ДНЯ ХАНКО 6 страница

С самого начала войны он не расставался с книгой Руставели «Витязь в тигровой шкуре» и постоянно но­сил ее с собой, изредка перелистывая страницы. Оско­лок пронизал эту толстую книгу, пробил Лукину грудь, ранил сердце. Когда Шварцгорн вызывал меня по теле­фону, он еще надеялся, что операция может спасти Лу­кина. Но Лукин умер сразу, как только его положили на перевязочный стол. Шварцгорн хотел позвонить мне еще раз, чтобы сообщить о смерти начальника, но теле­фонная связь к тому времени была прервана.

Хоронили Лукина в дождливый, серенький день. Грузовая машина медленно везла на кладбище простой, некрашеный, наспех сколоченный гроб, за которым шли только самые близкие люди. Массовое участие в похо­ронах было запрещено — над городом кружились фин­ские самолеты.

Эта смерть взволновала весь гарнизон. Посторонние люди приходили в госпиталь и с печалью вспоминали о погибшем начальнике. Его знали все в городе. И все задавали нам один и тот же вопрос: как же вы не убе­регли вашего Лукина?

На другой день генерал Кабанов приказом по базе назначил начальником госпиталя главного врача Федо­сеева, а главным врачом — Шварцгорна.

В этот день для всех стало очевидным, что нормаль­ная работа в старом госпитале продолжаться больше не может. На следующий день после гибели Лукина ране­ных развезли по городским филиалам. Санитарный от­ряд Басюка работал до захода солнца. Сто два человека, которым нехватило места в городе, были отправлены вместе с персоналом в землянки армейского госпиталя. Их приветливо приютили там. Маленькое отделение доктора Сергеева, инфекциониста, специальность которого в дни войны стала на Ханко почти ненужной, перекочевало в деревянную финскую дачу на окраине Ханко, у са­мого побережья залива. В старом госпитале остались лишь Москалюк с десятком попрежнему вооруженных больных да терапевт Чапля, давно скучавший без дела. Вскоре и они подыскали себе солидный подвал на од­ной из разрушенных улиц и переселились туда со всем своим скарбом. Только подземное общежитие персонала, аптека и камбуз продолжали существовать на прежних местах. В это же время под гранитной скалой, возле главной операционной, было устроено еще одно убе­жище, куда въехали хозяйственные службы госпиталя, обладавшие, как нам казалось, неисчерпаемыми мате­риальными ресурсами. Это убежище представляло собой неуязвимую крепость: с боков его прикрывали гранит­ные скалы, сверху — железнодорожные рельсы, зава­ленные мешками с песком.

Таким образом, в начале августа ханковский мор­ской госпиталь рассыпался на множество мелких еди­ниц, которые стали вести самостоятельное существова­ние и потеряли тесную связь друг с другом. Только аптека и камбуз продолжали ежедневно, с точностью хронометра, снабжать своей продукцией все эти много­численные филиалы. Старшие сестры, в сопровождении санитаров, каждое утро, забрав пустую посуду, уходили в госпиталь за лекарствами и через час возвращались оттуда с тяжелою ношей.

