шура ра­ботала со Столбовым, Белоголововым и Будневичем, мне помогала Надя Ивашова, вторая операционная сестра, невозмутимая и расторопная девушка.

На моем столе, кривя губы от боли, лежал крепкий матрос с раздробленным суставом плеча. В боевой обста­новке от хирурга требуются здоровые нервы, физическая выносливость и холодная выдержка. Как только он, надев стерильный халат, подойдет к операционному столу и возьмет в руки шприц или нож, он уже не может ни убежать, ни спрятаться, ни прервать начатого дела, кото­рое целиком решает судьбу лежащего перед ним человека. Не юридическая ответственность, а чувство морального долга, любовь к человеку удерживают его на месте. Та­кие чувства всегда владеют советским хирургом. Во что бы то ни стало он должен закончить операцию, которая по самому существу своему не может быть прервана на половине. Он должен забыть обо всем окружающем и видеть перед собой только раненого, только больного, жизнь которого часто зависит от его хирургического мастерства.

В таком положении находились теперь все врачи, стоявшие у своих столов. Они невольно прислушивались к ударам разрывавшихся вокруг снарядов. Когда над крышей дома раздавался протяжный, пронзительный свист, все, помимо желания, наклоняли головы и на мгновение замирали в состоянии странной оцепенелости. Я каждый раз со стыдом ловил себя на этом движении и смущенно оглядывался по сторонам: не заметил ли кто-нибудь моей смешной и постыдной слабости.

Обстрел прекратился так же неожиданно, как и на­чался. Качан, которая все время была в новом убежище, сняла халат и сказала сестрам, что она поднимется в ясли принять ванну, которая еще перед ужином была наполнена горячей водой. Девушки обступили ее и стали уговаривать переждать немного и не выходить сейчас на поверхность. Но Качан, так боявшаяся каждого громкого выстрела, так любившая подземную тишину, несмотря на уговоры и предостережения, поднялась наверх и ушла в свою комнату.

— Обстрел кончился, девушки, — весело сказала она, остановившись на верхней ступени подземной лестницы.— Когда я вернусь, не забудьте поздравить меня с легким паром.

Придя к себе, она только успела раздеться. Начался второй, еще более жестокий обстрел. Дежурный сани­тар, стоявший с винтовкой у входа в убежище, опро­метью бросился вниз. Дмитриева побежала было в «ясли», чтобы привести Качан, но ее остановили дру­гие сестры.

Один из снарядов упал возле застекленной террасы, куда выходило окно Качан. В ту же секунду раздался крик, долетевший до часового, находившегося в глу­бине подземного коридора. Дежурные санитары засве­тили «летучую мышь», схватили носилки и, пренебрегая опасностью, выскочили на поверхность земли. Вся терраса была обсыпана осколками кирпича. В раскрытом окне чуть колебалась голубая шелковая занавеска, через кото­рую просвечивал мягкий электрический свет. Оттуда слышался слабеющий, затихающий стон. Матросы взло­мали закрытую дверь, подняли истекавшую кровью Качан и перенесли в операционную ее содрогавшееся тяжелое тело. Дмитриева сейчас же позвонила в под­вал. Несмотря на все разрушения, телефон еще дей­ствовал.

Я только что отошел от раненого, которому сделал обработку раздробленного плечевого сустава, и с облег­чением снял с себя окровавленный теплый халат. На двух других столах операции еще продолжались. Сани­тары бесшумно лавировали между столбами-подпорами, уносили оперированных и на их место тотчас же бережно укладывали других. В операционной находилось около пятнадцати человек, но их присутствие не нарушало царившей здесь тишины. За десять недель войны все привыкли понимать друг друга без слов. В полутемной комнате, стены которой тонули во мраке, слышалось только мерное позвякивание инструментов да бульканье подливаемого в стаканы новокаина.

Переступая через расставленные на полу носилки, ко мне протиснулся санитар Соловейчик и встревоженно шепнул на ухо:

— Товарищ начальник, Качан только что ранена, истекает кровью. Вас зовут в ту операционную. Дело, должно быть, серьезное... — Подумав немного, он при­бавил: — Только уж не знаю, как вы туда доберетесь. Боязно нос высунуть из подвала.

