ДНЯ ХАНКО 1 страница

АРКАДИЙ КОРОВИН

САЛЮТ НА НЕВЕ

(Записки военно-морского врача)

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

ЛЕНИНГРАД 1950

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДНЯ ХАНКО

Глава первая

Сквозь сон я услышал, как задребезжало оконное стекло в нашей комнате. Кто-то громко и нетерпеливо стучался. Я вскочил с постели, раздвинул кружевную розовую занавеску и увидел огромную фигуру шофера Илющенко, стоявшего в кустах сирени и с тревогой глядевшего на меня.

— Скорее, товарищ доктор! — крикнул он, размахи­вая руками.— Начальник госпиталя приказал не задер­живаться. Все уже собрались.

Илющенко, сбивая росу с высокой яркозеленой травы, отбежал к машине и сел за руль. Я разбудил Шуру. Мы наскоро умылись и вышли из дому. Стояло тихое солнечное утро 22 июня 1941 года. Санитарный автомобиль, мягко пружиня на песчаных ухабах, быстро помчал нас по заросшим травой улицам Ханко. Несмотря на ранний час (было только начало пятого), повсюду встречалось много военных.

Мы привыкли к ночным вызовам в госпиталь. Учеб­ные тревоги в крепости объявлялись по нескольку раз в месяц, и однообразные игры, проводившиеся по бое­вому расписанию, стали для всех привычным и скуч­ным занятием. Приготовление хирургического отделения к приему «раненых» выражалось в том, что операцион­ная сестра Мария Калинина с плутоватой усмешкой вы­нимала из шкафа давно списанный, пришедший в негод­ность инструментарий и торжественно раскладывала его на перевязочном столе, а сестра-хозяйка Ася выставляла в вестибюле по дюжине носилок и костылей. Кроме того, все надевали противогазы, что окончательно знамено­вало собой всеобщую боевую готовность.

Через распахнутые настежь ворота мы въехали на госпитальный двор. Там собрался уже весь командный состав. Начальник госпиталя Лукин, взволнованный, не­бритый и бледный, стоял у проходной будки и с необыч­ной торопливостью отдавал какие-то распоряжения. Мы с Шурой подошли к нему и доложили о нашем приезде.

— Знаете, на этот раз, кажется, по-настоящему, — вполголоса сказал он, щуря свои миндалевидные и ласковые глаза. — Будьте на месте и проверьте готов­ность отделения по боевой тревоге «номер один».

— Есть быть на месте, — недоумевая пробормотал я и быстрыми шагами направился в хирургический корпус. Врачи, сестры, санитары и няни были в сборе. Не зная что делать, они шумно толпились в коридоре. Ни­кому еще не было известно, что случилось, но неясное предчувствие больших и внезапных событий уже нало­жило отпечаток беспокойства на сосредоточенные лица девушек. Старший ординатор Столбовой, подвижной, как ртуть, человек, с огромной лысиной, обрамленной узким венчиком преждевременно поседевших, почти белых во­лос, перебегал от одной группы к другой и внимательно прислушивался к разговорам.

— Зачем нас собрали в такую рань? — набросился он на меня, лишь только я показался в дверях отделе­ния. — Кто это додумался лишать нас теперь даже воскресного отдыха?

Зная горячий характер Столбового, я промолчал и сделал знак старшей сестре — развертывать дополнитель­ные палаты. В отделении закипела дружная и слаженная работа.

— Бесполезное занятие! — продолжал ворчать Стол­бовой.— Какой толк от этих тренировочных сборов? Ведь для всех ясно, что если начнется война, мы ни на минуту не останемся в этом деревянном домишке, а сейчас же уйдем куда-нибудь в лес, в скалы, под зе­млю...

Прошло несколько томительных и долгих часов. Уставшие и невыспавшиеся люди молча сидели во дворе, в коридорах, на ступеньках многочисленных лестниц. Многие дремали, склонив головы на скрещенные руки. Наконец из отрывочных слухов, проникших из штаба базы, из редакции газеты «Красный Гангут», из город­ского радиоузла, выяснилась причина раннего сбора: этой ночью фашисты вероломно напали на Советский Союз, их самолеты только что бомбили Ригу, Либаву, Севастополь, Киев, Одессу.