Где-то в лабиринтах старого госпиталя оставалась и наша лаборатория. Она занимала маленькое, незаметное помещение. Начальником лаборатории был молодой врач Рысев, окончивший весной Военно-морскую медицинскую академию и незадолго до войны приехавший на Ханко отбывать действительную военную службу. В конце мая Лукин, мечтавший о превращении госпиталя в настоя­щую клинику, поручил ему наладить производство реакции Вассермана. Для этого требовался живой и здо­ровый баран. Заведующий продовольственной частью Шепило получил экстренную командировку в Таллин и, дважды переплыв залив, через неделю благополучно воз­вратился оттуда с полудиким бараном. Животное оказа­лось на редкость упрямым и сильным. Когда нужна была кровь для реакции, несчастный Рысев подолгу возился с бараном в темном сарае. Устав и потеряв терпение, он бежал в лабораторию и звал на помощь всех своих под­чиненных. Девушки отставляли в сторону пробирки и ми­кроскопы, бежали в сарай, дружно хватали барана за крутые рога и вступали с ним в длительную борьбу, про­текавшую с переменным успехом. Наконец, повалив на землю обессиленное животное, они крепко связывали его веревками. Их ликующие голоса разносились по всему двору. Такие сцены повторялись два раза в неделю, по вторникам и субботам, и длинный, худой, неловкий Рысев являлся при этом главным действующим лицом. Он воз­ненавидел своего барана лютой ненавистью и с нетерпе­нием ждал дня, когда избавится от порученного ему дела. Действительно, с началом войны надобность в баране отпала: поступления больных прекратились, и клиниче­ская работа постепенно сошла на нет. Рысев повеселел и, сидя в кают-компании, стал иногда смешить публику анекдотами. Его щеки стали заметно округляться. Однако это продолжалось недолго. По мере развития боевых дей­ствий в баране вновь появилась нужда: всем донорам, число которых день ото дня росло, необходимо было исследовать кровь. Этого требовала медицина. И снова помрачневший Рысев начал вести утомительную борьбу с отдохнувшим и поздоровевшим животным. Борьба тянулась около месяца. В августе, в одну из ненастных ночей, баран погиб от осколочной раны.

Полуторамесячный опыт войны и предполагаемый ход дальнейших военных событий настойчиво диктовали необ­ходимость постройки подземного госпиталя. Этот вопрос горячо обсуждался во всех отделениях и в партийной организации. Чернышов с упрямой настойчивостью тре­бовал немедленного ухода под землю.

— Только в этом спасение наших раненых, — без устали твердил он.

Как-то за ужином Столбовой, щуря свои насмешли­вые, добрые и ласковые глаза, сказал:

— Откуда взять столько техники, столько строитель­ных материалов, столько рабочих, чтобы соорудить гран­диозное подземное здание? В блокаде нам не под силу эта задача.

Белоголовов вспыхнул, бросил на стол вилку.

— Мы с Чернышевым знаем, что нужно сейчас. Сей­час нужно говорить не о наших силах, не о блокаде, а о целесообразности того, что мы затеваем. Формулы, изучаемые в учебниках физики и механики, нам не указ. Задачи о силах и возможностях мы давно уже разре­шили по-своему. Вопрос должен быть поставлен иначе. Нуждается ли Ханко в защите своих раненых от губи­тельного вражеского огня? Несомненно. Есть ли смысл в объединении разрозненных госпитальных филиалов в одно целое? Есть. Отсюда следует, что мы обязаны глубоко уйти в землю, так уйти, чтобы ни один снаряд не пробил нашего перекрытия, чтобы ни один из наших людей не погиб от варварского обстрела. Я уверен, что завтра все наши девушки, все санитары, все врачи — и даже хирурги, берегущие свои руки, — возьмутся за лопаты и выйдут рыть котлованы.

— Это красиво и романтично, но логика требует дру­гого, — раздался рассудительный голос Шуры. — В рас­поряжении командира базы имеется строительный батальон. Почему бы ему не выполнить эту работу? Плотники построят дом лучше и крепче, чем мы.

Ройтман, сидевший за столом, вскинул на лоб очки и пригладил ладонью свои коротко подстриженные усы.

— Мы с Федосеевым уже думали о таком варианте. Завтра мы собираемся к командиру базы.

На другой день Федосеев пришел в подвал, где его высокая фигура казалась еще выше под низкими, оби­тыми досками потолками. Они пошептались с Ройтманом, и вскоре оба начальника отправились на КП, располо­женный возле залива, в глубоком скальном убежище. Мы стояли на опушке парка и не без волнения смотрели на гранитную скалу, возвышавшуюся над водною гладью. Мы знали, что под нею решается сейчас судьба нашего госпиталя. Неожиданно быстро, через какие-нибудь пят­надцать минут, Ройтман и Федосеев, один небольшой и проворный, другой медлительный и высокий, показались на парковой аллее. Они размахивали руками и бодро шагали, спотыкаясь о древесные корни. Разрешение было получено.