Соловейчик был самым исполнительным, быстрым и веселым санитаром. Он постоянно шутил, никогда не думал о собственном благополучии. Но в эту минуту его взволнованный вид внушил мне страх перед предстоящим переходом из подвала в «хирургию № 1». Однако де­лать было нечего: Качан истекала кровью, и я должен был спешить ей на помощь.

Теперь, через годы, протекшие после того трагиче­ского вечера, я не могу не признаться, что выходил из подвала с чувством гнетущего страха и даже, больше того, — с уверенностью, что обратно мне не вернуться. Ройтман и Белоголовов, узнав о случившемся, сказали, что они пойдут вместе со мной. Мы сунули в карманы по пачке папирос и надели фуражки. Перед тем как выйти во двор, я приоткрыл дверь операционной. Шура и Стол­бовой, склонившись над раненым, останавливали крово­течение.

— Качан ранена. Мы пошли туда, — проговорил я каким-то чужим голосом.

Шура, не отводя глаз от стола, вздрогнула и едва заметно кивнула головой.

Мы вышли из подвала и на несколько секунд остано­вились, изумленные страшным зрелищем. Напротив, через дорогу, охваченный языками пожара, пылал двух­этажный дом. Кругом не было ни одного человека. Другой пожар полыхал около подземного госпиталя. Листья деревьев, освещенные бликами багрового пламени, чеканно вырисовывались на фоне черного, безлунного неба. Земля колыхалась под ногами от близких взрывов. Осколки протяжно, как-то тоскливо выли, проносясь над верхушками сосен. Согнувшись, не отрывая насторо­женных взглядов от узкой тропинки, мы побежали к подземелью. Секунды, потраченные на этот переход, тянулись бесконечно долго. Наконец мы поровнялись с убежищем, нащупали перила лестницы и спустились в палату.

Здесь было тихо. При самом входе двое матросов, с забинтованными головами, резались ожесточенно в «козла». Мы натянули халаты и вошли в операцион­ную. Качан, с распущенными огненно-рыжими волосами, молча, как бы ожидая нашего прихода, лежала на столе, казавшемся каким-то узким и маленьким по сравнению с ее большим и тяжелым телом. На простыне медленно расплывалось пятно крови, крупные капли которой громко падали в подставленный эмалированный таз.

Сознание еще не покинуло раненую. Я подошел и взял ее белую, полную, холодную руку. Пульс не бился, рука бессильно свесилась со стола. Качан хрипло ды­шала, уставив на нас мутный, угасающий взгляд.

— Кто меня будет оперировать? — несвязно спро­сила она.

— Все кончено! — прошептал Ройтман.

Через несколько минут Качан умерла. Еще одного друга лишился наш коллектив... Мы на цыпочках вы­шли из операционной...

После открытия подземной «хирургии № 2» Шварц­горн освободился от надоевших ему обязанностей глав­ного врача и стал начальником нового отделения. К нему вернулся из армейского госпиталя Разумов, который про­вел там весь август. Главным врачом неожиданно для всех был назначен Белоголовов. Теперь мы стали видеть его гораздо реже, чем раньше. Позавтракав и надев новый китель, сшитый перед самой войной, он надолго уходил куда-то и возвращался в подвал перед ужином. Он бывал в порту, на КП у генерала Кабанова, в «са­лоне» старого госпиталя и во многих других местах, где обсуждались судьбы нашего полуострова. Однако его дружба с обитателями подвала не порвалась. Мы по- прежнему проводили вместе свободные вечера и сообща решали возникавшие один за другим вопросы госпиталь­ного быта. Нашим постоянным советником был капитан Чернышов. Его каждый день можно было видеть во всех отделениях госпиталя.

Однажды в погожий сентябрьский день начальник армейского госпиталя пригласил нас с Белоголововым в гости. Часов в одиннадцать утра за нами пришла легко­вая машина. С начала войны я ни разу не отлучался за пределы города, и предстоящая поездка казалась мне необычайным и счастливым событием. Мы попрощались с товарищами и поехали в сторону перешейка.

Землянки сухопутного госпиталя находились в трех километрах от города. Дорога тянулась лесом. По пути то и дело встречались военные заставы, где из крепких бревен были устроены подвижные изгороди. Вооружен­ные с ног до головы краснофлотцы и красноармейцы, подняв руку, останавливали машину. Проверяя доку­менты, они так долго перелистывали наши удостоверения и так пристально рассматривали вклеенные в них фото­карточки, что мы начинали испытывать некоторое беспо­койство. Впрочем, все проверки кончились благополучно. Козырнув, часовые отодвигали бревенчатые заставы, и машина, взметнув песочную пыль, следовала дальше по своему направлению.

