ДНЯ ХАНКО 7 страница

Как-то на обходе один из гранинцев, смуглый узбек Атабаев с черными дугообразными бровями, хитро усмехаясь, сказал:

—Вот вы, товарищ главный хирург, пишете в газете «Красный Гангут», что вторичный шов очень ускоряет заживление ран. А я вот лежу у вас пятый день, и ни­какого шва мне никто не накладывает. Почему же это так? Где же правда?

Я начал объяснять раненому, что ему не пришел еще срок делать эту действительно полезную операцию, что с нею нужно подождать по меньшей мере недели две.

— Значит, я буду лежать две недели без всякого лечения! Нет, это слишком долго. Я прошу вас — по­смотрите меня сегодня и наложите швы. Я знаю, все обойдется хорошо, у меня здоровое тело.

Раненый так настойчиво просил и смотрел на врачей таким умоляющим взглядом, что я приказал взять его в перевязочную. Когда его несли вдоль длинного ряда кроватей, он вполголоса запел какую-то национальную песню. В ней слышалось ликование.

На бедре у матроса зияла свежая глубокая рана раз­мером в две ладони. Осколок вырвал из ноги большой кусок кожи и мышц. Я переглянулся с хирургами. У нас явилась смелая мысль зашить эту рану, несмотря на то, что после ранения прошло только пять дней. В то время хирурги почти не делали таких операций.

— Давайте новокаин! — крикнул Столбовой. — Ханковцы должны быть новаторами медицины.

Накладывая швы, я волновался за судьбу раненого. Однако никаких осложнений не произошло. Через две недели повеселевший Атабаев, опираясь на палку, уже вышел греться на солнце, а еще через несколько дней Столбовой выписал его на острова. Перед уходом ма­трос пришел ко мне попрощаться и поблагодарить за лечение. На бронзовом лице его светилась ехидная усмешка, свидетельствовавшая о явном его медицинском превосходстве над нами, хирургами. После этого мы ре­шили чаще пользоваться наложением вторичного шва.

Нам приходилось постоянно выдерживать упорную борьбу с гангутскими моряками, неудержимо стремившимися как можно скорее выписаться на переднюю линию обороны.

К концу августа стали появляться раненые по вто­рому и даже по третьему разу. Они уже лежали в под­вале и возвращались туда как свои люди.

Однажды девушки главной операционной решили послать подарки отряду капитана Гранина. В свободное время, запершись в своем кубрике, они стали вышивать носовые платки, упаковывать баночки с брусничным вареньем, мотать клубки крепких суровых ниток и соби­рать всевозможные мелочи, необходимые в тяжелой боевой обстановке.

Вера Левашова, худенькая девушка с ласковым и задумчивым лицом, достала где-то красивую зажигалку с двумя запасными камушками — вещи, волновавшие в то время воображение каждого краснофлотца. Она за­вернула свой подарок в кисет с табаком и бросила свер­ток в большой аптечный ящик, приготовленный для отправки на Хорсен.

— Как я завидую тебе, что ты посылаешь такую нужную вещь, — сказала ей Маруся, руководившая сбо­ром подарков. — Ведь у них в отряде почти нет спичек. Мне рассказывали, что возле одного гранинца, который имеет увеличительное стекло, в солнечную погоду вы­страивается целая очередь желающих закурить. Только, знаешь, я советую тебе приложить к посылке коротенькое письмо... небольшую дружескую записку. Так делают все.

Вера подумала немного, вынула из чемодана свою фо­тографическую карточку, написала на ней: «Самому отваж­ному» и розовой ленточкой привязала ее к подарку. Перед вечером в подвал заехали два моряка и увезли ящик.

