ДНЯ ХАНКО 2 страница

— Сегодня начнется артиллерийская перестрелка, — сказал Максимов. — Финские орудия наведены на го­род и с суши и с моря. Посмотрите на госпиталь... Я удивляюсь вашему Лукину. Неужели он надеется длительное время продержаться в этих карточных домиках? Мы уже не раз предлагали ему занять в городе каменные дома (они все теперь опустели), но он, ви­дите ли, не хочет покидать своих оборудованных поме­щений. А помещения эти могут превратиться в щепки после первого же залпа фашистов.

Машина сделала круг по извилистым улицам, раска­ленным от полуденного зноя, и остановилась у госпи­тальных ворот. Мы простились.

Под вечер, после начавшейся финской пристрелки, гангутские батареи открыли ответный огонь. Город вздрогнул от грохота сотен орудий. По приказанию Кабанова, залп был дан по финским наблюдатель­ным вышкам и складам боеприпасов. Корректировоч­ные пункты врага на островах Маргонланд и Юссаре тотчас же взлетели на воздух. По ту сторону перешей­ка вспыхнули багровые зарева и раздались тяжелые взрывы.

Шура прибежала со двора в отделение и быстро на­дела халат.

— Кругом рвутся снаряды, и сейчас, наверное, привезут раненых, — сказала она. — Нужно быть на­готове.

Столбовой, читавший книгу, вспылил и язвительно проворчал:

— Это наши стреляют. Пора бы военному врачу различать выстрел пушки и разрыв снаряда.

Шура виновато взглянула на него и покраснела. Вскоре послышались мощные шаги Белоголовова, и в дверях раздался его веселый голос:

— Товарищи, не забывайте, что кают-компания скоро закроется. Пойдемте ужинать. Нельзя отказы­ваться от жареного поросенка.

Поддерживая руками непривычно болтающиеся про­тивогазы и невольно вздрагивая при каждом новом зал­пе, мы перебежали двор.

Через час или два, когда солнце опустилось за ска­лы, но было еще совершенно светло, началось то, чего мы с напряжением ждали последние три дня. Финны открыли массированную стрельбу по городу. Снаряды падали в порту, на морском и сухопутном аэродромах, на улицах, в парке. Они с протяжным свистом проноси­лись над госпиталем и через пять-шесть секунд оглуши­тельно разрывались то с одной, то с другой стороны. В операционной распахнулось окно, посыпались разби­тые стекла, и шкаф с инструментами повалился на пол. Маруся и ее верная помощница операционная санитар­ка Саша Гусева бросились туда. Они подняли шкаф и стали укладывать инструменты. В окно потянуло дымом от вспыхнувшего в соседнем квартале пожара.

Обстрел заметно усиливался. Снаряды перестали свистеть и на исходе полета уже хрипели, проносясь над самой крышей нашего корпуса и тотчас разрываясь за оградой двора. В отделение прибежал Лукин. Он на хо­ду приглаживал растрепавшиеся черные волосы и ста­рался придать своему доброму лицу строгое и даже сви­репое выражение.

— Товарищ начальник отделения, — набросился он на меня, впервые не назвав по имени. — Почему ваш личный состав не укрыт в убежище? Почему не бере­жете себя? Прошу всех, кроме дежурных, немедленно спуститься в подвал.

Узкой и темной лестницей мы послушно спустились в подвальный этаж, тонкие кирпичные стены которого в лучшем случае защищали от мелких осколков. Все столпились у высокого окна и через квадраты железной решетки стали наблюдать за тем, что происходило на госпитальном дворе. Недавно политые, влажные клумбы с распускающимися левкоями ярко выделялись на фоне песка узорчатыми кругами. Около камбуза стояла гру­зовая машина, и на ней белели ящики с привезенными из порта продуктами. В центре двора, прислонившись спиной к Старому клену и глубоко задумавшись, сидел на скамейке Лукин. Казалось, он не слышал обстрела и целиком ушел в свои мысли.