Кругом расстилался фронтовой, суровый пейзаж. Среди леса, покрытые брезентом, стояли грузовики, танки и мотоциклы. На желтой песчаной почве, поросшей редкой травой, ярко белели парусиновые палатки. То там, то здесь, под увядающей листвой, виднелись пушки, смотревшие длинными стволами в сторону сухопутной границы. Зенитные орудия, замаскированные свежими ветками хвои, угрожающе стерегли небо. Табуны сытых спутанных лошадей медленно бродили между оголен­ными, оранжево-желтыми деревьями. Повернув головы к дороге, лошади настороженными ушами прислушива­лись к мягкому гулу мотора. Местами вились и расплы­вались в воздухе дымки походных кухонь. Возле них на срубленных бревнах сидели красноармейцы. Они держали в руках котелки, от которых поднимался и тут же таял легкий, полупрозрачный пар.

Все говорило о том, что жизнь, почти угасшая в го­роде, перекочевала сюда, к перешейку, где враг постоянно угрожал прорывом оборонительных линий и вторжением в советскую крепость.

Николай Николаевич бросил на меня вдохновенный, восторженный взгляд.

— Вы знаете, — сказал он смущенно, — сейчас я вас удивлю. Прочту стихи собственного сочинения. Слу­шайте.

Пришла война, и дальний полуостров

Стал хмур и дик. За рвом чернеет ров. Безлюден парк. Вот крыши тлеет остов. Осенний день по-новому суров.

Мы каждый день готовы спозаранку

На грозный бой за наш родной народ. Привет тебе, несокрушимый Ханко — Свободной Балтики оплот!

— Хорошо, — проговорил я. — Стихи, конечно, не без изъянов, но в них много души. Когда это вы успе­ваете?

Белоголовов хотел что-то ответить, но в этот момент мы подъехали к двум длинным песчаным насыпям, воз­вышавшимся среди поредевшего леса. Это были землянки армейского госпиталя. Машина остановилась. Мы вышли из кабины и, сделав несколько шагов, сразу увязли в мелком, как пыль, песке. Начальник и комиссар госпи­таля, чрезвычайно похожие один на другого, уже спе­шили навстречу нам. Первым делом нас повели осматри­вать хирургическую землянку. Старший хирург Алесковский, серьезный, образованный врач, побывавший не­давно в нашем новом убежище и пришедший в восторг от его пышной отделки, шел впереди и показывал свое от­деление. Оно было, конечно, гораздо скромнее нашего, но отличалось изумительной чистотой. Везде чувство­вался продуманный, крепко налаженный порядок. Я ста­рался запомнить все то ценное и полезное, что можно было перенять для нашей «хирургии № 1». Все кровати были заняты ранеными, перенесшими трудные, иногда виртуозные по технике операции. Одному Алесковский удалил размозженное осколком снаряда легкое, другому зашил рану сердца, у третьего извлек из мозга мельчай­ший кусочек металла. Под обстрелом, когда нужно спе­шить и когда в сортировочной лежат и ждут своей оче­реди десятки стонущих раненых, не всякий хирург сумеет сделать подобные операции.

После обхода нас повели в столовую, которая нахо­дилась почему-то наверху, в дощатом сарае, где щелей было больше, чем досок. Мы сели за стол, накры­тый бязевыми простынями. Подали суп. В этот момент над крышей сарая рассыпался сухой выстрел шрапнели. Разрывы, похожие на удары бича, следовали один за другим.

— Пристрелка, — сказал комиссар. — Третий день шпарят по лесу. В километре отсюда стоит наша тяжелая батарея. Она, должно быть, здорово насолила финнам. Ну, а перелет или недолет в тысячу метров у них обыч­ное дело.

Тотчас после шрапнели над сараем послышался шепе­лявый звук низко пролетавших и приближавшихся к земле снарядов. Где-то недалеко прогремели первые взрывы, громко повторенные лесным эхом.

— Нехорошо как-то получилось, — усмехнувшись, проговорил комиссар. — Позвали гостей и не смогли обеспечить им спокойного обеда...

