Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

ДНЯ ХАНКО 5 страница

Читайте также:
  1. Contents 1 страница
  2. Contents 10 страница
  3. Contents 11 страница
  4. Contents 12 страница
  5. Contents 13 страница
  6. Contents 14 страница
  7. Contents 15 страница

Ни слова не говоря, мы вскочили на ноги и быстро пересекли лужайку, отделявшую нас от ясельного крыльца.

Нас впустила дежурная сестра. Она держала оплыв­шую, мигающую свечу и по-хозяйски приветливо улыбалась.

— Доктор Качан у себя? — спросил Белоголовов, тщательно отряхивая носовым платком свой мокрый, испачканный в песке китель.

Сестра пожала плечами.

— Или у себя, или внизу, в подвале. Во время об­стрелов она редко остается здесь, наверху.

Чтобы попасть в комнату Качан, нужно было пройти через анфиладу небольших и чистых палат, тесно уста­вленных высокими двухъярусными кроватями. Везде горели приспущенные керосиновые лампы, поблескивал натертый паркет, стоял терпкий больничный запах. Ра­неные, разбуженные обстрелом, спустив ноги, сидели на койках. Кое-где слышалось ровное дыхание спящих. Некоторых не было на местах — они спустились в убе­жище. Комната Качан оказалась пустой. На столе лежал раскрытый томик военно-полевой хирургии. Мы наскоро, после только что бывших приключений, привели се­бя в порядок.

— Странная женщина — Эмма Абрамовна, — ска­зал Белоголовов, машинально перелистывая исчерченную карандашными заметками книгу. — Талантливый врач, хороший организатор, а при первом выстреле она впадает в состояние полной растерянности — бледнеет, задыхается, в отчаянии озирается по сторонам... Чело­век до сих пор не может привыкнуть к войне, но между тем упорно продолжает оставаться на Ханко и не хочет слышать о возвращении в Ленинград.

— Мы с ней негласно соревнуемся в освоении хирур­гии, — рассмеялась Шура. — Я — терапевт, она — гине­колог. Я боюсь, что она обгонит меня. Она уже обрабаты­вает раны как настоящий хирург, как мастер. А я пока только начинающий подмастерье. Давайте спустимся к ней, обстрел как будто кончается.

По неосвещенной каменной лестнице, держась за сырые, осклизлые стены, мы спустились в подвал. Зат­хлый, пропитанный гнилью воздух поднимался от зе­мляного пола. Крыса на обомшелой ступени шарахнулась из-под наших ног. Среди кромешного мрака виднелась узкая светящаяся щель. При свете спички мы увидели массивную дубовую дверь, обитую железными скобами.

— Кто там? — послышался встревоженный женский голос.

Дверь приоткрылась, и на пороге, в шинели, наки­нутой поверх халата, показалась Качан. При мерцании ночника ее пышные вьющиеся волосы отливали огненно-красным блеском, лицо было неестественно бледно. Сму­щенная нашим приходом, она не знала, что делать, о чем говорить. Шура с предельной ясностью рассказала ей о причинах, заставивших нас в неурочный час искать убежища в яслях.

— Пойдемте наверх, обстрел прекратился. Не сиди­те больше в этом ужасном подземелье.

Она обняла Качан и хотела вывести ее из подвала. Но та испуганно отшатнулась к стене.

— Нет, я побуду здесь. Мне хорошо в этом углу. Не беспокойтесь, пожалуйста, за меня.

Она почти плакала. Уговаривать ее было бесполезно. Мы простились, выбрались на улицу и а тающем су­мраке медленно побрели домой.

«Ясли» всегда были переполнены ранеными, которых, мы переводили из главной операционной по мере того, как улучшалось их состояние. Иногда, во время массо­вых поступлений, их приходилось отправлять к доктору Качан сразу же после сделанных операций. Все санита­ры и свободные сестры брались тогда за носилки и длинною цепью двигались по узкой каменистой тропин­ке, проложенной от подвала до «яслей».