Вдруг дом заходил ходуном. Должно быть, снаряд упал за наружной стеной здания. Лукин поднял голову, встал и зашагал к административному корпусу, где был его кабинет." Мы отпрянули от окна и пригнулись.

В этот момент хлопнула дверь, и в подвал, запыхав­шись, вбежала сестра Валя Каткова. На ладони вытяну­той руки она держала какой-то темный бесформенный предмет.

— Я сейчас подняла его возле клумбы, — облизы­вая пересохшие губы, проговорила она. — Вероятно, это осколок снаряда. Я слышала, как он просвистел и потом врезался в землю. Посмотрите, он еще теплый.

Мы поочередно взяли в руки сплющенный кусок металла и внимательно осмотрели его. Это был первый осколок вражеского снаряда, залетевший на наш двор. Прошло еще несколько бесконечно долгих минут. Вдруг на лестнице раздались чьи-то частые шаги, кто-то бы­стро перепрыгивал через ступени. На пороге раскрытой двери показалась Саша Гусева.

— Товарищ начальник, — испуганно прокричала она. — Привезли раненых! Идите скорее!

Столбовой, Белоголовов, Шура и я молча перегля­нулись и вышли из подвала.

Прием раненых всегда был для нас большим и вол­нующим событием, даже тогда, когда он стал обычным, изо дня в день повторяющимся делом. Но в тот момент мы особенно волновались. Первые жертвы войны никог­да не забудутся нами.

Мы поднялись в отделение. Там стоял удушливый запах пороховых газов, и у потолка колыхалась серая пелена проникшего с улицы дыма. В перевязочной, пе­ред занавешенным черным окном, лежали два красно­флотца. Один в окровавленных брюках и с ремнем, туго перетягивавшим бедро. Другой — раздетый до пояса. Его загорелая грудь была наспех и неумело перевязана розовым бинтом индивидуального пакета. Он часто и хрипло дышал. Из-под пропитанной кровью марли слы­шалось бульканье воздуха.

У раскрытых дверей толпились палатные сестры, устремив скорбные взгляды на доставленных раненых. Никто из девушек не проронил ни слова. Они молча наблюдали за тем, как раздевали матросов, как перено­сили их на операционные столы, как снимали отяжелев­шие от крови повязки.

Засучив рукава халатов, мы подошли к умывальни­кам и начали мыть руки. За окном грохотали разрывы. С потолка сыпались на пол и крошились куски штука­турки. Как это ни странно, но мы почти сразу освои­лись с обстановкой. Первоначальное волнение, вызван­ное обстрелом города и появлением раненых, сменилось противоположным чувством — душевного спокойствия и безразличия к нависшей опасности. У хирургов, на­чавших ответственную операцию, к которой они долго и напряженно готовились, бывает это состояние мгновен­ного внутреннего переключения. Нервный подъем, только что заставлявший учащенно и тревожно биться сердце, вдруг сменяется холодной собранностью и деловой целе­устремленностью, проясняющей мысль и придающей рукам уверенность и точность движений, необходимые для успеха операции.

Раздробленное бедро стал обрабатывать Столбовой. Себе я взял раненного в грудную клетку. Его перенесли в операционную, где Маруся, в стерильном халате, в перчатках и марлевой маске, ждала нашего появления. Мне помогала Шура. По обыкновению она не говорила лишних слов и, как всегда в минуты больших душевных переживаний, была странно медлительна. Первый раз в жизни ей пришлось участвовать в операции — и в ка­кой операции! На столе лежал защитник Гангута, жизнь которого находилась в наших руках. Раненый все боль­ше и больше бледнел и уже не мог отвечать на вопросы. Пульс на его восковидной руке едва прощупывался. Ли­цо становилось все более неподвижным. На богатырской груди зияла рана, через которую со свистом входил и выходил воздух. При каждом вздохе из нее фонтаном взлетала вверх струйка темной и пенистой крови. Не те­ряя времени на размышления, мы обезболили рану и иссекли все размозженные ткани. Краснофлотец почти не дышал. Лишь изредка из его рта вырывался едва угадываемый, едва различимый стон. Нам казалось, что он уже умирает и наша помощь ему не нужна. Но, сосредоточив все свое внимание на маленьком квадрате операционного поля, мы упорно продолжали работать я наконец зашили клокочущую и бурлящую рану. Клоко­тание прекратилось. Раненый вздохнул раз, другой, тре­тий — и его щеки порозовели. Он попросил пить. Мы с Шурой радостно переглянулись, не в силах скрыть охва­тившего нас восторга. Только теперь до нашего созна­ния дошло, что обстрел все еще продолжается. Стены операционной трещали и вздрагивали, и на столе, уда­ряясь об инструменты, дребезжал стаканчик с раство­ром новокаина.