То, что произошло на Хорсене, я узнал через три дня от одного майора. Он рассказал, что прибытие на­ших подарков было для отряда большим событием. Раздавать их решил сам Гранин. После завтрака полу­рота краснофлотцев, охранявшая остров, собралась на скале перед штабом сводного батальона. Все с интере­сом разглядывали стоявший на возвышении таинствен­ный ящик. Капитан вышел из укрытия и обратился к отряду:

— Девушки морского госпиталя, наши боевые друзья,. прислали нам сегодня подарки. Находясь под обстрелом, среди постоянных тревог и лишений, они не забыли нас и сделали все, что было в их силах. На весь отряд по­дарков, конечно, нехватит, и я раздам их лишь тем, кто отличился сегодняшней ночью.

Собравшиеся перебросились разочарованными взгля­дами.

— А так как, — продолжал командир, — сегодня отличилась вся стоящая здесь группа, то и подарки получат все присутствующие. Среди присланных вещей имеется зажигалка и кисет с табаком. К ним приложен портрет девушки, пожелавшей вручить этот подарок «самому отважному». Старшина второй статьи Волков! Подойдите сюда. При взятии острова Эльмхольма вы пер­вым ворвались во вражескую оборону, уничтожили трех фашистов и, выполняя мое приказание, захватили живого «языка». Объявляю вам благодарность за отвагу и вру­чаю поименованные предметы.

Волков, застенчиво краснея, подошел к капитану и неловко взял у него протянутый пакет.

— Благодарю вас, товарищ капитан, — пробормотал он и быстро скрылся за спинами товарищей.

Когда все подарки были розданы, моряки, шутя и перебивая друг друга, обступили Волкова.

— Ну, Миша, показывай свою девушку. Товарищ старшина, позвольте прикурить от вашей зажигалочки...

Волков вынул конверт с фотографией и передал ее краснофлотцам. Карточка пошла по рукам. Раздались одобрительные возгласы.

Николай Скворцов, весельчак и балагур, сунул кар­точку в карман своего бушлата.

— Тебе, Миша, вполне достаточно зажигалки. А я, знаешь, не могу без женского общества.

Волков кивком головы разрешил ему взять фотогра­фию. Вокруг него собралась шумная толпа курильщиков, и он с сосредоточенным видом беспрерывно щелкал зажи­галкой. Владелец увеличительного стекла, привыкший к всеобщему уважению, одиноко сидел в стороне. Спрос на солнечную энергию прекратился.

Среди подарков оказалось много иголок и ниток. Гранинцы успели порядком поизноситься. Пользуясь временным затишьем, они разбрелись по острову и заня­лись починкой белья и обмундирования.

А вечером, как только стемнело, отряд вышел на шлюпках в море. Перед ним стояла трудная задача — овладеть сильно укрепленным островом Гуннхольмом, откуда финны несколько дней подряд вели по Хорсену жестокий минометный огонь. Ночью начался бой. В этом бою Волков был ранен в грудь.

— Его привезут сегодня ночью,— закончил майор свой рассказ. — Вчера врач не разрешил его взять, боялся кровотечения.

Волкова привезли в подвал рано утром. Его раздели, напоили горячим чаем с вином и положили на операцион­ный стол. После операции санитары отнесли матроса по узкой тропинке в только что открытое подземное отделе­ние. Через несколько часов Волков пришел в себя. На его кровати сидела медицинская сестра и с тревогой смотрела на раненого.

— Ну как, лучше вам? — шопотом спросила она.

Волков молча кивнул головой. Он мог теперь дышать

полной грудью и почти не чувствовал боли. Девушка решительным и ловким движением впрыснула ему ле­карство, и в воздухе приторно запахло эфиром и кам­форой.

— Спите. Вам нужно много-много спать, — сказала она и, встав, разгладила сбившуюся простыню. Ее белый халат медленно потонул в темноте длинной, низкой палаты.

Непреодолимое желание спать снова овладело Волко­вым. В перерывах между сном он смутно слышал раз­рывы снарядов, падавших неподалеку от подземного здания и сотрясавших его стены. Девушка часто подхо­дила к нему и заботливо поправляла сползающие по­душки и одеяла.