Между тем на финской границе царило спокойствие. По заведенному расписанию, ровно в девять часов утра в госпиталь привезли молоко, которое гангутские погра­ничники ежедневно получали от финнов на перешейке. Очевидцы, уже успевшие там побывать, рассказали, что процедура вручения молока совершилась в обычное время и с обычными церемониями. Финские офицеры, как всегда, были изысканно вежливы и с удовольствием закурили «Беломорканал», по установившемуся обычаю предло­женный нашими дежурными по заставе. Начальник гос­питаля не получал еще никаких приказов и безотлучно сидел в своем кабинете около телефона, ожидая звонка из штаба базы.

День был в разгаре. Становилось жарко. Я вышел из госпитальных ворот. У проходной будки прохаживался вооруженный краснофлотец. На улицах стояла необычная тишина. Прохожих почти не попадалось, и город казался безлюдным и опустевшим. Только из дверей единствен­ного на Ханко «универмага» доносился говор женщин, покупавших продукты к воскресному обеду. Несколько девушек в белых платьях, с мохнатыми полотенцами на плечах медленно шли на пляж.

Я возвращался назад по извилистому переулку, по­крытому нетронутой сочной травой. От раскаленных камней поднимались волнистые струи горячего воздуха. У дома с покосившимся балконом висел репродуктор. Когда я поровнялся с ним, он вдруг заговорил.

Никогда не забыть этих минут! Говорил товарищ Молотов. С потухшей папиросой в руках я долго стоял на безлюдной улице Ханко и жадно ловил каждое слово, летевшее из родной, далекой Москвы. Значит, война! Там, за туманным горизонтом моря, синевшего между домами, были Таллин и Ленинград. Там лежала наша Большая земля, уже обагренная первой кровью войны... Там остались дорогие, близкие люди...

В госпитале кипела работа. Девушки таскали белье и кровати, распаковывали ящики с бинтами и марлей, мыли затоптанные коридоры, деловито шлепали босыми ногами по мокрым и скрипучим половицам.

Саша Гавриленко накрыла последнюю кровать в изо­ляторе и медленно вышла в чисто прибранный вестибюль. Маленькая, с темными волосами, уставшая после бессон­ной ночи, она приблизилась к сестрам, прибивавшим к оконной раме непроницаемые шторы для будущих за­темнений, и тихо сказала:

— Девочки, мы не сможем участвовать в войне там, в Советском Союзе. Нас не отпустят отсюда, потому что здесь тоже будет война. Я предлагаю сейчас же послать письма нашим друзьям и родным. Им нужно сказать, что и мы на нашем кусочке земли будем воевать так же, как и весь советский народ.

— Давайте сегодня же проситься на передовую! Мы там принесем больше пользы, чем здесь! — воскликнула голубоглазая Людмила Туморина. — Я первая напишу сейчас заявление. В госпитале хватит работников и без нас. Лично меня тыловая работа не устраивает.

До начала военных действий всем казалось, что пе­редовая линия фронта протянется по узкому перешейку, связывающему Ханко с материком и находящемуся в 23 километрах от города. Все думали, что именно здесь будут происходить решающие бои. Желание уйти в ар­мейские части, укрепившиеся на перешейке, с первых ча­сов войны охватило всех девушек госпиталя. Сестра Клавдия Иванова, приехавшая на Ханко в апреле 1940 года с одним из первых наших эшелонов, больше всех стремилась уйти на передовую линию обороны. После обеда она побежала в штаб базы, добилась встречи с начальником штаба капитаном второго ранга Максимо­вым и через час, радостная и возбужденная, вернулась оттуда с предписанием в тот же день явиться в санчасть стрелковой бригады. Она расцеловала подруг и с попут­ной машиной отправилась на перешеек.