Итак, первая операция сделана. Мы с облегчением сбросили стерильные халаты и вышли в коридор, где собралась вся дежурная смена. Девушки с тревогой ждали окончания операций. В это время в дверях пере­вязочной, вытирая платками вспотевшие красные лица, показались Белоголовое и Столбовой. Их возбужденный и довольный вид говорил о том, что обработка раны прошла удачно. Столбовой, увидев меня, не удержался, чтобы не съязвить относительно тупых ножниц, которые ему подавали.

— Я не пойду больше в подвал, — упрямо сказал он и решительными шагами направился в ординаторскую.— Здесь я по крайней мере могу спокойно полежать на диване.

Но что было делать с двумя нашими ранеными? Мы устроили маленькое совещание. Оставлять их наверху, в пустых палатах, среди трясущихся стен, нам казалось опасным. Нельзя было рисковать жизнью людей, толь­ко что избавленных нами от страданий и, вероятно, от смерти. Они нуждались в каком-то внешнем укрытии, пусть обманчивом и непрочном, но все же дающем не­которое душевное успокоение. В дальнейшем, с ходом войны, мы убеждались все больше в том, что раненые, даже очень смелые люди с крепкими нервами, попав в госпиталь, вначале относятся крайне настороженно к окружающей их обстановке. Потом это напряжение по­степенно проходит, но в первые дни их тревожит каждый шум, каждый громкий голос, каждый скрип половицы. Они зорко следят за настроением обслуживающего их персонала, за выражением их лиц, за интонацией голоса. Если врачи или сестры хоть чем-нибудь проявляют признаки страха и малодушия, раненые теряют доверие к ним.

Совещание кончилось тем, что мы единогласно реши­ли: всех раненых выносить во время обстрела в подвал. Я вызвал дежурную сестру и приказал перенести туда обоих матросов, еще лежавших на операционных столах.

С 26 июня население, оставшееся в городе, стало покидать свои обжитые дома и искать убежища в наско­ро вырытых землянках. Квартиры пустели одна за дру­гой. На окнах и дверях появились крест-накрест приби­тые доски. Город постепенно «зарывался в землю». Уличное движение прекратилось.

Работники госпиталя тоже взялись за рытье подзем­ных убежищ. На большом квадратном дворе, где месяц назад были разделаны великолепные цветочные клумбы и утрамбованы площадки для массовых игр, стали мрач­но чернеть глубокие ямы, перекрытые сверху бревнами, камнями и песком.

Первым вышел с лопатой молодой политрук Суслов. Сколотив бригаду охотников, он в течение одного дня соорудил возле камбуза землянку, вмещавшую несколько человек. Вначале узкая щель, вырытая в песчаном грунте и заваленная свежими обрубками бревен, привлекала к себе всеобщее внимание. Щель стала называться «линией Суслова». Это название сохранилось за нею до конца нашего пребывания на Ханко. За ночь во дворе вырос еще один «дот», построенный под руководством начальника терапевтического отделения Чапли. «Линия Чапли» была более мощной и совершенной. Она вклю­чала в свою конструкцию деревянные подпоры, на кото­рых держалось перекрытие. Ежедневно появлялись все новые и новые «доты». Каждая служба госпиталя стара­лась обзавестись собственным усовершенствованным укрытием. Невропатолог Москалюк не отставал от дру­гих и вместе с женой и сыном тоже целыми днями копался в земле. Его гигантская борода, как флаг, раз­вевалась по ветру.