7 августа генерал Кабанов объехал все отделения. Во второй половине дня его машина остановилась возле главной операционной. Не заходя в подвал, он обошел близлежащий участок и по-военному оценил условия местности. Подумав немного, он указал место для рытья котлована. Это был пустырь, находившийся рядом с яслями. Вокруг него пестрели грузы гранитных кам­ней, создававших естественную маскировку площадки.

Когда деловые разговоры были окончены и генерал начал прощаться, за яслями прогремел взрыв снаряда. Качан мелькнула в окне своими огненно-рыжими воло­сами и стремительно сбежала по лестнице. Стая испуган­ных птиц, шумно хлопая крыльями, вспорхнула над пар­ком. Кабанов, без фуражки, изнемогая от жары, присло­нился к сосне и бросил равнодушный взгляд на клубы: дыма, поднявшиеся над зеленою крышей яслей.

— Скажите, генерал, — спросил кто-то из врачей, — какими мерами вы предполагаете бороться с системати­ческими разрушениями города и уничтожением наших людей?

Кабанов вынул из кармана клетчатый цветистый пла­ток, похожий на небольшую простынку, и вытер лоб, покрытый мелкими каплями пота.

— Я уже приказал на каждый выстрел по нашему городу отвечать десятью выстрелами по Тамиссаари.

Тамиссаари был финский городок, расположенный по­ту сторону перешейка. Его разноцветные дома хорошо различались в бинокль с вышки водонапорной башни. Действительно, вскоре загрохотали тяжелые батареи Гангута, и финны сразу притихли. По донесению наших наблюдателей, первые залпы ханковских артиллеристов разрушили в Тамиссаари железнодорожную станцию. После этого финны в течение недели не обстреливали; наш полуостров.

Глава шестая

Генерал Кабанов прислал в госпиталь строительный батальон. Это были пожилые усатые плотники, только недавно призванные из запаса и, по приказу родины, надевшие морские тельняшки. Полтора месяца назад они мирно работали в рязанских колхозах. На пустыре нача­лось круглосуточное рытье котлована для будущей «хирургии № 1», как впоследствии мы назвали подзем­ное отделение, выросшее из главной операционной. В то же утро на расстоянии семисот метров от подвала, в тени прибрежного соснового леса, строители выкопали первые сотни кубометров земли для «хирургии № 2», возгла­вить которую предстояло Шварцгорну. И здесь и там, помимо плотников и землекопов, вне всяких графиков и расписаний, работали санитары, врачи, сестры. Столбо­вой, Белоголовов и Шура, сполоснув руки после опера­ций и перевязок, бежали на стройку и брались за лопаты. Маруся Калинина и Саша Гусева, увлекая за собой дру­гих девушек, перетаскивали на носилках сырую камени­стую землю. Час назад на этих носилках лежали раненые гангутцы. Капитан Чернышов, сбросив китель и засучив рукава, выбирал для себя самые трудные участки работы.

Опыта постройки подземных сооружений не было ни у кого, и мы приступали к новому делу, не зная, удастся ли нам довести его до конца. Котлован с каждым днем становился все длиннее и глубже. По краям его громоздились горы земли и песку. Отставив лопаты, мы прики­дывали мысленно расположение наших будущих помеще­ний. Не обходилось, конечно, без горячих, но быстро забываемых ссор. Госпитальный техник Зисман целые дни безотлучно проводил в котловане. Он вникал в каждую мелочь строительства. Его голова была пере­полнена блестящими архитектурными замыслами. Поме­щения операционного блока ему удалось распланировать так удобно и хорошо, как будто он всю жизнь был хирургом.