На другой день она пришла очень рано. Волкову было приятно, когда она умывала его своими теплыми и мягкими руками, а потом кормила с ложки каким-то не­обыкновенно вкусным завтраком. Полусидя на высоко взбитых подушках, он в первый раз улыбнулся.

— Сестрица, ведь сегодня вы не дежурите. Почему же вы пришли ко мне?

Девушка помолчала, как бы взвешивая каждое слово, которое она скажет.

— Вы тяжело раненый, то-есть вы были тяжелым, когда вас сюда привезли. Теперь-то мы не боимся за вас, вы начинаете поправляться. У каждой сестры есть два- три раненых, которые нуждаются в особом уходе. Мы приходим к ним в любое время дня и ночи, независимо от дежурства. Это мы делаем по собственному желанию.

— Как вас зовут, сестрица? — перебил ее Волков.

— Верой, — ответила девушка. — Верой Левашо­вой, — повторила она громче и разборчивей, думая, что раненый плохо слышит ее. Но он хорошо слышал знако­мый голос и с улыбкой смотрел на маленькую фигурку сестры в тонком халате с засученными рукавами, на ее серьезное, ласковое и озабоченное лицо.

Когда девушка уходила из палаты, он начинал испы­тывать незнакомое ему до тех пор чувство скуки и оди­ночества и подолгу не отводил глаз от входной двери.

Через неделю, делая обход отделения, Столбовой похлопал Волкова по плечу:

— Молодец, все идет хорошо. Скоро можно будет вставать.

Вечером пришла Вера, и Волкову впервые после ране­ния захотелось курить. «Это значит, что я выздоравли­ваю», — подумал он.

— Верочка, — сказал он, — у меня в бушлате, должно быть, осталась зажигалка. Если для вас не составит труда, принесите мне ее завтра из вашего склада.

Девушка записала номер квитанции и остановила на Волкове долгий и пристальный взгляд.

— Спокойной ночи, Миша! Я думаю, что скоро моя помощь вам не понадобится. Вы уже не тяжелый...

Волков приподнялся с подушки и крепко сжал в руке тонкие пальцы девушки. Она не торопилась уходить и продолжала стоять у кровати.

Утром Вера разыскала в кладовой краснофлотский бушлат и нашла в нем зажигалку. «Точь в точь как моя», — подумала она и побежала в палату.

Умытый, причесанный и пахнущий одеколоном, Вол­ков, задумавшись, сидел на кровати. Когда в дверях появилась Вера, он оживился.

— Откуда у вас эта зажигалка? — еще издали спро­сила она.

Волков покраснел и пробормотал что-то не совсем внятное.

— Нет, Миша, скажите, где вы ее достали, — настаи­вала девушка, приближаясь к нему.

— Мне недавно ее подарили.

— Кто подарил?

— Что это, Верочка, вы меня допрашиваете? Не все ли равно вам, как она попала ко мне?

Вера подошла к раненому, положила зажигалку на прикроватный столик и торжественно проговорила:

— Это моя зажигалка. Я послала ее на остров самому отважному моряку.

Волков с изумлением посмотрел на девушку и потом, путаясь и спеша, рассказал, как капитан Гранин вручил ему подарок неизвестной сестры из госпиталя. У Веры сразу появился деловой вид.

— А где же моя карточка? Разве вы не получили ее?

— Как же, получил и карточку. Но она осталась с вещами на острове, — чуть слышно прошептал Волков.

— В таком случае почему вы сразу не узнали меня? Я ведь там очень похожа.

Вера вела допрос, как опытный следователь. Волков смущенно молчал, потупившись и перебирая пальцами край простыни.

— Уверяю вас, — решительно сказал он, — что кар­точка цела и невредима. Я вам покажу ее, как только вернусь в отряд и возьму увольнение на берег.

Инцидент был улажен. Через несколько дней Волков стал выходить в парк и, развалившись в траве, с насла­ждением дышал теплым смолистым воздухом. Он выздо­равливал. Вера продолжала навещать его чаще, чем этого требовала медицина.