Одновременно с рытьем мелких, чуть ли не индиви­дуальных убежищ, началась полоса всевозможных «рас­средоточений». Рассредоточивали решительно всё — медикаменты, марлю, продовольствие, лошадей. Их рас­совывали по соседним домам и дворам, в расселинах скал, в только что вырытых, пахнувших сыростью ямах. Маруся успела разбросать имущество операционной по всей территории госпиталя. В каждое место она поло­жила тот необходимый набор инструментов, лекарств и марли, который давал возможность тут же, в самых необычных условиях, произвести любую хирургическую операцию. Мне была вручена тетрадь с подробным перечнем и описанием мест рассредоточения. На обложке стояла крупная надпись: «Секретно».

Ханковцы, переселившиеся из хорошо обставленных, уютных квартир в землянки, стали приходить в госпи­таль и просить нас, чтобы мы без всякого стеснения пользовались их жилищами и вещами, если они хоть сколько-нибудь понадобятся для лучшего ухода за ра­неными.

Обстрелы города становились более частыми, оже­сточенными и бессмысленными. Финны методически би­ли по квадратам опустевшего Ханко, били, как говорил Столбовой, ходом шахматного коня. На избранный для разрушения участок обрушивался концентрированный огонь, уничтожавший все, что там находилось. Полыхали пожары. Осколки снарядов все чаще залетали на госпи­тальный двор. Ложась спать, мы крепко жали друг другу руки, не уверенные в завтрашней встрече.

Отделение постепенно заполнялось ранеными, но их было пока немного. В последних числах июня привезли раненого финна. Наши краснофлотцы подобрали его где-то на островах. Это был солдат-доброволец, бывший лавочник, только что вступивший в фашистскую армию. Громадный детина с зеленоватыми глазами и давно не бритой рыжей бородой, он оглядывался по сторонам с выражением недоверия, страха и злобы. Его помести­ли в отдельную маленькую палату, к дверям которой, по приказанию Максимова, поставили вооруженного ча­сового. Первые два дня финн ничего не ел и брезгливо отодвигал от себя тарелки с предлагаемой пищей. Ко­гда его привозили в перевязочную, он испуганно озирался кругом и зорко следил за каждым движением сестры и хирурга.

— Не хочется лечить врага. Противно, — сказала однажды Маруся, делая перевязку.

Финн лежал на столе, вытянув вдоль тела дрожащие руки и беспокойно всматриваясь в строгое лицо де­вушки.

— Да, противно перевязывать тебя, — продолжала Маруся, еще строже глядя на финна. Однако, вздохнув, пересилив себя, она, как всегда, уверенными руками забинтовала рану.

На третий день финн стал жадно есть, и после обе­да в палате долго слышался его монотонный шопот. О чем он шептал, — молился ли, проклинал ли рус­ских, — так и осталось для нас тайной. Когда он выздо­ровел, его увезли в штаб базы.

28 июня Лукин с утра побывал у Кабанова. Вернув­шись, он вызвал меня и поручил немедленно подыскать в городе капитальное здание для размещения хирурги­ческого отделения.

«Мы были все-таки правы», — подумал я.

Белоголовов, Столбовой и я вышли из ворот госпи­таля и тихо побрели по улицам Ханко. Мы исколесили весь город, оглядели все каменные дома, обшагали все скалы. Кругом застыло странное, нежилое безмолвие, как будто жизнь навсегда ушла из заколоченных, еще недавно таких знакомых и таких шумных домов. Нако­нец в парке, в двухстах метрах от берега моря, мы на­брели на небольшой двухэтажный особнячок, окружен­ный густой зеленью. Нижний этаж его, полуподвал с кирпичными стенами и асфальтовым полом, вероятно, был когда-то небольшим гаражом. Белоголовов распах­нул широкую дверь, и мы вступили в темное, низкое помещение. К центральному залу, предназначенному для машин, примыкал лабиринт маленьких, почти лишенных солнечного света клетушек, среди которых была даже миниатюрная кухня с плитой и котлом для воды. Про­должением гаража являлся длинный подвал с земляным полом и низким, ниже человеческого роста, бетониро­ванным потолком.