— Сюда вы будете помещать шоковых раненых, здесь я поставлю финскую печь, — говорил он, чертя палкой борозды по влажному дну котлована. — Операционная будет иметь две двери — одну для вноса, другую для выноса раненых. Соединить ее дверью с перевязочной, на чем настаивает Столбовой, — значит нарушить основные правила асептики.

Столбовой нередко вступал с Зисманом в ожесточен­ные споры, и их голоса гулко раздавались тогда в глу­бине подземелья. Белоголовов, я или Шура с трудом разнимали их и разводили в разные стороны.

— Он ничего не смыслит в хирургии!— кричал Столбовой, сверкая глазами и с трагическим видом рас­стегивая воротник кителя. — В лучшем случае этому, с позволения сказать, архитектору можно доверить по­стройку небольшого курятника. Каким образом мы бу­дем оперировать в брюшной полости, если он повесит лампу у самого потолка?

— Да объясните вы, ради бога, ему, — стонал изда­лека Зисман, — что лампа будет по желанию хирурга опускаться и подыматься. Этот человек не может или не хочет меня понять!

Выйдя из котлована и поворчав немного, Столбовой успокаивался и забывал о недавней ссоре. Через полчаса его снова можно было видеть на стройке. Он прохажи­вался и мирно беседовал с Зисманом.

Белоголовов давно интересовался историей подземных медицинских сооружений. У него была собрана большая литература о госпитальных укрытиях, известных с са­мых древних времен. Он вынимал иногда из чемодана какие-то пожелтевшие рукописи и с любовью рассма­тривал их в часы ночной тишины.

Однажды, после большого приема раненых, мы отды­хали на опушке парка. Я попросил Белоголовова расска­зать нам о подземных госпиталях. Он лежал на траве и задумчиво смотрел на полоску зеркально спокойного моря-

— После войны я напишу об этом целую книгу, — сказал наконец он. — Русские всегда были мастерами подземной войны. В начале XVII века, когда поляки окружили Смоленск, наши воины построили в осажден­ном городе подземные переходы и специальные палаты для раненых. Это была настоящая народная забота о людях. Через сто лет петровские траншеи вызывали удивление шведов. Иноземцы, ворвавшиеся на нашу ис­конную землю, склонили головы перед архитектурным мастерством русских. Далее, в 1854 году, во время осады Севастополя, русские солдаты прорыли в земле длинные галереи общим протяжением около семи километров. При тогдашней технике эта работа представляла необычайные трудности. В английской газете «Times» появилась тогда статья с описанием наших подкопов перед четвертым бастионом. «Они являются, — говорилось в статье, — самым изумительным и чудесным зрелищем науки и искусства, соединенным с непреклонной волей и неутоми­мым трудолюбием». Великий русский хирург Пирогов, прибыв в осажденный и разрушенный Севастополь и сразу оценив обстановку, перевел армейский и морской госпитали в глубокие казематы четвертого бастиона. Он понимал, что под постоянным артиллерийским обстрелом никакая хирургическая работа на поверхности земли не­возможна. Наконец, во время русско-японской войны, в 1904 году, во Владивостоке был великолепно оборудо­ван большой подземный госпиталь, которому, однако, по условиям боевых действий, не пришлось принять ни одного раненого, ни одного больного...

Белоголовов замолчал и вопросительно поглядел на нас.

— Может быть, все это вам неинтересно? — нереши­тельно спросил он.

— Продолжайте, Николай Николаевич, продол­жайте!