В одну из темных, душных ночей в подземное отде­ление привезли новую группу раненых моряков из гранинского отряда. Только в полдень хирурги закончили операции.

Волков, волнуясь от неожиданных встреч, ходил по палате и здоровался с боевыми друзьями. Со всех крова­тей к нему тянулись дружеские руки, со всех сторон слышались горячие приветствия. Он до позднего вечера помогал дежурным сестрам: кормил и перекладывал ра­неных, подбинтовывал окровавленные повязки и выпол­нял много других поручений, которыми забрасывали его девушки.

А на следующий день он выписался из госпиталя и, простившись с нами, вышел из подземелья.

Вера ждала его на опушке парка. Они медленно пошли по желтеющей, но все еще тенистой аллее. У бе­рега бухты Вера остановилась.

— Мне нельзя дальше. До свиданья. Когда же мы теперь встретимся, Миша?

В ее глазах заблестели слезы. Волков взял ее за руку.

— Как хорошо, Верочка, что я побывал в госпитале. Теперь мы с вами будем встречаться при каждой воз­можности. Берегите себя.

Не оглядываясь, он быстро зашагал по шоссе.

Добравшись к вечеру до острова Хорсен, Волков первым делом разыскал Николая Скворцова.

— Николай, — застенчиво проговорил он, — ты не потерял той карточки, которую, помнишь, взял у меня в день раздачи подарков?

Скворцов, вопреки обыкновению, внимательно и серьезно посмотрел на друга.

— Понимаю, — случилось то, что я и предполагал. Он вытащил из кармана замусоленный и грязный

конверт.

— Получай. Как в сберегательной кассе... Волков торопливо разорвал конверт, взглянул на кар­точку и облегченно вздохнул.

Глава седьмая

Пришла печальная весть. 28 августа пал Таллин. Наши войска оставили столицу Эстонии. В первый мо­мент у всех на душе стало пусто и одиноко. Наш малень­кий полуостров остался в тылу врага, в кольце блокады. Все пути на родину, казалось, были отрезаны. Фашист­ские армии, разоряя Прибалтику, двигались на восток, к Ленинграду. Красная Армия, героически отбиваясь от напора бронетанковых соединений врага, медленно отходила от южного берега Финского залива.

Мы больно переживали несчастья родной земли, но никто из нас даже в ту жестокую пору не утратил веры в победу советского народа. У всех было одно желание — мстить и бороться. И хотя был потерян важнейший и единственный порт, связывавший нас с Большой землей, и хотя Ханко оказался теперь в глубоком тылу гитле­ровских полков, ни один из гангутцев, кого мы знали и с кем общались в своей повседневной работе, ни на мгновение не пал духом, ни один миг не проявил призна­ков малодушия. Наоборот, внутренняя собранность и душевная твердость как-то резче выявились у большин­ства защитников крепости.

Эзель и Даго еще оставались в наших руках, но они тоже потеряли всякую связь с материком. Сообщение между ними и Ханко поддерживалось катерами и само­летами. После захвата немцами Таллина финны усилили наступательные действия против Ханко — и на сухопут­ной границе и на островах. 2 сентября они сделали отчаянную попытку захватить у нас остров Кугхольм и высадили на нем отборный батальон морской пехоты. Но отряд краснофлотцев легко сбросил в море белофинский десант.

Усилились и участились артиллерийские обстрелы города, железной дороги, аэродромов. Чаще стали кру­жить над полуостровом фашистские самолеты. То там, то здесь гремели разрывы фугасных бомб. 9 сентября на сухопутном аэродроме закончилась постройка подземных ангаров с крепкими бетонными перекрытиями.

После двухмесячных наступательных боев Ханко пере­шел к обороне, но попрежнему продолжал отвлекать на себя финские войска с Карельского и Ленинградского фронта. На сто вражеских выстрелов наши батареи отвечали теперь только одним — беспощадным и матема­тически точным: нужно было беречь снаряды.