С первого дня войны ханковцы почувствовали себя особенно крепко спаянными друг с другом. Всех защит­ников крепости, молодых и старых, командиров и красно­флотцев, коммунистов и беспартийных, спаяла великая ханковская дружба. Их спаяла ненависть к врагу, любовь к родине, неизбежность жестокой, может быть смертель­ной борьбы,

Хирургическое отделение в течение всего дня 22 июня с военной точностью развертывалось по мо­билизационному плану. Мы заняли пустующие палаты терапевта Чапли и невропатолога Москалюка.

Мы соорудили новые операционные и перевязочные и щедро разбросали их с целью «рассредоточения» во всех концах длинного деревянного здания. Потом были вскрыты добротные ящики с волнующими надписями «НЗ» и тщательно пересчитано их содержимое.

К нам беспрерывно прибывали люди из других кор­пусов. Хирургия становилась основной специальностью госпиталя.

Одной из первых ко мне пришла Шура. Ее перевели из терапевтического отделения, где она служила вольно­наемным врачом.

— Мне страшно, — застенчиво улыбаясь, сказала она. — Я не хирург, и тебе придется обучать меня с са­мых азов.

Хирургический корпус представлял собой ветхое де­ревянное здание. Это 'был одноэтажный дом, сотрясав­шийся от обычных человеческих шагов и готовый разва­литься (так нам казалось) от взрывной волны даже небольшого снаряда. Все понимали, что оставаться здесь во время обстрела вряд ли будет возможно. Рядом с гос­питалем находилась водонапорная башня, высокое древ­нее сооружение, построенное шведами еще в XVIII веке, когда крепость Гангут стерегла вход в Ботнический и Финский заливы. Башня эта была видна издалека и являлась прекрасной мишенью для пристрелки фин­ских орудий.

Белоголовов, один из врачей хирургического отделе­ния, плотный светловолосый человек, с таинственным видом отозвал меня в сторону.

— Вы знаете, я не трус и не очень дорожу собствен­ной жизнью, — сказал он, явно волнуясь. — Меня трево­жит другое. Имеем ли мы право размещать наших ране­ных в этом гнилом сарае, который не защитит их даже от винтовочной пули? Не пойти ли нам к начальнику госпиталя и не поговорить ли об этом?

Мы пошли. Лукин попрежнему сидел у себя в каби­нете. Он не спал всю ночь, и его воспаленные веки сли­пались от утомления. В кресле рядом с ним полулежал начальник санитарной службы базы военврач первого ранга Ройтман. — Юрий Всеволодович, — решительным голосом ска­зал я, — не сегодня-завтра на Ханко начнется война. Нужно что-то предпринять, чтобы обеспечить нормаль­ную работу хирургического отделения. Потери будут не только среди персонала, но и среди раненых, если мы не сумеем их надежно укрыть.

Белоголовое оправил китель на своей полной фигуре и вплотную подошел к Лукину.

— Имейте в виду, товарищ начальник, что в городе можно найти крепкие, капитальные дома. Таких домов много. Их легко приспособить для нашей работы. С часу на час начнут поступать раненые с перешейка, мы не имеем права терять времени.

Лукин откинулся на спинку кресла и строго, с уко­ризной взглянул на нас.

— Товарищи, война у нас еще не началась. Если мы сейчас начнем заниматься сооружением различных укрытий, то вызовем панику в госпитале и можем со­рвать дело помощи раненым. Нужно ли усложнять поло­жение?

Белоголовов вскипел.

— Значит, вы считаете, что предварительная подго­товка к военным действиям не нужна?

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Лукин. К нему снова вернулось благодушное, спокойное и даже веселое настроение.

Такая установка — не думать о предстоящих опасно­стях и не готовиться к ним — была у Лукина из щепе­тильной боязни показаться в смешном и жалком виде перед работниками госпиталя, а может быть, и всей базы.

На обратном пути мы встретили во дворе озабочен­ного и встревоженного рентгенолога Будневича,

— Спешу в порт!— на ходу прокричал он. — Сего­дня уходит электроход «Иосиф Сталин». Хочу достать билет для жены. Мне кажется, это последняя возмож­ность добраться до Ленинграда.