— Что же, собственно, продолжать? Все дальнейшее- общеизвестно. Женевская конвенция 1864 года, по кото­рой все медицинские учреждения воюющих армий нахо­дились под защитой Красного Креста, была нарушена немцами в первый же месяц войны, в августе 1914 года. Офицеры Вильгельма стали расстреливать наши са­нитарные поезда. Они не пожелали признать и решений Брюссельской конвенции 1874 года, призывавшей воюющие страны всячески щадить при бомбардировках лазареты, санитарные суда и другие места скопления раненых. Немцы систематически уничтожали лечебные учреждения как русских, так и союзных армий. Извест­ный наш хирург, профессор Оппель, в своих «Очерках хирургии войны» предусмотрительно писал тогда, что в будущей войне медицинской службе придется уходить под землю и иметь для строительных работ собственные инженерные части. Мне кажется, что самый простой и надежный вид подземного госпиталя — котлован с мощ­ным железобетонным или железокаменным перекрытием.

Белоголовов кивнул головой в сторону нашего котло­вана, из глубины которого вместе с ударами топоров доносились отрывистые выкрики Столбового и Зисмана.

Нам на Ханко больше, чем другим военно-медицин­ским частям, нужно было искать убежища под землей. Понятия «фронт» и «тыл» здесь совершенно перепута­лись и потеряли свой прежний смысл. Артиллерийские батареи на Утином Носу, в километре от финского бе­рега, имели все общеизвестные признаки фронта (сплош­ной огонь, кровь, круглосуточное ожидание десанта), а так называемый «дом отдыха артиллеристов», находив­шийся в пяти минутах ходьбы от батарей, среди выжжен­ных стрельбою деревьев, относился уже к «учреждениям глубокого тыла». Артиллеристы, получавшие трехднев­ную путевку в этот «дом отдыха», уходили туда с наив­ным желанием «отдохнуть» от утомительного военного напряжения. Они целыми днями пролеживали в гамаках и заставляли себя наслаждаться «тишиной» и «покоем».

На аэродроме, беспрерывно дымившемся от бомбар­дировок, кипела горячая фронтовая жизнь, а в тысяче шагов от него, в нашей главной операционной, шла «спо­койная тыловая работа».

Итак, 8 августа мы приступили к строительству под­земных убежищ. Котлован, предназначенный для «хирур­гии № 1», глубиной около двух метров, имел форму буквы «Т» с общей площадью в триста квадратных мет­ров. Работы производились вручную. Тысячи тонн глины, земли и песку пришлось перебросать лопатами в течение десяти дней. Все врачи и сестры главной операционной, как курортники, загоревшие от палящего солнца, еже­дневно проводили на стройке 10—12 часов. Когда котло­ван был окончательно вырыт и под дном его устроен дре­наж для стока грунтовых вод, строительный батальон приступил к возведению перекрытия — самой трудной и ответственной части работы. Запасы строительных мате­риалов на Ханко подходили к концу, и каждую мелочь, вплоть до железных скоб и гвоздей, приходилось доста­вать с необычайным трудом. Здесь нам пригодились мно­гочисленные знакомства Белоголовова и его необыкновен­ная предприимчивость.

В двадцатых числах августа перекрытие было закон­чено. Общая толщина его равнялась приблизительно трем с половиной метрам. По расчетам ханковских инженеров, оно предохраняло от прямого попадания восьмидюймовых снарядов и бомб весом в двести пятьдесят килограммов. Мы торжествовали.

Только после двухнедельного беспрерывного труда до нас дошло, какая огромная работа совершена нами. Собы­тия торопили гангутцев — и на дальнейшее крепление потолка уже нехватало времени.

А между тем, по архитектурным законам, для предо­хранения от пятисоткилограммовых бомб перекрытие должно было иметь толщину до пяти метров и состоять из сплошного железобетона. Гитлеровцы же по большей части бросали на Ханко тысячекилограммовые бомбы, и защита от них представлялась нам делом будущих меся­цев. Зато снаряды, горохом сыпавшиеся на город, были почти безопасны для нового госпиталя.

Постройка произвела на всех неизгладимое впечатле­ние. Когда, с целью испытания, по перекрытию проехал трактор с многотонным грузом булыжников, способным раздавить обыкновенный жилой дом, как спичечную ко­робку, никто из находившихся в убежище не заметил даже дрожания потолка. Знакомые летчики, которые по приказанию Кабанова поднимались в воздух для кон­трольного обозрения подземного здания, рассказывали потом, что с большой высоты оно полностью сливалось- с однообразным скалистым ландшафтом ханковского по­бережья.