По ночам, при скудном свете «летучих мышей», эта работа становилась особенно трудной. Самое страшное было попасть под обстрел: спрятаться некуда, бежать с носилками невозможно. Опустив тяжелую ношу на землю, санитары и девушки ложились возле беспомощных, обескровленных раненых и прикрывали их своими телами. В пути это повторялось по два, по три раза II больше.

Качан, бывшая до войны гражданским врачом на Ханко и только что переодевшаяся во флотскую форму, твердо и умело руководила своим большим отделением. С утра до вечера, если вблизи не было стрельбы, она обходила палаты или работала у перевязочного стола. На ее красивом, холодном лице постоянно лежал отпе­чаток крайнего внутреннего напряжения, томительного ожидания близкой беды, порою — невыносимого страха. В течение июля и августа из «яслей» выписались на пе­редовую несколько сотен краснофлотцев и командиров. Никто в «яслях» не умер, никто не стал инвалидом. Мы знали, каким громадным усилием воли достигались эти великолепные результаты, и думали, что время возьмет свое, что Качан вот-вот привыкнет к новым условиям жизни. Однако проходили дни, и все оставалось попрежнему.

Командование базы — генерал-лейтенант Кабанов и дивизионный комиссар Раскин (оба они в августе полу­чили из Москвы новые звания) — несмотря на постоян­ную занятость военными делами и управлением всею сложною жизнью осажденного полуострова, проявляли большой интерес к медицинской службе на Ханко. Ройтман и, Лукин ежедневно бывали на КП и докладывали о раненых, о работе хирургов, о нуждах растущего и все более распространяющегося по городу госпиталя. Госпи­таль получал все, в чем он нуждался: всевозможное имущество, продовольствие, строительные материалы, людей. Кабанов и Раскин часто объезжали хирургиче­ские филиалы и ходили по палатам, останавливаясь воз­ле каждого раненого. Однажды, после жестоких боев на островах, когда хирурги всех отделений, и в особенности главной операционной, совсем сбились с ног, в наш под­вал приехал Арсений Раскин. Это был высокий, широко­плечий, мужественный человек. За десяток лет он про­шел трудный и славный путь от рядового краснофлотца до дивизионного комиссара. В марте 1940 года он пер­вым прилетел на Ханко, а в декабре 1941 года, погру­зив на корабли многотысячные эшелоны, ушел с полу­острова на последнем катере, ожидавшем его у пирса. Несокрушимая воля и энергия отличали этого человека. Из ста шестидесяти трех дней обороны Ханко вряд ли был хоть один день, целиком проведенный Раскиным на КП. Он все врем» находился в разъездах. В самые опас­ные и решительный моменты боевых действий его мож­но было видеть на передовой линии обороны, в снайпер­ских гнездах, на батареях и аэродромах, на городских улицах, на островах. Не раз он принимал участие в де­сантных операциях сводного гранинского батальона, до глубокой осени сражавшегося у Финского побережья.

Раскин вошел в подвал, когда там происходил прием раненых. С трудом пробравшись среди расставленных на полу носилок, он спустился в осадочник, где лежали матросы, только что привезенные с островов. Ему был знаком каждый боец, так как этой ночью он сам ходил в операцию и вместе с отрядом, брал приступом укре­пленные шхеры. Низко наклонив голову, он передвигал­ся между рядами кроватей. Для каждого раненого у него находились особенные слова, и от этих слов на серых, измученных лицах появлялись дружеские улыбки.

Узнав о приезде комиссара, Шура, как дежурный врач, побежала в осадочннк. Когда она здоровалась с Раскиным, он пристально посмотрел на нее и на ка­кую-то лишнюю долю секунды задержал ее руку.

— Я спокоен за это отделение. Здесь стойкий и на­дежный комиссар, — сказал он, не отводя от Шуры внимательного взгляда.

Шура покраснела и удивленно, с растерянным видом, пробормотала:

— У нас нет комиссара. Я не понимаю, о ком вы говорите.

— О вас, — ответил Раскин и, повернувшись, стал продолжать свой обход.