Турбоэлектроход «Иосиф Сталин» пришел в Ханко еще 20 июня, делая очередной рейс в Финском заливе. Командир базы генерал Кабанов решил отправить на нем в тыл гражданское население полуострова, неспо­собное принять участие в предстоящей защите крепости. Около четырех часов дня в порту собралась половина го­рода. Грузовики с ящиками, тюками, корзинами, чемода­нами загромоздили все подъездные пути. Женщины и дети, недавно приехавшие на Ханко к мужьям, братьям, отцам, торопливо поднимались по колеблющимся трапам и заполняли все свободные помещения корабля. Раздава­лись прощальные поцелуи, детский плач, невнятный, взволнованный говор.

В седьмом часу вечера (солнце еще палило, как в полдень) корабль медленно отвалил от стенки и взял курс на Таллин. На борту его находилось 2500 человек. Впереди электрохода вздымали светлые гребни торпед­ные катера.

Печальный Будневич, куря папиросу за папиросой, стоял на краю пирса и старался не потерять из виду платка жены, который мелькал на верхней палубе среди сотен других платков.

Первая эвакуация из Ханко прошла благополучно. Ночью корабль ошвартовался у эстонского берега. В тот же день и приблизительно в то же время с ханковского вокзала, согласно расписанию, отправился на Выборг оче­редной пассажирский состав. Без всяких происшествий и задержек он пересек границу и, пройдя южное побе­режье Финляндии, почти своевременно прибыл в Совет­ский Союз.

День тянулся бесконечно долго. Хирургическое отде­ление давно уже было готово к приему раненых. Кровати, покрытые чистейшими, не бывшими в употреблении про­стынями, ждали первых жертв войны. Освещенные солнцем пустые палаты, с открытыми настежь дверями, хранили безмолвие,

Под вечер, в десятом часу, Лукин по телефону вы­звал врачей в большой и неуютный зал клуба.

— Товарищи командиры! — торжественно и Офици­ально сказал он. — Нечего говорить о том, что с часу на час мы окажемся в боевой обстановке. Командование базы решило любой ценой отстоять доверенную нам крепость. Если будет нужно, мы все, как верные сыны родины, примем участие в обороне Гангута. Шпионы врага уже бродят по полуострову и зорко следят за пе­редвижением наших войск. Они скрываются в скалах, в лесах, в подвалах необитаемых зданий... Будьте бди­тельны. Останавливайте каждого подозрительного чело­века.

После нас собрались вольнонаемные служащие. Им объявили, что с этого момента они переведены на казар­менное положение.

Врачи хирургического отделения заперлись в орди­наторской и заговорили о предстоящей работе. Столбо­вой ерзал на стуле, по обыкновению горячился и поми­нутно перебивал всех, стараясь вступить в спор по ка­ждому пустяку. Белоголовов нервно шагал по комнате и сотрясал пол своей грузной фигурой. Третий ордина­тор, Разумов, на бледном лице которого постоянно блу­ждала странная, ничем не вызванная улыбка, неслышно прикорнул на диване. Кроме них, за столом сидели Будневич, Шура и операционная сестра Калинина, ху­дая, высокая девушка с внимательными, чуть косящими глазами. Почти все больные были выписаны еще утром, и в опустевшем коридоре слышался только шопот де­журных сестер.

Был тихий час, когда летний северный вечер посте­пенно переходит в короткую белую ночь. Город погру­жался в легкие, почти прозрачные сумерки. Из дальнего конца дома, где разместились на ночь госпитальные слу­жащие, доносилось бренчанье гитары.

Вдруг нас оглушила беспорядочная стрельба, начав­шаяся одновременно со всех сторон, на всех улицах Ханко. Выстрелы раздавались совсем близко. Казалось, что сотни снарядов падали на наш двор. Из рамы по­сыпались осколки стекол, на столе зазвенели стаканы. Мы бросили друг на друга тревожные взгляды. Откуда

Этот ураганный огонь? С воздуха? С моря? С суши? Шура подбежала к окну и заглянула в синеву улицы, но Белоголовое схватил ее за плечи и с силой усадил на диван.