— Не перейти ли в землянку? — нерешительно, из вежливости, предложил начальник госпиталя.

Все промолчали и без слов согласились на том, что обед нужно довести до конца.

Мы досидели за столом до традиционного компота, без которого не обходился тогда ни один обед, и вышли из столовой. В лесу пахло гарью и потрескивали подож­женные обстрелом деревья. Над пожаром неподвижно повисла шапка черного дыма. Снаряды методически, через одинаковые промежутки времени, продолжали па­дать вокруг госпитальных насыпей. Выждав минуту затишья между выстрелами, мы перебежали широкую просеку, отделявшую сарай от землянки, в которой жил персонал. Нас задержали и не отпустили домой. Больше часа нам пришлось просидеть в миниатюрной комнате главного врача.

Обстрел прекратился — глухие взрывы доносились в землянку издалека.

— Это у нас в городе, — сказал Белоголовов, при­жавшись ухом к бревенчатой отсыревшей стене. — По­хоже на воздушный налет.

Я вспомнил о Шуре, с которой, уезжая, не успел даже проститься, о наших друзьях, оставшихся в трех кило­метрах отсюда. Мне захотелось домой. Через полчаса мы снова ехали по дороге. Когда машина остановилась у под­вала, все обитатели его весело выбежали во двор и встретили нас, как дальних и отважных путешествен­ников.

В наше отсутствие на Ханко действительно налетело с десяток «юнкерсов». В «хирургию № 1» поступило двенадцать раненых. На этот раз Басюк миновал подвал и привез их прямо в подземное отделение. Одна полутон­ная бомба упала в парке, в ста пятидесяти метрах от подвала. Комок сырой и мягкой глины, выброшенный взрывом из грунта, долетел до нашего дома, пробил в нем железную крышу и круглой лепешкой распластался во втором этаже, на одной из гранитных плит.

Как то в самом конце сентября, окончив утренние перевязки, мы с Шурой отправились в отделение Шварцгорна, куда нас вызвали посмотреть одного раненого. «Хирургия № 2» размещалась в двух котлованах. В один из них уже успели вселиться Чапля и Москалюк со своими немногочисленными больными. Здесь было спо­койнее, чем в нашем парке, и раненые, лежа на носилках в тени вековых деревьев, вдали от центральных улиц, подолгу дышали чудесным осенним воздухом. Один раз, во время ночного обстрела, «хирургия № 2» подверглась боевому испытанию. Два снаряда попали в перекрытие, но не пробили его, а только разбросали в стороны много­пудовые камни. Это мало потревожило раненых, многие из них не проснулись.

Когда мы подошли к убежищу, там находился гене­рал Кабанов. Широко расставив ноги и внимательно глядя сверху вниз, он стоял у входной двери и разгова­ривал с Шварцгорном. Командира базы волновал вопрос об эвакуации раненых. Он надеялся, что скоро появится связь между Ханко и Большой землей и возникнет воз­можность вывезти с полуострова всех неспособных за­щищать крепость. Кабанов сдвинул на затылок фуражку, задумался и закурил.

Он хотел было уже уходить, но, узнав, что Шварц­горн и Валя живут наверху в деревянном домике, оста­новился.

— Доктор, героизм, которого враг не видит, иногда оказывается бесполезным. Советую вам, кроме жизни раненых, беречь и свою собственную жизнь.

Когда генерал уехал, мы вошли в подземное отделе­ние. После яркого солнечного света вначале ничего нельзя было разобрать в глубине темных лабиринтов, через которые мы проходили. Мы шли ощупью, держась друг за друга. Кое-где мерцали крохотные коптилки. Электроэнергию берегли тогда, как хлеб, и ток пускали лишь во время больших операций. Хлопнув массивной дверью, мы вступили наконец в палату. Она была темнее и меньше, чем наша. Низкая квадратная комната, уста­вленная двухъярусными кроватями, казалась мрачной, как склеп. Впотьмах появлялись и исчезали призрачные силуэты людей. Кто-то стонал, кто-то перебирал струны гитары. Налево, при входе, отделенная от палаты про­стынями, помещалась комната для врачей. Здесь кругло­суточно, как неугасимая лампада, светилась керосиновая коптилка. Врачи во главе с Разумовым сидели за столом и, о чем-то споря друг с другом, записывали в журнал только что сделанную операцию. Они мельком взглянули на нас, рассеянно поздоровались и снова погрузились в ожесточенный спор.