Внутренняя часть здания в окончательно отделанном виде состояла из огромной палаты, вмещавшей шесть­десят двухъярусных корабельных коек, едва не упирав­шихся в потолок, из операционной, перевязочной и мно­гих других комнат, без которых невозможна сложная хирургическая работа. В кабинете, или, как мы говорили, в каюте дежурного врача был особый уют. В этой ма­ленькой комнатушке едва помещались диван, стол и? несколько стульев. Стены, выложенные темнозелеными плитами, казалось, хранили в себе вечную, нерушимую тишину. Вода доставлялась в подземелье через краны, присоединенные к городскому водопроводу, который почти бесперебойно действовал все пять долгих месяцев обороны Ханко. За качеством воды наблюдала базовая лаборатория, состоявшая из двух человек — доктора Гуральника и фельдшера Иванова. Гуральник жил в на­шем подвале вместе со Столбовым и Будневичем. Утром, наскоро проглотив стакан чаю, он уходил в город и воз­вращался домой перед наступлением ночи. Что он там делал, никто не знал. Все знали только одно: на Ханко не было заразных болезней и была великолепная, чуть пахнущая хлором вода.

Находясь под землей и намыливая руки над безуко­ризненно чистым фаянсовым умывальником, мы пережи­вали волнующее и светлое чувство. По воле наших людей, непобежденных защитников Ханко, бегущая струйка воды необрываемой нитью связывала нас с внешним ми­ром, откуда через толстые стены не доносилось никаких звуков, никаких признаков жизни.

У всех трех выходов подземелья стояли красивые из­разцовые печи, похожие на цветные шкафы. Что касается- вентиляции, то о ней лучше всего сказать словами Зисмана: «Она была приточно-вытяжной посредством деревянных горизонтальных и вертикальных воздухово­дов...»

При переводе на обыкновенный человеческий язык это означало, что мы совершенно не замечали разницы между наружным воздухом и воздухом подземелья, хотя гам всегда находилось больше ста раненых с пропитан­ными кровью и гноем повязками.

Все комнаты освещались электрическими лампами от небольшого движка, который беспрерывно стучал возле дороги в сделанном для него кирпичном укрытии. Своим громким стуком и темными клубами дыма, поднимавши­мися в прозрачное осеннее небо, он, несомненно, привле­кал к себе внимание финских наблюдательных постов и демаскировал госпиталь. Многие с тревогой посматри­вали на движок и на клубящийся дым и думали, что финны вот-вот обрушат на этот квадрат свою артилле­рию. В скором времени техники придумали какое-то усо­вершенствование, которое приглушало неистовый шум мотора и рассеивало дым по земле. Иногда движок капризничал, и нам приходилось довольствоваться керо­синовыми лампами и свечами. Это бывало довольно часто. Мы уже привыкли к работе в полутьме. На всякий случай Маруся бережно хранила в операционной аккуму­лятор, подаренный нам в самом начале войны команди­ром одной подводной лодки. Она держала громоздкий ящик в самом дальнем, почти недоступном для глаза углу и разрешала пользоваться аварийным светом только во время самых трудных и кропотливых операций.

Отделка подземного госпиталя напоминала комфорта­бельный железнодорожный вагон: оштукатуренные стены были выкрашены фисташковой масляной краской, полы устланы линолеумом, взятым из разрушенных городских домов, в длинных и узких проходах между кроватями висели матовые плафоны.

Приблизительно так же выглядела и «хирургия № 2», только она состояла из двух стандартных дачных домов, глубоко зарытых в землю на некотором расстоянии друг от друга. Эти убежища имели даже центральное ото­пление.