Впоследствии мы научились точно различать вид и калибр каждого разрывающегося на Ханко снаряда и с точностью до ста метров определять место его паде­ния, но в это мгновение всем нам, еще не искушенным войной, стало не по себе. Мы погасили свет и вышли в вестибюль. Весь персонал столпился возле входной двери. Сестры и санитарки молча жались друг к другу. Кто-то сдержанно плакал. Дом трещал и вздрагивал от частых ударов и, казалось, вот-вот готов был рухнуть. У всех нас, вероятно, был очень смешной и растерянный вид, потому что Шура неожиданно рассмеялась. Это разредило атмосферу. По настороженным лицам пробе­жали улыбки. Маруся Калинина, засучив рукава и обна­жив свои худые, почти детские руки, побежала в опе­рационную. Она опустила штору, включила стерилиза­торы, собрала инструменты. Вернувшись, подошла ко мне и шепнула:

— Товарищ начальник, если будут раненые, можно сразу начать операции. У меня все готово.

Через десять минут стрельба прекратилась, и на­ступила мертвая тишина. Мы спустились во двор и сра­зу встретили Лукина. Он был внешне спокоен, но я за­метил, как в его руке дрожал огонек папиросы.

— Ерунда, — пренебрежительно сказал он, — из Фин­ляндии прилетал бомбардировщик, кажется немецкий, и наши зенитки обстреляли его. Действительно, с непри­вычки трескотня казалась ужасной.

Небо, начинавшее розоветь на востоке, было усеяно расплывающимися пятнами желто-серого дыма. На шпи­ле водонапорной башни, в ста шагах от госпиталя, раз­вевался по ветру флаг, обозначавший сигнал воздушной тревоги. Лукин пошел звонить в штаб. Вскоре мы узна­ли, что «юнкере», бестолково покружившись над горо­дом, взял курс на порт и сбросил там несколько бомб. Все они разорвались в море, не причинив никаких раз­рушений. Первый налет на Ханко обошелся без челове­ческих жертв.

Ночь прошла спокойно. В эту ночь ханковский лет­чик Алексей Антоненко впервые сбил над Финским заливом бомбардировщик «Ю-88».

Наутро следующего дня все первым делом бросились к репродуктору. Около него вскоре собралась большая толпа. Городская трансляционная сеть работала еще нормально, и голос московского диктора звучал, как всегда, четко и выразительно. Военные сводки отлича­лись краткостью телеграмм. Каждое слово больно било по сердцу. Фашистские дивизии наступали на всем про­тяжении тысячеверстного фронта. Наши армии отходили к востоку.

За завтраком в кают-компании не было ни громких разговоров, ни смеха. Даже стук ножей раздавался при­глушенно, чуть слышно. Люди вполголоса обменивались короткими фразами и уходили, оставляя почти нетрону­тыми тарелки. Все думали о Большой земле, о родных и друзьях, о том, что принесет с собою наступивший тревожный день.

Ровно в десять часов в безоблачном небе показались германские самолеты. Снова загрохотали зенитки, и вда­леке раздались глухие взрывы сброшенных бомб. С гос­питального двора было видно, как краснофлотец, дежу­ривший на башне, цепляясь за перила вышки, вывеши­вал огромное полотнище флага. Все улыбнулись при виде этого запоздалого и ненужного сигнала. Малень­кий деревянный городок, разбросанный на узкой полоске земли между морем и лесом, и без того знал о налете. Повсюду звенели разбитые стекла и колыхалась рыхлая песчаная почва. Самолеты, наскоро сбросив бомбы, кру­то повернули на север и благополучно укрылись на аэродромах «нейтральной» Финляндии. Через полчаса прилетела новая эскадрилья. Немецкие «ассы» явно бра­вировали своим пренебрежением к стрельбе наших зени­ток. Они не верили еще в силу русского оружия и кру­жились так низко над крышами зданий, что тени их машин черными пятнами скользили по бесчисленным ханковским цветникам. Бомбы падали в залив, на скалы или в заросли леса. Ни убитых, ни раненых не было.