Другой угол палаты, тоже отгороженный простынями, представлял собой «женское отделение». В нем стояли три кровати с кружевными чехлами. Сюда привозили ханковских женщин, которым во время войны пришел срок родить. Их было немного, этих матерей, оставшихся на полуострове и решивших разделить свою судьбу с судьбою гангутцев. За сто шестьдесят три дня обороны Ханко здесь родилось одиннадцать детей. Сейчас здесь лежала только одна женщина. Рядом с ней покрикивал новорожденный ребенок. Шуре хотелось поговорить с мо­лодой матерью. Она наклонилась к ее изголовью, но в этот момент нас позвали в перевязочную. Больной, поддерживаемый двумя санитарами, сидел поперек стола и с усилием, трудно дышал. У него было ранение лег­кого. Мы осмотрели краснофлотца и сообща набросали план лечения на ближайшее будущее. Разумов, под нашу диктовку, заполнил убористым почерком целую страницу истории болезни.

Мы возвращались домой по пустынному берегу бухты. Опадающие листья деревьев медленно кружились в воз­духе и, падая на дорогу, устилали ее многоцветными пятнами. Вдоль побережья тянулись ряды колючей про­волоки. Из пулеметных укрытий кое-где виднелись пи­лотки солдат и бескозырки матросов. Бойцы зорко смотрели по сторонам. Вдалеке, на Утином Носу, раска­тисто бухали пушки. У парка нас обогнали две санитар­ных машины с партией раненых. Машины двигались с особенной осторожностью и почти останавливались на ухабах.

— Обрати внимание на шоферов, — сказала Шура. — Посмотри, какие у них суровые и в то же время ласко­вые лица.

Да, их лица были серьезны, как у хирургов, делаю­щих операцию. Такие же лица я видел через год у шо­феров, водивших машины с хлебом по ледовой Ладож­ской трассе. Здесь был одинокий Гангут, там — осажден­ный Ленинград, голодавший в кольце блокады.

Навстречу нам шла группа краснофлотцев из гранинского отряда. Должно быть, они прибыли сюда с островов в однодневный отпуск: повидать друзей, по­мыться в бане, захватить боеприпасы. После голых гра­нитных скал, где они вели беспрерывные десантные бои, Ханко им казался столицей. Они шли вразвалку, гремя оружием и улыбаясь от переполнявшего их чувства моло­дости и свободы. Все были коренастые, загорелые, силь­ные, добродушные.

— Здравствуйте, доктор! — закричал один из матро­сов, перебежав дорогу и остановившись около нас. Это был Ларин. Недавно он лежал в подвале с осколочным ранением плеча и по собственному желанию раньше срока выписался в отряд.

— Я уже здоров. Спасибо вам за лечение!

Он с силой сжал мою руку, желая показать, что от прежней слабости пальцев не осталось никакого следа.

— Здравствуйте, Александра Гавриловна, — радостно воскликнул он, взглянув на стоявшую рядом Шуру. — «Дети капитана Гранта» часто вспоминают вас и посвя­щают «строгой докторше» собственные стихи. Разрешите мне от всего отряда еще раз поблагодарить вас за вашу боевую работу.

Я спросил Ларина, как идут наши дела на островах. Он коротко рассказал, что ходил недавно в ночную раз­ведку, получил благодарность командира и представлен к правительственной награде. Мы еще поговорили не­много, затем Ларин козырнул и, придерживая рукой трофейный кинжал, ослепительно сверкавший на солнце, побежал догонять товарищей. Что ожидало его завтра? Минометный огонь, холод осенних ночей, постоянная угроза смерти. Но этот двадцатидвухлетний моряк был спокоен и весел. У него были крепкие нервы. У него была несокрушимая вера в победу правого дела.

Глава восьмая

Единственным источником наших сведений о собы­тиях, происходивших на родине, попрежнему были ску­пые, краткие сводки Советского Информбюро. Подробно­стей мы не знали. Звуки радио стали сливаться в сплошной неразборчивый гул.