Постепенно снижались и нормы продовольственного пайка. В сентябре суточное количество мяса снизилось до тридцати трех граммов на человека, но хлеба выда­вали еще по килограмму, крупы и сахару тоже помногу. Сливочное масло получал только госпиталь. Несмотря на потерю всякой связи с Большой землей, угрозы голода на полуострове не возникало, и перспективы питания в течение ближайших месяцев ни в ком не вызывали тревоги. Запасы продовольствия и горючего пополнялись при случае со складов соседних военно-морских баз, с Эзеля, Даго и Осмуссара, которые, подобно Ханко, вели блокадное существование в Финском заливе.

4 сентября один из наших тральщиков, сопровож­даемый проворными «морскими охотниками», доставил на. остров Осмуссар груз боеприпасов и благополучно вернулся оттуда с десятью тоннами авиационного бен­зина.

Ночью 10 сентября ханковские мотоботы привезли с острова Даго свежее мясо, которое было там в изоби­лии. Такие рейсы к друзьям-соседям повторялись не один раз.

В конце августа финны и немцы начали усиленную радиоагитацию. Они обращались к гарнизону полу­острова по-разному, в зависимости от настроения: то грубо («русские бандиты»), то льстиво («доблестные защитники Ханко»). Они методически призывали солдат и матросов сдаться «на милость победителей» и прекра­тить «бесцельное» сопротивление.

Фашисты развязным тоном передавали по радио, что они скоро приступят к уничтожению последнего барьера, запирающего их кораблям вход в Финский залив, — к захвату островов Эзель, Даго, Осмуссар и полуострова Ханко. Близость врага, обнаглевшего от первоначаль­ных успехов, чувствовалась все острее.

5 сентября подземная «хирургия № 1» была пол­ностью готова к работе. Колоссальная груда камней, при­крытых увядающей осенней травой, возвышалась над пустырем, как неприступная крепость. Внутри здания сияли электрические лампы, и тени бесчисленных столбов-подпор, переплетаясь друг с другом, причудливо бороз­дили только что вымытый линолеум пола. Пахло свежей, еще не совсем высохшей масляной краской. Торжествен­ное открытие нового отделения было назначено на сле­дующий день.

Ранним утром 5 сентября недалеко от «яслей», почти рядом с только что сооруженным убежищем, началась оглушительная канонада. От воздушной волны в ясель­ных палатах полопались стекла и с потолков посыпались пласты штукатурки. Качан тотчас прекратила утренние перевязки и вместе с ходячими ранеными спустилась в убежище. Санитары начали выносить лежачих. Дежур­ные сестры, не теряя женского любопытства, выбежали на дорогу и, вернувшись, рассказали, что на железно­дорожных рельсах, в трех десятках шагов от подземного госпиталя, стоят наши «катюши». Стрельба батареи не ослабевала. Врачи вышли во двор, прислушались к пу­шечному грохоту и сокрушенно покачали головами.

— Это кончится нехорошо, — отчеканил Столбовой, вглядываясь в огненные языки, сверкавшие сквозь ветви деревьев. — Будьте уверены, «он» засек нашу батарею и сейчас начнет «подавлять» ее своими восьмидюймовками. Нужно поскорее перевести раненых в новое отделение. Оставлять их на ночь в подвале опасно.

Никто не знал, кто распорядился поставить орудия возле самого госпиталя. Многие думали, что это сделано по приказанию Кабанова, и молчали. Я отправился на железнодорожные пути и разыскал командира батареи, хмурого и сердитого младшего лейтенанта. Когда я спро­сил, не по его ли инициативе выбрана эта позиция, он признался, что, действительно, ему понравилось наше «уютное местечко» и что до вечера или, может быть, до следующего утра он не уйдет отсюда. Мои доводы о не­допустимости соседства батареи с беспомощными, прико­ванными к кроватям ранеными не произвели на него впе­чатления. Под продолжающуюся канонаду я ни с чем вернулся в подвал. В это время туда приехал Кабанов и вслед за ним доктор Шварцгорн. Они сели на бревнах, сложенных около дома, и завели разговор о предстоя­щей подготовке к зиме. Ройтман стоял напротив, присло­нившись к обгорелому дереву.