В полдень из штаба базы пришел приказ прекратить ношение летних фуражек: их белые круги слишком ярко выделялись при наблюдении с воздуха. Моя зимняя фу­ражка осталась дома, в трех километрах от госпиталя, и начальник «обозно-вещевого довольствия», составив сложный реестр, с душевной болью выдал мне новую.

В обеденный час в госпиталь неожиданно приехал командир базы генерал-майор Кабанов, мужчина атле­тического телосложения и доброй, широкой души. Он и до войны нередко бывал у нас. К медицине генерал пи­тал уважение и любил иногда принять хвойную ванну или выпить глоток-другой какой-нибудь сладкой миксту­ры. Выслушивать его стестоскопом было трудно из-за громадного роста. Чтобы дотянуться до могучей гене­ральской груди, Шуре приходилось становиться на ска­мейку.

Сегодня после бессонной ночи Кабанов решил осве­житься и принять прохладительный душ (госпитальный душ считался в городе лучшим). Выйдя из душевой, с еще непросохшими волосами и раскрасневшимся, уста­лым лицом, он заглянул в кают-компанию. Лукин, по-военному вытянувшись, вскочил из-за стола и мелким шагом бросился к генералу. Кабанов поздоровался и сел. Его сразу забросали вопросами.

— Как Финляндия? Будет ли она воевать с нами или действительно останется нейтральной?

— Конечно, будет, — ответил Кабанов, прихлебывая из огромной кружки пенистый хлебный квас, только что принесенный из погреба. — Вы же видите, товарищи доктора, что финскими аэродромами полностью распо­ряжаются немцы. Кроме того, мне известно, что финны установили вокруг Ханко, главным образом на остро­вах, сотни дальнобойных орудий. На наблюдательных вышках, разбросанных в шхерах, сидят германские офи­церы. В заливе сосредоточены большие и малые корабли для высадки на полуостров морского десанта.

— Значит, финны в любой момент готовы напасть на нас? — не вытерпев, воскликнула Шура.

Кабанов кивнул головой.

— Мне известно также, что на перешейке уже стоят в ожидании боя немецкие дивизии и ударные финские части. Все эти соединения прошли специальную подго­товку для боевых действий в условиях скалистой мест­ности. Как вы считаете — можно ли верить теперь в так называемый «нейтралитет» Финляндии?

— Скажите, товарищ генерал, достаточно ли надеж­на оборона нашего Ханко? — обратился к Кабанову Лукин. — Успели ли мы укрепить свои рубежи?

— В этом отношении мы можем быть совершенно спокойны. Вдоль морской и сухопутной границы вырыты окопы, сделаны мощные ряды проволочных заграждений и противотанковых рвов, построено множество дзотов, заминированы вода и суша...

Кабанов залпом допил квас и встал.

— До свиданья, — пробасил он, обращаясь ко всем присутствующим. — Каждую минуту могут быть ране­ные. Будьте готовы к их приему, товарищи.

Он козырнул и вышел. В раскрытое окно со двора послышался шум отъезжающей машины.

23 июня, около пяти часов дня, на ханковском же­лезнодорожном вокзале собралось много людей. Все с нетерпением ждали отхода очередного пассажирского поезда на Выборг. Пройдет ли он через границу или будет задержан финнами? Пассажиры, почти одни дети и женщины, не успевшие уехать накануне, задолго до подачи состава разместились в вагонах, стоявших на за­пасных путях. Перрон был полон провожающих. Перед киосками с мороженым и прохладительными напитками выстроились длинные очереди. По мере приближения к пяти часам нервное напряжение возрастало. Многие с тревогой поглядывали на небо, ожидая налета враже­ской авиации. Однако ничто не нарушало безмолвия жаркого летнего дня. За пять минут до отправления поезда подали паровоз. Раздались прощальные поцелуи, стало тише. Запоздавшие пассажиры, с чемоданами в руках, настойчиво протискивались к подножкам ваго­нов. Вдруг на перроне показался растерянный началь­ник станции, в красной фуражке, сбившейся на заты­лок. Увидев среди провожающих капитана второго ранга Максимова, он подбежал к нему.