 

Глава пятая

 

29 июля в Таллин отправлялся военный корабль, на борту которого мы предполагали эвакуировать раненых. Это была вторая эвакуация с начала войны. Лукин то­ропился в главную операционную, чтобы присутствовать при сборах уезжающих моряков.

Раненые, приготовленные к отъезду, лежали на но­силках в сортировочной комнате, выделяясь в мерцаю­щем свете ламп чистыми, только что смененными й крепко наложенными в дорогу повязками. На головах у всех чернели помятые бескозырки, и их длинные лен­ты четко змеились на яркой белизне подушек. Ни один краснофлотец не захотел расстаться со своей бескозыр­кой, олицетворявшей морскую удаль и честь. Раненые покидали Ханко с большой неохотой. Слишком много было здесь пережито, и самая сильная страсть — нена­висть к врагу — родилась здесь, на этих угрюмых гангутских скалах. Они уходили с Ханко только потому, что понимали: завтра на их места лягут другие, их кро­вати должны быть освобождены для товарищей.

Лукин внимательно осматривал уезжающих, накло­нялся к каждому краснофлотцу, проверял повязки и де­лал на ходу деловые замечания.

— Ну, как дела, Брагин? В каком настроении нас покидаешь?— обратился он к старшине-сверхсрочнику, закованному по грудь в тяжелую гипсовую повязку.

— Уже могу ходить на костылях, товарищ началь­ник. Думаю, что к осени снова вернусь на Балтику.

А уезжать не хочу. Я бы здесь еще мог пригодиться, ведь война только начинается.

Лукин, увидев Столбового, подошел к нему.

— Петр Тарасович, повязка у Брагина новая и хо­рошая. Только почему на; гипсе не нарисована проекция перелома, как это принято у нас делать? Ведь неизвест­но, куда он попадет. Может, там и рентгена не будет.

Столбовой, уставший за день от хлопот с эвакуацией, вспыхнул, смутился и, взяв чернильный карандаш, мол­ча наклонился над раненым. Брагин разгладил бледны­ми худыми руками свои пушистые баки и с упреком проговорил:

— Зря вы отправляете меня, Петр Тарасович. Уж больше не доведется нам встретиться.

Столбовой, чертя по гипсу карандашом, отвернулся в сторону и быстро вытер рукавом халата внезапно по­красневшие и наполнившиеся слезами глаза.

Лукин отозвал меня в угол комнаты.

— Как вы думаете, — нерешительно спросил он, — не оставить ли Брагина? Очень уж хороший он парень, такие нам нужны здесь, на базе. И сам он не хочет ухо­дить в тыл.

— Юрий Всеволодович, — ответил я, чувствуя, что план эвакуации может сорваться, — в тыл не хочет ни один из них, вы понимаете — ни один. Но, подумайте, что же нам делать! Куда мы будем помещать раненых, которых с каждым днем становится все больше и боль­ше? Ведь, может быть, это последняя эвакуация с Хан­ко. Неизвестно, зайдет ли к нам другой корабль.

К нам подошел, опираясь на тросточку, секретарь партийной организаций капитан Чернышов. Он был ра­нен в ногу и только недавно выписался из госпиталя.

— Сколько времени Брагину придется лечиться до полного выздоровления? — спросил он, обращаясь ко мне.

— Месяца три-четыре, не меньше.

— Нет, таких нужно отправлять, — сказал Черны­шев.— Ну, один месяц—куда ни шло, подождать можно. А четыре — это сейчас целая историческая эпо­ха. Неизвестно, что будет. Мы не имеем права риско­вать жизнью больных, безоружных людей.

Лукин глубоко вздохнул и промолчал. Вскоре к дому подкатил санитарный отряд Басюка. Из кабины перед­ней машины выскочил юноша-фельдшер и громко крик­нул в раскрытую настежь дверь:

— Поторопитесь, пожалуйста. Как только станет темнеть, корабль выйдет в море.

Санитары легко и ловко начали выносить раненых. Все мы с тяжелым сердцем вышли во двор. Морской путь в то время таил в себе столько опасностей, что плохо верилось в благополучное прибытие на место на­шего госпитального эшелона. Залив кишел немецкими и финскими минами, стаи вражеских самолетов и подвод­ных лодок всюду подстерегали советские корабли, бере­говая артиллерия финнов прямой наводкой прострели­вала гангутский фарватер.