— Зимой я ожидаю больших боев, — сказал гене­рал. — Финны начнут наступление по прибрежному льду, нам нужно собственными силами заготавливать лыжи и сани. А для вас, товарищи медики, я построю еще один госпиталь под землей.

В этот момент раздался пушечный залп, и воздушная волна вихрем закрутилась по парку.

— Какая-то батарея присоседилась к «первой хирур­гии», — засмеялся Шварцгорн.

Кабанов быстро встал, лицо его покраснело.

— Какой это умник поставил орудия рядом с на­шими ранеными?

Его низкий грудной голос звучал негодующе. Он подошел к телефону, висевшему при входе в подвал, и позвонил на КП. Стрельба тотчас прекратилась.

— Вы все-таки поторопитесь с переходом в новое помещение, — посоветовал он, прощаясь. — Мало ли что может случиться..,

Мы решили, не дожидаясь завтрашнего дня, срочно перевести раненых в подземное отделение. Из «яслей» этот переход совершился легко. Зато больших трудов стоило перенести на руках раненых из подвала, расстоя­ние до которого равнялось ста метрам.

Часов в шесть вечера в новом отделении забурлили стерилизаторы, полилась из кранов вода, зазвенела по­суда. Во всех концах огромной палаты послышались воз­бужденные человеческие голоса.

Персонал «хирургии № 1» — врачи, сестры и сани­тары — остался жить в старом подвале, к которому все успели привыкнуть. В новом помещении находилась только дежурная служба. В тот же день открылась и подземная «хирургия № 2». С 5 сентября главная операционная формально прекратила свое существование, хотя Басюк и продолжал по привычке доставлять нам самых осла­бленных раненых.

День, вопреки ожиданиям, прошел спокойно. По слу­чаю открытия подземного отделения было решено устроить маленький товарищеский ужин. Белоголовов и Шура весь вечер не отходили от плиты. Начальник аптеч­ного склада, интендант третьего ранга Туркенич, уеди­нившись в комнате Ройтмана, готовил в химических кол­бах какие-то таинственные смеси из ароматических экстрактов и сахара. Он нагревал их на примусе, рас­сматривал на свет, помешивал стеклянной палочкой и, зажмурившись, пригубливал с видом опытного дегуста­тора. Напитки получились всевозможных спектральных цветов — от розового до фиолетового — и отличались друг от друга не только крепостью, но и букетом.

Собралось человек пятнадцать, почти одни доктора. Шура, единственная женщина за столом, держала себя как хозяйка. Вероятно, она напомнила присутствующим об их женах, о домашнем уюте, о прошлых счастливых днях. Николаев задумался и, облокотившись на стол, сидел грустный и молчаливый. Таким никто не привык его видеть. Какая-то новая, незнакомая морщинка про­резала лоб Столбового. Будневич вынул из бумажника маленькую карточку жены и задумчиво смотрел на нее.

Слово взял Белоголовов.

— Друзья! — сказал он, держа в руке стакан с ярко- красным тягучим вином. — Наш коллектив дружен и крепок. Враг окружил нас кольцом смерти и, как хищ­ник, ждет нашей гибели. А мы все-таки на зло ему про­должаем жить! Больше того, мы знаем, что будущее принадлежит нам. Выпьем за это будущее, за нашу дружбу, за победу, которую мы рано или поздно одер­жим!

Неожиданно захрипел репродуктор. Финны господ­ствовали в эфире, и лишь отдельные слова московского диктора вырывались из черного диска. И по этим рус­ским, бьющим по сердцу словам угадывалось трудное положение родины и ее столицы Москвы.