— Вы знаете, — спеша и заикаясь произнес он, — сейчас позвонили с границы и сообщили, что поезд не пойдет. По заявлению финских властей, железнодорожное сообщение между Ханко и Выборгом «временно прекращено».

Неожиданное известие мгновенно распространилось среди пассажиров. Началась разгрузка поезда.

Одетые в новую, еще по-чужому сидящую красно­флотскую форму, госпитальные девушки казались вна­чале очень похожими одна на другую. Различить их из­дали было трудно. Они хорошо уже поняли, что в пред­стоящей войне на Ханко разницы между передовой линией фронта и так называемым тылом не будет. Фронт пройдет по всему маленькому полуострову — это было ясно для всех. Просьбы об отправке на перешеек прекратились. Все ждали, что здесь, в госпитале, в цен­тре города, вот-вот начнется для них настоящая боевая страда.

Военные события, готовые развернуться в любую минуту, заставляли срочно заняться подготовкой персо­нала для работы в операционной. На мне, как на глав­ном хирурге базы, лежала ответственность за это важное дело. В течение зимы и весны мы обучили двух деву­шек операционной работе. Но на наше несчастье, обе они покинули госпиталь еще 22 июня: одна уехала в Ленинград, другая добилась перевода на передовую.

Отделение осталось с единственной знающей дело сестрой, комсомолкой Марусей Калининой. Хирурги успели хорошо сработаться с нею.

Толковая, скромная, работоспособная, она несла на себе всю черновую работу операционной. В контроле она не нуждалась. У хирургов никогда не возникало сомнений в стерильности подаваемого ею белья, никогда не появлялось боязни оказаться без нужного инстру­мента в разгар сложной и ответственной операции. Каж­дый хирург знает, что хорошая сестра, неутомимо стоя­щая за инструментальным столиком, обеспечивает поло­вину успеха работы. Она понимает врача с полуслова, без ошибки угадывает его желания, во-время вкладывает в руку необходимый по ходу операции инструмент.

Маруся берегла свою операционную как святая свя­тых. Ни один человек не мог войти туда без маски и без полотняных сапог, надевавшихся поверх обуви. Здесь всегда стоял тот особенный хирургический запах, кото­рый складывается из испарений иода, эфира, спирта и хорошо выстиранного, всегда свеже-простерилизованного белья. Даже по вечерам, в свободное, мирное время, когда все, кроме дежурных, расходились по домам, Маруся подолгу засиживалась в материальной: перематывала шелковые нити, кропотливо чинила резиновые перчатки, чистила до нестерпимого блеска инструменты и выкраи­вала марлевые салфетки по точно установленным, раз навсегда заведенным образцам. Мы привыкли к этому нерушимому порядку и всегда со спокойной душой шли в операционную.

Предстоящие события требовали подготовки новых операционных сестер. Мы с Белоголововым и Столбо­вым выбрали трех девушек, работавших до войны в па­латах, и начали обучать их новому делу. Они присту­пили к работе в конце июня, когда на полуострове сразу появилось много тяжело раненых. Потом, в июле, авгу­сте и сентябре, военная обстановка снова заставила нас отбирать и готовить все новых и новых сестер. Обуче­ние их проходило во время массовых приемов раненых, когда перед ними одна за другой совершались десятки трудных и больших операций.