Сестры толпились возле машин. Они держали в ру­ках приготовленные в дорогу подарки: папиросы, кон­феты, печенье, бритвенные приборы, носки — все то, чем торговал еще ханковский Военторг. Саша Гусева побежала в женский кубрик и через минуту вернулась с гитарой, украшенной большим розовым бантом. Не­брежно, с кажущимся равнодушием, она положила ее на колени краснофлотцу Репне, которому переливание крови, взятой у нее, недавно спасло жизнь

— Возьми, Сережа, веселей ехать будет. Ты ведь хо­рошо играешь... — застенчиво, не глядя на Репню, ска­зала она.

— А как же ты, Сашенька! Тебе без инструмента скучно покажется... — проговорил раненый.

— Я себе новую куплю, когда война кончится. А сейчас мне играть некогда. У меня другая игра...— Саша бросила на Репню мимолетный, стыдливый взгляд. — Напиши, как доедешь-то...

С этой группой раненых уходил в Таллин и лейте­нант Барковский. Он совершенно оправился после ране­ния и сейчас находился в состоянии радостного возбу­ждения, так как возвращался домой, к жене и ребенку.

Мы еще раз обошли отъезжающих, еще раз по-дру­жески простились с ними и, когда машины, подняв бе­лую песчаную пыль, скрылись из виду, с грустью вер­нулись в свой опустевший подвал.

Перед вечером к нам забежал Лукин. Он был бле­ден и возбужден. Черная прядь волос развевалась под козырьком фуражки. Он жадно выпил стакан воды и рассказал нам о происшествии, которое случилось не­сколько минут назад. Ему пришлось быть на станции эвакоотряда, в пяти минутах ходьбы от главной опера­ционной. В это время туда упало несколько финских снарядов. Первым же из них был убит санитар-красно­флотец Митин. Лукин вместе с другими лег на землю. Вдруг рядом с ним, на расстоянии какого-нибудь шага, просвистел в воздухе и, разбрызгивая песок, врезался в грунт огромный осколок. Обжигая пальцы, Лукин поднял его и сразу прибежал к нам в подвал. Осколок, серый, тяжелый, зазубренный, еще не успевший остыть, лежал у него на ладони.

— Смерть гналась за мной по пятам, но на этот раз не совсем удачно, — закончил он рассказ, бросая на пел осколок. И, помолчав, прибавил:—Жаль санитара. Его недавно прислали из Ленинграда. У него там мать и сестра.

На следующее утро часть раненых возвратилась из порта в осадочник. Им не пришлось попасть на уходя­щий корабль. Катер, на котором они шли на рейд, под­вергся обстрелу финских береговых батарей, полупил повреждения и начал тонуть. Это произошло недалеко от порта. Раненые бросились в воду и на обломках раз­битого судна кружились в заливе до тех пор, пока их не подобрала подоспевшая с берега шлюпка. Лейтенант Барковский во время аварии получил новое ранение — в грудь. Около часу он барахтался в волнах, тратя нечеловеческие усилия, чтобы не захлебнуться и удер­жаться на поверхности воды. Дышать становилось все труднее, временами мутилось сознание. Наконец ему посчастливилось ухватиться за тлеющее бревно и на нем дотянуть до стенки. Здесь он сразу лишился чувств. Оперировала его Шура. Он опять стал быстро по­правляться и уже через неделю после операции с удо­вольствием грелся на солнце. С тех пор Столбовой решил, что чистая морская вода не только не вредна для ран, но, может быть, оказывает на них целебное действие.