— Это то, что нам нужно! — хором воскликнули мы, оглядывая пыльные, давно не мытые стены.

— На втором этаже мы сделаем крепкий настил, а кругом подвала устроим бревенчатую обшивку, — де­ловито сказал хозяйственный Белоголовов.

Второй этаж нас мало интересовал, но мы все-таки заглянули и туда и быстро обошли прекрасные светлые комнаты с натертым паркетом и беспорядочно разбро­санной мебелью. В общем дом нам понравился.

На следующий день, 29 июня, с утра началось пере­селение на новое место. Несколько грузовых машин перевезли сюда отобранное имущество. В ожидании большой и трудной работы Мы отобрали для Подвала самые лучшие вещи. В старом госпитале, предназначен­ном теперь для легко раненых, остался молодой Разумов.

Когда мы покидали наш обжитой двор, Лукин, в расстегнутом кителе, без фуражки, с всклокоченными волосами, руководил строительством нового дота. Он проводил нас до ворот.

— Ваш подвал, — торжественно сказал он, — будет считаться теперь главной операционной ханковской базы. К вам будут доставлять самых тяжелых раненых. Вы уходите на большую работу.

Мы, конечно, знали об этом, и именно эта причина заставила нас уйти на новое место. Подвал находился в пяти минутах ходьбы от госпиталя, но в то время ка­залось, что мы уходим в какую-то неизмеримую даль. Хотя Лукин и крикнул нам вслед, что вечером забежит взглянуть на наше жилище, мы все же с горечью дума­ли, что, может быть, расстаемся с ним навсегда.

Удесятеренными темпами началась работа по приве­дению подвала в порядок. До позднего вечера мы чи­стили запущенное, грязное, не годное для жилья поме­щение. Несмотря на беспрерывный обстрел города, мы настойчиво драили обомшелые стены, выносили корзи­ны со старым, еще финским, мусором, скребли заскоруз­лые полы. В самый разгар работы к подвалу подкатили санитарные машины. В течение пятнадцати минут опе­рационная, еще сырая после длительного мытья и освещенная одной бледно мерцающей электрической лампочкой, была приведена в боевую готовность. Мы поставили три стола, включили в городскую сеть сте­рилизаторы, переоделись и вымыли руки. Пока девушки продолжали уборку подвала, врачи сделали больше два­дцати операций. Маруся успевала обслуживать все столы. Она перебегала от хирурга к хирургу и без ошибки по­давала каждому тот инструмент, который в данный мо­мент был ему нужен. Шура, совершенно забыв об окру­жающем, обрабатывала раненных в грудь. Как-то само собою вышло, что на ее стол стали подавать именно этих раненых. Она то и дело подзывала меня или Стол­бового, раскрывала перед нами зияющие кровоточащие раны и спрашивала, что делать.

Внезапно погас свет, и операционная погрузилась в непроницаемую темноту. Саша Гусева неслышно про­скользнула между столами, выбежала в приемную, где лежали еще нераспакованные ящики, и вернулась с охап­кой вагонных свечей. При их тусклом свете мы закончи­ли операцию. Раненых пришлось разместить в подвале, где тоже было темно и где впопыхах все больно ударя­лись головами о низкие бетонные балки. Подвал стал как бы «осадочником», куда на короткий срок уклады­вались раненые после сделанных им операций. В даль­нейшем, по мере заполнения подвала, мы стали перево­дить матросов в соседний дом, где до войны были дет­ские ясли. Название «ясли» сохранилось за ним до конца ханковской обороны.

Несмотря на непредвиденное поступление раненых, к вечеру все помещения главной операционной блистали хирургической чистотой. Снова зажегся на короткое вре­мя городской свет, и заработал остановившийся было водопровод.

Покончив с общественными делами, мы принялись за устройство собственных комнат, где должна была на­чаться для нас новая и по-военному трудная жизнь.