Взволнованные, слегка возбужденные вином, мы вышли на воздух. Стоял теплый безветренный вечер. Темное небо было усыпано звездами. Ни одного выстрела. Ни одной ракеты. На деревьях не шуршала листва. Над городом, парком и морем стояла чудесная тишина. Только на севере чуть заметно трепыхало бледное зарево над догоравшим гангутским лесом. Мы шли по берегу бухты и тихо напевали старинную морскую песню. День про­шел хорошо.

Перед тем как итти спать, мы со Столбовым спусти­лись в новое подземное отделение. Раненые уже спали, в палате слышалось их мерное, сонное дыхание. Некото­рые ворочались и стонали. На столах у дежурных сестер мигали приспущенные керосиновые лампы, бросавшие полоски света в узкие проходы между кроватями. Там, где лежали самые тяжелые, дежурила Мария Дмитриева. Высокая, худая, в туго завязанной косынке, она сидела возле краснофлотца Ермакова, перенесшего накануне большую операцию, и делала ему вливание физиологиче­ского раствора. Тут же, опершись о спинку кровати пол­ными, обнаженными до локтей руками, стояла Качан. Она с утра перебралась сюда со своими ранеными и была в очень хорошем, приподнятом настроении. С ее измучен­ного лица впервые за время войны исчезло выражение напряженного ожидания несчастья. Она даже улыбну­лась, увидев нас, и кокетливым, грациозным движением поправила белый платок, покрывавший ее пышные рыжие волосы.

— Эмма Абрамовна, — сказал я, — пора спать. Идите к себе. Сейчас совсем тихо. Дежурный хирург справится со всеми делами.

Она с тревогой взглянула на меня, как бы снова воз­вращаясь к пугавшей ее действительности.

— Нет, я хочу понаблюдать за Ермаковым. Вот сво­бодная кровать. Разрешите мне остаться здесь до утра.

Мы пожелали ей спокойной ночи и обошли отделение. Как это обычно бывает при первых обходах, мы не узна­вали многих, давно уже лежавших у нас раненых, очутившихся теперь на новых местах. Они выглядели здесь как-то иначе, чем в «яслях» или в подвале. Наше вни­мание привлек молодой голубоглазый человек с огромной шевелюрой, с давно не стриженными вьющимися усами и баками. Это был раненный в ногу лейтенант из артилле­рийского дивизиона, поступивший в отделение несколько часов назад. При скудном свете ночника, откинувшись на подушку, он что-то писал на клочке бумаги, под кото­рый была подложена раскрытая книга.

— Что это вы там сочиняете? — крикливо спросил Столбовой, подойдя к раненому. Лейтенант лежал на верхней койке, как раз на уровне наших голов. Он на мгновение смутился и быстро захлопнул книгу. Потом вынул листок с какими-то чертежами и нерешительно протянул его нам.

— Пока рана не беспокоит, я решил закончить одну работу. Это проект автомата, смонтированного из обык­новенной винтовки. Оружия мы сейчас не получаем, нам нужно своими силами выходить из трудного положения. Я прошу вас передать мое предложение в редакцию газеты «Красный Гангут». При желании его можно легко осуществить. Это наше общее дело.

Чертежи были сделаны лейтенантом на передовой в течение последней недели. Они были выполнены пре­дельно красиво и точно. О своей ране он нас не спросил. Судьба изобретения интересовала его значительно больше, чем рана. Столбовой бережно взял чертежи и обещал передать их по назначению.

С осени в газете «Красный Гангут» стали все чаще появляться статьи с различными рационализаторскими предложениями. Оторванность гарнизона от родной страны заставляла ханковцев приспосабливаться к новым условиям жизни. Нехватало бензина, вереницы грузовых машин б бездействии стояли в лесу. Кто-то простым и понятным языком написал статью об устройстве газо­генераторных установок, — и по всему полуострову зата­рахтели, задымили грузовики с прилаженными к ним самодельными цилиндрами. Вопрос с автотранспортом был разрешен на Ханко в несколько дней. Другой автор прислал в газету подробное описание изготовления лыж, и вскоре во всех частях гарнизона появились и зашумели лыжные мастерские. Творческие замыслы, рождаемые блокадой, претворялись в жизнь дружно и без задержки.