Весь август ушел на строительные работы. Однако бои не прекращались, и раненые поступали попрежнему. Как и в июле, мы принимали и оперировали их в нашем обжитом и густо населенном подвале.

Главные боевые столкновения происходили теперь на островах, окаймляющих Ханко. Там действовал сводный батальон капитана Гранина. Его штаб находился на острове Хорсен, среди пустынных и мрачных скал. На Ханко этот батальон называли «легендарным отрядом» и на каждого матроса, сражавшегося в нем, смотрели как на героя. Отряд рос не по дням, а по часам. Туда добро­вольно стекались самые отважные краснофлотцы из всех морских частей гарнизона. Они в шутку называли себя «детьми капитана Гранта». Однако эти «дети» были страшны для врага. Финны прозвали гранинских молод­цов «черными дьяволами» и панически боялись вступать с ними в рукопашные схватки. Много раз, увидев издали приближающиеся к ним полосатые тельняшки или корот­кие черные бушлаты, они без боя бросали свои укре­пления.

Капитан Гранин, суровый, молчаливый, крепкий муж­чина с окладистой черной бородой, отпущенной во время войны, олицетворял собою бесстрашие и беспредельную краснофлотскую удаль. Старый кадровый артиллерист береговой обороны, он в 1939 ив 1941 годах дал первые ответные залпы по белофиннам. Генерал Кабанов, наме­чая операции по захвату окружающих Ханко островов, где базировался москитный флот и стояли финские батареи, выбрал для этой цели бесстрашного Гранина. И он не ошибся. Гранинский отряд творил чудеса, он занимал остров за островом и отодвигал врага все дальше и дальше от осажденной советской крепости.

Гранинцы выделялись своим видом: лихо заломлен­ная бескозырка, распахнутый бушлат с голубеющей из- под него тельняшкой, низкие сапоги гармоникой, кинжал и связка гранат за поясом, на груди автомат и, как обя­зательный знак принадлежности к легендарному от­ряду, — длинные усы с завитками и большие пушис­тые баки. Это была незыблемая форма сводного бата­льона.

Начальником санитарной службы отряда был молодой румяный врач, получивший перед самой войной не­большую хирургическую подготовку в ханковском госпи­тале. Он считал себя уже сложившимся, зрелым хирур­гом и самостоятельно обрабатывал раны. Для матросов было бы лучше, если бы он этого не делал. Борясь с шоком, он иногда поил краснофлотцев изрядными порциями водки. Однажды несколько раненых, доставлен­ных с островов «в тяжелом шоковом состоянии», как было написано в сопроводительной карточке, лежали на носилках в сортировочной комнате. Неожиданно они затянули хором веселую песню. Столбовой присмотрелся к ним ближе, наклонился, принюхался.

— Да эти молодцы, оказывается, под большим гра­дусом! — сказал он. — Раны-то у всех пустяковые!

Действительно, никакого шока у них не было и в помине.

Не один раз, из-за трудности переправы через обстре­ливаемый залив, раненые прибывали в госпиталь с боль­шим опозданием. В одну из штормовых и дождливых ночей в подвал привезли пятерых краснофлотцев, три дня блуждавших на шлюпке по неспокойному морю. Все они были до крайности истощены жаждой, бессонницей и воспаленными ранами. У одного пожилого матроса с белокурыми, насквозь прокуренными усами начиналось заражение крови. Несмотря на почти безнадежное состоя­ние моряка, мы все-таки рискнули сделать ему операцию, и он выздоровел.