Вместе с главной операционной от госпиталя «отпоч­ковалось» еще одно хирургическое отделение для легко раненых и выздоравливающих. Его возглавил доктор Ильин, старый кадровый врач, никогда не занимавший­ся хирургией. Отделение обосновалось в бывшем доме партийного просвещения, в самом центре города, рядом с парком и побережьем. Выбор места для нового госпи­тального филиала был очень неудачным. Здесь беспре­рывно падали снаряды, и раненые, закутавшись в хала­ты и одеяла, целыми днями отсиживались в темном и холодном подвале. В эти же дни вступил в действие другой хирургический филиал, занявший палаты ханковского родильного дома. Почти все женщины уже покинули полуостров. Впрочем, одна палата в течение двух месяцев на всякий случай продолжала оставаться пустой.

В прежнем здании госпиталя, кроме отделения Разумова, еще оставалось несколько палат для больных. Там же, в ветхом деревянном домике, стойко держался цент­ральный камбуз, распределявший питание по всем раз­бросанным в городе филиалам. Как уцелел он до конца нашей жизни на Ханко, объяснить невозможно. Он нахо­дился под счастливой звездой. Ни один снаряд не про­бил его хрупких стен, ни один осколок не разбил в нем ни окна, ни тарелки, ни блюдца. Три раза в день невоз­мутимая лошадь Русалка, управляемая столь же невозму­тимым старшиною первой статьи Кольцовым, увозила от камбузного крыльца длинную повозку, нагруженную би­донами с дымящимся супом, котлетами и компотом. В девять часов утра, в час дня и в семь часов вечера, независимо от обстановки, горячая пища, распространяв­шая вдоль ханковских дорог аппетитный, раздражающий запах, доставлялась на место. Все ждали ее в положен­ный час.

В конце июня начальник медицинской службы полу­острова военврач первого ранга Ройтман, никогда не унывавший близорукий человек в неимоверно больших очках, организовал на Ханко так называемый эвакоотряд. Начальником отряда, к общему удивлению, был назначен врач базовой лаборатории Басюк. Никто, кро­ме близких товарищей по работе, не знал его до войны. Никто не подозревал, что скромный и молчаливый ла­борант, целыми днями кропотливо возившийся со свои­ми пробирками, станет героем, известным всему полу­острову. 30 июня Басюк, волею Ройтмана, переменил специальность. Ему дали три санитарных машины, два автобуса, несколько грузовиков и целую команду — че­ловек двадцать — шоферов, санитаров и фельдшеров. Новая работа протекала под открытым небом, в любую погоду, в любое время суток, в любой обстановке. В за­дачи отряда входило забирать раненых с мест и достав­лять в госпиталь. Как только где-нибудь начинался об­стрел и появлялись первые жертвы, Басюк со своими грохочущими машинами немедленно мчался туда, делал перевязки, останавливал кровотечения и, не теряя вре­мени, увозил раненых в госпиталь, тяжелых — в подвал, легких — в старое здание. Работа была трудной, опас­ной и беспокойной. На кузовах санитарных машин с ка­ждым выездом множились отверстия и выбоины от осколков. Но Басюк не знал ни усталости, ни страха.

Любая аварийная команда могла бы брать у него уроки четкой, бесстрашной работы. Однажды ночью большой дом на главной улице города вспыхнул от зажигатель­ного снаряда. Там еще жили люди. Стоны раненых и треск горящих бревен наполнили предрассветную ти­шину. Финны продолжали методически, хладнокровно стрелять по огненному ориентиру. Вдруг воздух проре­зали звуки автомобильных гудков, и к пожарищу лихо подкатили машины Басюка. Вчерашний лаборант, на ходу распахнул дверцу кабины и первым бросился в огонь. Через несколько минут раненые и обожженные уже лежали в нашем подвале на операционных столах. Басюка, который незаметно сел в дальний угол при­емной, перевязали последним. У него был ожог рук и лица.