Судьба Барковского была, однако, печальной. Сме­лый летчик, уже сбивший над Финским заливом два немецких бомбардировщика, он после двух ранений впал в состояние щемящей тоски по Большой земле. На Хан­ко его привела случайная командировка из Таллина. В столице Эстонии у него осталась семья, с которой он простился только на один день, до вечера. Первую рану он получил в воздухе у ханковских берегов. Несмотря на большую потерю крови, ему удалось тогда довести самолет до аэродрома и благополучно приземлиться среди свежих воронок. Это было две недели назад. Теперь, снова попав в наш подвал, Барковский мучительно за­скучал по Дому. Он часто говорил своим приятным кар­тавящим голосом:

— Я начинаю бояться Ханко. Здесь меня пресле­дует какой-то злой рок. Жена и сын, вероятно, считают меня погибшим, а я лежу, как беспомощный кролик, в этом сыром подвале, отделенный от них пустяковым часовым перелетом. Ах, скорей бы попасть домой!

Он настойчиво, с утра до вечера, просил отправить его в Таллин. В половине августа представилась но­вая — последняя — возможность морской эвакуации ра­неных. Шура снарядила Барковского в путь и проводи­ла его до самого порта. Стоял тихий лунный вечер, обе­щавший спокойное плавание. Прощаясь, Барковский сказал, что завтра же вернется в свою часть и найдет способы сообщать нам о каждом сбитом им самолете. Но вернуться ему не пришлось. Катер, на котором он вышел из Ханко, подорвался в пути на минном поле, и Барковский погиб, получив третью и на этот раз смер­тельную рану.

С 22 июня, с того незабываемого утра, когда мы с Шурой налегке уехали в госпиталь, нам еще ни разу не пришлось побывать дома. Мы даже не знали, цела ли наша квартира и сохранилось ли что-нибудь в ней. Вся внешняя обстановка жизни, к которой мы привыкли до войны и без которой, казалось, невозможно было нор­мальное существование, внезапно отошла от нас в дале­кое прошлое. Я брился теперь чужой бритвой, носил бязевое госпитальное белье, пил чай из большой эмали­рованной кружки и крепко спал на втором ярусе короткой и жесткой кровати. Все это стало уже привычкой. Только отсутствие шинели давало себя чувствовать в холодные, ветреные вечера. Шуре было Труднее. Че­рез месяц после переселения в подвал она начала вспо­минать о тех мелких и многочисленных вещах, которые в любых условиях становятся необходимыми женщине.

Как-то утром мне пришла мысль прокатиться в наш домик, находившийся в самом конце улицы № 30, километрах в трех от подвала. Большинство улиц на Ханко не имели еще названий и были просто прону­мерованы. Стрельбы не было, раненые не поступали, девушки в синих форменках собирали в парке бруснику. Я вызвал по телефону санитарную машину и отправил­ся в путь. Стояла ясная солнечная погода с тем про­зрачным и теплым воздухом, какой бывает на северном взморье в последние дни лета. Кругом развертывалась печальная панорама полуразрушенного, безлюдного го­рода. На дорогах валялись обгорелые бревна и пожел­тевшие, вырванные с корнем деревья. У покосившегося фонарного столба, оскалив зубы, лежала убитая лошадь. Обугленные стены домов местами еще дымились. На главной улице не было видно ни одной уцелевшей кры­ши, ни одного сохранившегося окна. На месте знакомых, оставшихся в памяти зданий чернели дикие пустыри. Возле вокзала, мимо которого шло шоссе, еще чувство­вались признаки жизни. Красноармейцы стрелковой бригады, без фуражек, в расстегнутых гимнастерках, грузили в товарный вагон новенькие, сверкающие на солнце пулеметы, только что привезенные с оружейного склада. В стороне, на запасном пути, пыхтел паровоз. Между городом и перешейком, на протяжении двадцати трех километров, постоянно ходили железнодорожные составы. Они перевозили продовольствие и боеприпасы стрелковым частям, державшим сухопутную линию обо­роны. Финны часто стреляли с островов по клубам па­ровозного дыма, и ремонтные рабочие каждую ночь чи­нили разрушенные пути. Миновав вокзал, мы свернули на улицу № 30. Вдоль нее пестрой вереницей тянулись одноэтажные домики, окруженные низкими изгородями, фруктовыми садами и цветниками. Вдали голубела по­лоска хвойного леса. Наконец показалась знакомая зе­леная крыша, мелькнула серая стена, прикрытая разрос­шимися за лето кустами шиповника и сирени, стало видно крыльцо, по которому я столько раз поднимался, возвращаясь вечерами со службы. Домик стоял таким, каким мы покинули его в памятную ночь начала войны. Только стекла окон покрылись густою пылью, садик за­рос травой да кругом застыла необыкновенная тишина. По соседним дворам и дорогам медленно и бесшумно бродили вооруженные патрули. Окраины Ханко, в том числе наша улица, не подвергались пока артиллерий­ским обстрелам. Находившиеся здесь жилые строения, покинутые с первых дней войны, не привлекали внима­ния финнов. Здесь был словно другой мир.