В августе на страницах газеты открылся отдел под заголовком «Герои Гангута». В нем описывались боевые дела и геройские подвиги выдающихся защитников кре­пости. В перечень героев попало около десяти человек. Больше других запечатлелся у меня в памяти лейтенант Фетисов, он геройски погиб при взятии острова Эльмхольма.

Фетисов пожертвовал своей жизнью для спасения катера и находившихся на нем матросов из гранинского отряда. Катер подходил к Эльмхольму для подкрепления высадившегося десанта. Сбившись с курса, лавируя под обстрелом, он повернул прямо на финнов, которые за­сели с орудиями среди высоких береговых скал. В это время Фетисов с группой разведчиков занимал другую сторону острова и ждал момента, когда друзья подбросят боеприпасы. Зная, что его ожидает верная смерть, он выбежал из укрытия на выступающий в море утес, обер­нулся и крикнул своим: «Прощайте, товарищи! Крепко держите остров!» Потом знаками просигнализировал катеру о грозящей ему опасности. Финские пулеметчики в ту же секунду расстреляли лейтенанта Фетисова, но ко­рабль благодаря ему уцелел и выполнил боевое задание.

...Итак, день 5 сентября прошел совершенно спо­койно. На следующее утро мы сделали торжественный обход подземного отделения и заново распределили ране­ных между врачами. После работы все остались обедать в «дежурке», очень тесной каморке, размерами не более шести метров, из которых добрых четыре были заняты массивным квадратным столом. Несмотря на чрезвычай­ную тесноту, все сразу полюбили эту «каюту». Здесь было приятно отдыхать, обедать в кругу друзей, а то и просто сидеть за книгой при мягком свете лампы с зе­леным матерчатым абажуром. Висевшая на стене вы­цветшая картина с изображением неизвестного морского сражения придавала комнате особый уют.

Когда, после первого рабочего дня в подземелье, мы возвращались в подвал по заросшей бурьяном тропинке, наша железнодорожная батарея глухо постреливала вдали. Все решили, что вчерашний инцидент с младшим лейтенантом исчерпан. Финны выжидательно молчали. С деревьев сыпались сухие желтые листья. Осенний день сиял ясно и холодно. Из парка веяло запахом грибов и брусники.

Вечером, после второго обхода, покончив с очеред­ными делами и пользуясь небывалым затишьем, обита­тели подвала собрались в нашей крошечной комнате. Шура приготовила чай. Когда совсем стемнело, с остро­вов послышались сухие и резкие выстрелы финских пушек. Все стали прислушиваться.

Вдруг сразу, в течение нескольких секунд, на узкий участок земли между «яслями» и подвалом обрушились десятки снарядов. Через метровые стены дома явственно доносился свистящий звук их полета. Они разрывались по большей части около «хирургии № 1», там, где вчера грохотали «катюши». Финны все-таки засекли батарею. Может быть, они и умышленно били по вновь открытому госпиталю, существование которого вряд ли осталось для них неизвестным.

— Нужно прекратить это мещанское чаепитие, — сказал Столбовой. — Начинается что-то новое и серьез­ное.

Мы вышли из комнаты. Весь подвал трепетал и по­трескивал, будто происходило землетрясение. Со второго этажа падали во двор и звенели последние стекла. По крыше, пробивая листы железа, стучали осколки. Сестры и санитары безмолвно стояли в проходах между подпо­рами. Я снял телефонную трубку и позвонил в подзем­ное отделение. Подошла Дмитриева.

— Как у вас там? Нет ли разрушений? Все ли ра­ботники на местах?

Дата добавления: 2015-10-13