Отходя под давлением гранинцев от берегов Ханко, финны готовили между тем из отборных своих частей специальную ударную группу для захвата потерянных островов. Эти десантные войска, под командой немецких офицеров, две недели проходили в шхерах жестокую, изнурительную тренировку. Наконец 16 августа ночью немцы решили пустить их в атаку. Начался шквальный обстрел Хорсена, Эльмхольма и Гуннхольма, где укрепи­лись гангутцы. Тысячи мин и снарядов посыпались на гранитные скалы, в расщелинах которых засели наши матросы. К Эльмхольму стали подходить финские шлюпки, и ударная группа, зацепившись за север­ный берег, оттеснила нашу оборону в глубь острова. Ханковские катера и мотоботы подвезли на помощь людей. Противник тоже получил подкрепление. В пол­день развернулся напряженный, длительный бой с уча­стием с обеих сторон самолетов и артиллерии. Бой про­должался до вечера. Дело кончилось тем, что финны оставили на Эльмхольме двести убитых и в беспорядке отступили на свою базу. Остров остался за нами. В этой кровопролитной схватке было ранено восемьдесят два краснофлотца из гранинского отряда. 17 августа, как только стемнело, их привезли в госпиталь. В главную операционную попали сорок семь самых тяжелых. Не­смотря на тяжесть ранений, они находились в возбуж­денном, приподнятом настроении, не успев еще остыть от ночного боя на острове. Дрались они мужественно и на­голову разгромили врага, превосходившего их и числен­ностью и вооружением. Покорно лежа на операционных столах и предоставив себя в распоряжение хирургов, они продолжали переговариваться друг с другом и вспоми­нать недавнюю схватку. Все они остались в живых. Даже глубокие, почти смертельные раны быстро зарубцевались и не оставили после себя никаких осложнений. Дело здесь было не только в удачно сделанных операциях, не только в хорошем питании и в материнском уходе наших сестер. Не меньшую роль играло особое боевое напряже­ние, которое владело гангутцами и беспрерывно поддер­живало в них неистощимое желание жить, бороться и побеждать.

За четыре года Великой Отечественной войны хирурги не могли не вывести заключения об огромном влиянии нервной системы солдат на заживление ран. Небывалый по сравнению с прежними войнами процент возвращения в строй раненых нельзя объяснить только успехами ме­дицины. Громадной движущей силой явилось здесь страстное желание наших воинов ускорить свое выздоро­вление и снова взяться за оружие, снова ринуться в бой за родную землю. Именно это желание скорее вернуться в свои части, скорее отбыть «госпитальное заключение» владело ранеными на Ханко. Они постоянно торопили врачей с выпиской на передовую, наивно просили «нало­жить им вторичный шов» чуть ли не с первого дня после поступления в госпиталь.

Краснофлотец-десантник Ларин, широкоплечий парень с открытым, загорелым лицом, после безрезультатных переговоров со Столбовым, который иногда любил при­крикнуть на надоедавших раненых, передал мне на обходе такой рапорт: «Товарищ начальник отделения! Имея перелом пра­вого плеча от осколка вражеской мины, чувствую, что он хорошо подживает в гипсовой повязке. Ни в каком лечении я больше не нуждаюсь и считаю, что могу быть полезным в отряде. Товарищи, пока я нахожусь в госпи­тале, заняли уже три острова. Прошу выписать меня в часть, а наш доктор, когда потребуется, снимет гипс. Краснофлотец Ларин».

Я с изумлением посмотрел на матроса, едва оправив­шегося от глубокой раны и еще продолжавшего высоко лихорадить. Мне стоило больших трудов убедить его, что о выписке в часть сейчас не может быть и речи, тем более на острова, в десантный отряд, где боевая обста­новка была невероятно трудна.

— Да я хоть коком там буду, — настаивал Ларин и преувеличенно бодро спустил с кровати похудевшие, сла­бые ноги.— Не хочется сидеть здесь без дела, когда ребята кровь свою проливают.

Мы сговорились на том, что Столбовой выпишет его из госпиталя, как только срастется перелом кости и ста­нет нормальной температура. Тут же мы назначили ему витамин С и сказали, что это средство ускоряет сраще­ние переломов. С этого дня Ларин стал аккуратнейшим образом глотать витаминные таблетки, с часу на час ожидая их могущественного целебного действия.

Дата добавления: 2015-10-13