Когда начались десантные операции на островах, эта слава обороны Гангута, Басюк с эвакоотрядом ка­ждую ночь ходил туда на буксире и под утро возвра­щался в город с десятками раненых моряков. Перед рассветом дежурная сестра выходила из подвала на до­рогу и, всматриваясь в белесую даль, прислушивалась, не идут ли из порта машины.

В течение июля и августа, пока Таллин находился в наших руках, нам удалось несколько раз эвакуиро­вать раненых на Большую землю, на южное побережье залива. Басюк доставлял их на борт кораблей, слу­чайно заходивших в ханковский порт. Корабли уво­зили в тыл не только моряков, но и красноармейцев из полевого армейского госпиталя, осевшего в землянках в трех километрах от города. О месте и времени по­грузки раненых мы сообщали туда по телефону. Только после второй или третьей эвакуации мы заметили, что в назначенные часы начинался обстрел шоссе, соединяв­шего город с портом: финны порой ухитрялись вклю­чаться в городскую телефонную сеть и подслушивать наши разговоры. Однако Басюк, несмотря на обстрелы, всякий раз благополучно проскакивал с машинами че­рез опасный участок и за все время, за все свои рейсы, не потерял ни одного человека.

В июле в главную операционную прибыли на службу пятнадцать санитаров. Это были хорошие, толковые ре­бята, рабочие ленинградских заводов, мобилизованные во флот из запаса. Они только что пересекли на лайбе залив и впервые ступили на ханковский берег. После морского перехода у них еще были усталые, опаленные солнцем лица. Их сразу же направили на работу — на хозяйственные дела, в караульную службу, на учебные занятия по уходу за ранеными. Они скоро сжились и сдружились с нами. Без этих крепких, мужественных ленинградцев нам было бы трудно.

Ханко, объятый пожарами, дымился ночи и дни. Высокие зарева стояли над городом. Дальнобойные сна­ряды, прилетавшие с перешейка и островов, сметали квар­тал за кварталом. Нужно было скорее приниматься за укрепление нашего подвала. У Белоголовова не­ожиданно обнаружились блестящие хозяйственные и архитектурные способности. В течение одного дня он ра­зыскал на перешейке бригаду военизированных плотни­ков, достал в порту сотни огромных бревен, привез от­куда-то могильные плиты, песок и полутонные гранитные камни.

Работа пошла полным ходом. Если мимо дома про­езжала машина с каким-нибудь строительным материа­лом, Белоголовое выскакивал на шоссе, делал шоферу таинственные знаки и через минуту сваливал возле под­вала приобретенные трофеи. Шофер заглядывал в под­вал, сочувственно качал головой и обещал на другой день подбросить еще машину-другую нужного для строи­тельства груза.

С утра до наступления короткой ночной темноты плотники обшивали тесом потолки главной операцион­ной и подпирали их могучими смолистыми бревнами. Лавируя среди этих подпор, мы постоянно пачкали о них свою новую, недавно полученную летнюю форму. В результате этих фортификаций в одной только опе­рационной появилось пятьдесят шесть столбов, уста­новленных в четыре ряда. В маленьких комнатах, где поселились врачи, из-за обилия столбов едва можно было передвигаться. Укрепив потолки, строители при­нялись за второй этаж. На еще недавно блестевший паркет были навалены в два ряда бревна и метровый слой песку, поверх которого легли тяжкие груды кам­ней-валунов и гранитные плиты. Голос Белоголовова не умолкал почти круглые сутки. Его команда разноси­лась по всему парку. Шура, Столбовой, я и девушки - сестры, окончив перевязки и операции, выходили из подвала и тоже приступали к работе. За неделю тысячи пудов груза нависли над главной операционной. Когда нехватало бревен, Белоголовов садился в машину, брал с собой двух-трех санитаров и уезжал в лес. Там они пилили вручную столетние гангутские сосны. Желаю­щих ехать в лес всегда находилось много, но Белоголо­вов отбирал только тех, кто успел проявить выносли­вость, физическую силу и ловкость. Когда перекрытие было готово, началась обшивка наружных стен дома. В половине июля подвал сделался маленькой крепостью.