...Уже три дня на западных окраинах советской земли шли жестокие, кровопролитные бои. Уже три дня, стоя у радио, мы жадно вслушивались в невеселые сводки. На финской границе все выглядело пока внешне спокойно. Стояли чудесные белые ночи, пели соловьи, пахло распускающимся шиповником. Но по ту сторону перешейка, в глубине дремучих лесов, невидимо шла лихорадочная работа: передвигались воинские части, устанавливались дальнобойные батареи, сооружались аэродромы. Над полуостровом ежедневно появлялись не­мецкие самолеты — разведчики и бомбардировщики. Де­журная служба ПВО, вначале аккуратно вывешивавшая при каждом налете сигнальный флаг, вскоре отказалась от этой затеи. Стрельба наших зениток намного опере­жала появление флага и была самым верным и самым ранним сигналом воздушной тревоги. Почти ежедневно над городом происходили воздушные схватки. Ханковские истребители, не считаясь с численным превосход­ством противника, отважно бросались на фашистские самолеты. Одними из первых Героев Советского Союза в Отечественной войне стали ханковцы Антоненко и Бринько.

Однажды ранним утром (это было на третий или четвертый день после начала войны) над портом появи­лись бомбардировщики «Ю-88». Спустившись до верху­шек сосен, возвышавшихся на прибрежных скалах, они начали методически изучать расположение портовых зданий. Вдруг в воздух штопором взвились два наших «ястребка» и ринулись на фашистов. Белоголовов, бывший тогда в порту, видел, как огромный «юнкере», вспыхнув и развалившись пополам, упал в воду. Дозорные катера тотчас подошли к месту падения. Краснофлотцы извле­кли из кабины полуобгоревший труп немецкого летчика с тремя железными крестами на кителе. В карманах «асса» нашли листок бумаги, на котором была написана по-французски старинная, вероятно средневековая, мо­литва. Два года она «спасала» фашиста от гнева наро­дов Европы. Над нашей землей молитва оказалась бес­сильной.

Под утро 25 июня генерал Кабанов получил из шта­ба КБФ, находившегося тогда в Таллине, шифровку с уведомлением, что Финляндия, открыто перешедшая на сторону Гитлера, вступила в войну против Совет­ского Союза. Мы знали, что рано или поздно это про­изойдет, но все же с болью восприняли полученное из­вестие.

В тот же день четыре наших летчика — Антоненко, Бринько, Лазукин и Белорусцев — произвели налет на финский порт Турку. Потопив несколько кораблей, они взяли курс на ханковский аэродром. В пути их атако­вали шесть самолетов «фоккер Д-21». В коротком бою, продолжавшемся всего несколько минут, все лет­чики сбили по одному вражескому самолету. Бринько сбил два.

На границе стали постреливать финские «кукушки». У нас появились раненые и убитые. Братья Петуховы, оба сержанты, оба орденоносцы прошлогодней войны, первыми пали в боях за Ханко. К этому времени армейский госпиталь ушел из горо­да в северном направлении и расположился в землянках неподалеку от переднего края. Главным хирургом госпи­таля был доктор Алесковский. Он первый принял боль­шую группу раненых, доставленную с границы, и целые сутки, без отдыха, без сна, оперировал их в своей полу­темной землянке.

Глава вторая

Финны уже открыто начали военные действия, но наши батареи молчали. Гарнизон полуострова находился в состоянии крайнего напряжения и ожидал дальней­ших событий. Недалеко от госпиталя, возле вокзала, я как-то встретил начальника штаба базы Максимова. Он медленно ехал в машине и осматривал разрушения, при­чиненные вражескими налетами. В его руках белел раскры­тый блокнот. Мы поздоровались и поехали вместе. Как всегда, Максимов был хорошо выбрит и от него прият­но пахло одеколоном. Машина пересекла парк и выбра­лась на шоссе, вьющееся вдоль берега бухты. Здесь была лучшая часть города. Разноцветные деревянные домики, окруженные фруктовыми садами и зарослями шиповника, живописно пестрели в тени вековых сосен. Среди деревьев тускло поблескивали рельсы железной дороги, идущей на Хельсинки, на Выборг, на Ленин­град. В парке пахло сыростью и смолой. Кое-где по краям шоссе курились догорающие пожары, первые по­жары на Ханко. Вдалеке, на голубой полоске залива, темнели шхерные острова, и среди них выделялся вы­сокий мрачный Руссари. Этот остров принадлежал нам, он был форпостом на подступах к Ханко.

Дата добавления: 2015-10-13