С момента падения Таллина и до 25 октября, то-есть почти в течение двух месяцев, тянувшихся как вечность, ни один корабль не пришел на Ханко, ни один человек не прибыл к нам с Большой земли. Гарнизон крепости в полном смысле слова оказался отрезанным от внешнего мира. Больше всего нас волновало положение Москвы и Ленинграда. Враг подошел к ним вплотную. Об этом мы говорили все время. Боль родины жгла нам сердца. Но ни один из защитников Ханко ни минуты не сомне­вался в том, что советские армии отстоят свои великие города.

В половине сентября в «хирургию № 1» привезли начальника оперативного отдела штаба базы. Он объез­жал на мотоцикле городские улицы, наскочил на дерево и разбился. Его доставили через пять минут — без сознания, с сотрясением мозга. Дежурный хирург поме­стил его в отдельную маленькую палату, где он пролежал почти три недели. Каждый день к нему приходили друзья и сослуживцы из штаба. Они знали кое-какие новости о положении на фронтах, и мы не выпускали их из отделения до тех пор, пока не получали отрывочных сведений о последних событиях.

Так мы узнали, что Ленинград окружен. Нам ска­зали, что немцы заняли Петергоф, Стрельну, Гатчину, Пушкин и обходят город с востока, со стороны Ладоги. О том, что ленинградцы уже испытывали тогда первые продовольственные затруднения и подвергались воздуш­ным налетам и артиллерийским обстрелам, мы только смутно догадывались.

В двадцатых числах сентября немцы приступили к десантным операциям на острове Эзель, который нахо­дился пока в наших руках. Несмотря на огромные по­тери, гитлеровцы любыми способами старались заце­питься за берег и на смену погибавшим полкам беспре­рывно гнали все новые части. Ханко не оставался безучастным свидетелем этой борьбы и ежедневно посы­лал свою штурмовую авиацию на помощь осажденным войскам. Летчики, возвращаясь на базу, много расска­зывали о героическом сопротивлении, которое оказы­вал советский гарнизон вражеским десантам, ломившимся на остров с моря и с воздуха. После недели кровопро­литных боев, когда все боезапасы были истрачены, защитники Эзеля, лишенные связи с Большой землей, начали отступать. Немцы дорогой ценой овладели Эзелем. Борьба перекинулась на поля соседнего острова — Даго.

Мы, как и раньше, продолжали господствовать в устье Финского залива. Залив полностью прострели­вался нашей береговой артиллерией с Ханко и Даго и, кроме того, с маленького островка Осмуссара, располо­женного между обеими крепостями. Защитники Осмус­сара, положение которых было особенно безотрадным, вели себя героически. Немецкие корабли много раз пыта­лись приблизиться к скалистым берегам острова, но не выдерживали огня его батарей и, наскоро зализывая раны, уходили обратно. Уже позднее, в начале ноября, немцы сбросили на Осмуссар безграмотные листовки с предложением сдаться и в назначенный день поднять над островом белый флаг... Но горсточка храбрецов, стороживших одинокую крепость, вместо белого — гордо выкинула красный советский флаг. Враги пришли в ярость и открыли по Осмуссару ураганный огонь. Островом они овладели только в декабре, когда гарнизон, по приказу командования, ушел на кораблях в Ленинград.

Хирургом на Осмуссаре был молодой врач Ашкадаров. 2 декабря корабль с последним эшелоном гангутцев шел по заливу. Ночью он подорвался на минах. На борту появились раненые. Ашкадаров тотчас же развер­нул в старшинской каюте операционную и, сохраняя изумительное спокойствие духа, приступил к хирургиче­ской работе. Погас электрический свет. Вода с нарастаю­щим шумом заполняла отсек за отсеком. Тральщики с трудом подходили к погибающему судну и забирали с него людей. Ашкадаров продолжал работать при туск­лом мерцании свечей. Оперированных раненых он отправлял на верхнюю палубу, откуда их переносили на тральщики. Так прошло два или три часа, пока корабль держался на поверхности моря. Ашкадаров не сделал ни малейшей попытки к спасению собственной жизни и ни разу не вышел из операционной. Он останавливал крово­течения, шинировал переломы, перевязывал раны до тех пор, пока море не поглотило его вместе с последним матросом, лежавшим на операционном столе.