Какова была действительная мощь нашего сооруже­ния, сказать трудно, но чувствовали мы себя в нем до­вольно спокойно — и за раненых и за себя. Разрывы бомб и снарядов доносились сюда глухо, как бы изда­лека. Только асфальтовый пол грузно колебался под ногами, напоминая о близости фронта.

День 3 июля начался с обычных строительных ра­бот. Перевязок было мало, и все хирурги, обойдя ра­неных, с утра вышли во двор. Финны несколько раз принимались стрелять, но снаряды высоко пролетали над городом и падали где-то в море. Было душно, чув­ствовалось приближение грозы. Мы вырыли вокруг дома глубокие ямы и сели на бревна, ожидая прихода плотников.

Вдруг из подвала выбежала Маруся, обвела нас сияющим взглядом и крикнула на весь парк:

— Товарищи, идите скорей слушать радио! Сейчас будет говорить товарищ Сталин!

Все вскочили и побежали в подвал. Около репро­дуктора уже стояла притихшая, сосредоточенная, не­подвижная толпа. Санитары, горбясь под низкими бал­ками, выносили из осадочника раненых и укладывали их на расставленные вдоль стен топчаны. С улицы вхо­дили все новые и новые люди. Какой-то матрос, с длин­ными усами, весь обвешанный гранатами, протискался сквозь толпу и, оперевшись на автомат, замер, у репро­дуктора. Хлопнув дверью, на цыпочках прошагали за­поздавшие плотники. Из высоко прибитого черного диска вырывался хриплый свист финских радиостанций. Так прошло пять, десять, может быть пятнадцать ми­нут. Вдруг четко прозвучал голос Сталина: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры!» Ни тысячеверстная даль, ни злобные завывания финнов не могли заглушить Москвы. Все подались вперед и затаили дыхание. Голос вождя был спокоен, тверд и немного печален. Сталин говорил о том, что советский народ вступил в смертель­ную схватку с фашизмом, о том, что силы наши неис­числимы, о том, что мы победим. Никто не шелохнулся, никто не закурил папиросы. Все стояли, страстно пере­живая каждое сказанное слово, каждый звук знакомого голоса, отличимого от миллионов других голосов.

Днем над Ханко прошла гроза, и теплый ливень долго стучал по крышам заколоченных, мертвых домов. В подвале стало сыро, и раненым выдали ватные одеяла. Все обитатели главной операционной, кроме де­журных, продолжали работу во дворе.

Лишь только сгустились сумерки (шел первый час ночи), я вскарабкался по обыкновению на второй ярус корабельной койки, стоявшей в нашей микроскопиче­ской комнатушке, выключил свет и, в предвкушении сна, стал размышлять о минувшем дне. Внизу спала Шура. Первый месяц войны, в ожидании ночных боев, ханковцы спали не раздеваясь, в полном обмундировании. Я все-таки, нарушая обычай, снимал потихоньку бо­тинки и вешал их на гвоздь, прибитый возле самого по­толка. Часа в три ночи чьи-то могучие руки — так мне приснилось — схватили меня за плечи и стремительно бросили в бездну. Я проснулся и с трудом понял, что лежу на мокром полу, среди осколков упавшего со стола и вдребезги разбившегося графина. В воздухе стоял странный гул, похожий на завывание вьюги. Я встал и повернул выключатель. Свет не горел. Через засыпанное песком и заколоченное окно неясно доносились челове­ческие голоса. Нащупав дверь и без привычки путаясь среди липких, влажных столбов, мы с Шурой вышли во двор. Было совсем светло, и над крышей нашего дома плавно покачивалась пелена серого дыма. Столбовой, Белоголовов и несколько девушек-сестер стояли возле глубокой, еще дымящейся воронки, в десяти шагах от подвала. На месте, где находился сарай, валялись груды закопченного щебня. По двору, жалобно воя и обнюхивая землю, одиноко бродила прижившаяся у нас собака. Условно мы называли ее Лайкой. Она искала и не находила своих пропавших щенят.

Дата добавления: 2015-10-13