Хирургической сестрой на Осмуссаре была Надя Ивашова. Первые два месяца войны она работала в на­шем подвале. Когда ей неожиданно принесли приказ о переводе ее на маленький островок, заброшенный в Финском заливе, она радостно улыбнулась.

— Я там буду полезней, чем здесь. На Ханко много сестер, а на Осмуссаре почти никого нет.

Это все, что она сказала, уходя от нас. Мы больше ее не видели.

Сестрами в «хирургии № 1» были по большей части молодые девушки, которых война научила хорошо и четко работать. Среди сестер встречались и пожилые женщины, но они ни в чем не отставали от молодежи. Раненые осо­бенно любили палатную сестру Рудакову. Два года назад, в финскую войну, ее так увлекла медицинская фронтовая работа, что она решила посвятить медицине всю жизнь. В течение суточного дежурства она ни разу не присаживалась отдохнуть, она все время неслышно скользила между кроватями, прислушиваясь к дыханию краснофлотцев, приглядываясь к выражению их лиц, зорко следя за повязками — не появилась ли кровь. Одному она поправляла сбившуюся подушку, другому давала воды, третьему меняла пропитавшийся кровью бинт. Всех удивляла выносливость и выдержка этой маленькой и с виду болезненной женщины. Раненые любили и уважали ее, как мать. У Рудаковой была одна только слабость: она любила лечить больных собствен­ными, так сказать, «верными» средствами. Ей казалось, что врачи всегда торопятся, всегда бывают охвачены высокими научными мыслями и забывают о тех простых и хороших лекарствах, которые так быстро помогают при многих болезнях. За ночь из ее дежурного шкафчика исчезали все капли и порошки.

Начальники отделений, желая повысить знания сестер, стали проводить с ними занятия. Каждые две недели то у нас, то во второй хирургии устраивались так называе­мые «учебные конференции», на которых сестры высту­пали с докладами, подготовленными в часы долгих бессонных ночей. В докладах не было никаких научных открытий, но каждая строка в» них была насыщена опы­том Великой войны. Врачи слушали девушек с таким интересом, как будто присутствовали на заседании Пиро­говского общества. Девушки проводили среди раненых дни и ночи и подмечали множество таких медицинских мелочей, о которых никто еще не писал ни в учебниках, ни в журнальных статьях, иногда далеких от живой, настоящей жизни. Из этих «мелочей» складывалась новая и прекрасная книга об уходе за ранеными, о любви и дружбе советских людей.

Доклады продолжались не более двадцати минут, но разговоры после них занимали весь вечер. Больше всего говорили врачи. Столбовой вскакивал с места, и его крикливый голос разносился по всему подземелью. Без­участным не оставался никто. Говорили о борьбе с шо­ком, о внутривенных вливаниях, о грелках, о костылях. Говорили о том, как нужно переносить раненых, как поить их горячим чаем, как накладывать гипсовые по­вязки. Девушки и старики, одинаково горячо переживав­шие каждое выступление, долго сидели в узких подзем­ных коридорах, почти в темноте, не слыша обстрела, не замечая дрожания стен.

Эвакуация раненых прекратилась еще в августе. Матросы лежали на госпитальных койках до полного выздоровления. Чтобы разгрузить переполненные отде­ления, 11 сентября было открыто новое медицинское учреждение — батальон выздоравливающих. Он нахо­дился в восьми километрах от города, в лесу, на берегу залива, в необитаемой и забытой усадьбе. Это место казалось тихим оазисом на Ханко. Доктор Ильин, на­чальник батальона, не только долечивал выздоравливаю­щих, но и занимал их полезной работой: раненые загота­вливали дрова, собирали грибы, делали лыжи, ремонти­ровали оружие.

С открытием подземных госпиталей жизнь вошла в какую-то спокойную, как будто мирную колею. Все понимали, что лучшего уже невозможно добиться, что самое большое и трудное дело закончено. Приближалась осень. Начинался ветреный, хмурый октябрь. Невоз­можно забыть эти ханковские осенние ночи! На расстоя­нии шага глаза не различали ни человека, ни дома, ни дерева. Все сливалось в однообразную, непроглядную мглу. От подземного отделения до подвала мы ходили, протянув вперед руки и неуверенно делая шаг за шагом по невидимой узкой тропинке. Зато как ослепительно ярко становилось кругом, когда на батареях вспыхивали огни наших орудий!

Дата добавления: 2015-10-13