Квартира оказалась на замке, и внутри все оставалось как было: наспех убранные кровати, полуоткрытый шкаф с чемоданами наверху, высохший и потрескавшийся хлеб на столе, на шинке стула моя запылившаяся тужурка.

Я распахнул окна и сел на подоконник, разгляды­вая знакомые вещи, потерявшие теперь для меня свой прежний смысл, прежнее значение. На душе стало грустно, как было грустно в тот день, когда мы с Лу­киным навсегда уходили из его дома.

Я взял шинель, белье, книги, несколько банок сгу­щенного молока, оставшихся на полках буфета, и вышел на дорогу к машине. Шофер уложил вещи, взглянул на брошенную квартиру и сказал:

— Заприте квартиру-то... Может, еще пригодится.

Я вернулся, прикрыл окна и запер наружную дверь. Постояв на крыльце, я еще раз возвратился в дом и сунул в карман пачку Шуриных писем.

Через четверть часа мы подъезжали к подвалу. В операционной горел свет. С Утиного Носа, где стоял наш артиллерийский дивизион, привезли краснофлотца Окрипника, с осколочным ранением живота. Я тотчас осмотрел раненого. Его состояние не внушало надежд на спасение. Он едва дышал, пульса не было. Столбовой и Маруся готовились к операции. Надя Ивашова водила пальцем по длинному списку доноров. В углу на при­мусе кипятились инструменты.

Я переоделся, привел себя в порядок, и мы начали операцию. Она продолжалась больше часа и причинила нам немало волнений. Были моменты, когда казалось, что раненого спасти невозможно. В то время как се­стры, под командою Шуры, беспрерывно впрыскивали краснофлотцу сердечные средства, мы настойчиво и упорно зашивали многочисленные раны, открывавшиеся перед нашими глазами по мере развития операции.

И вскоре жизнь снова вернулась в лежавшее перед нами тело. Мы отошли от операционного стола и сбро­сили влажные, нагревшиеся халаты. Санитары отнесли Окрипника в осадочник.

Сестры дни и ночи просиживали возле раненого и при приеме дежурств первым делом подходили к его кровати. Окрипник то впадал в забытье, то приходил в себя и тяжко стонал от боли. Прогноз ежедневно ме­нялся. Много раз печальный исход казался оконча­тельно предрешенным. Однако в последних числах августа раненый, вопреки нашим ожиданиям, выздоро­вел. Только когда он встал на ноги, все увидели, что он очень высок ростом и хорош собой. Таких чернобро­вых молодцов-краснофлотцев, с открытыми, отважными лицами, в бушлатах и бескозырках, обычно рисуют на плакатах. Врачи знают эти неожиданные превращения. Когда больной долго лежит в кровати, он запечатле­вается в памяти в том неизменном ракурсе, в каком привыкаешь видеть его на ежедневных обходах. Соот­ветственно этим однообразным впечатлениям мысленно дорисовываешь и все остальное — рост, походку, оде­жду, манеру держать себя в повседневной жизни. И вот, когда больному приходит пора вставать и он, накинув халат, впервые появляется в коридоре, часто не узнаешь его — до того меняется весь облик.

Еще разительней бывают эти перемены, когда боль­ной перед выпиской наденет военное обмундирование, заботливо отглаженное сестрой-хозяйкой, и бравой по­ступью, с веселой улыбкой на порозовевшем лице, вой­дет в ординаторскую проститься с врачами.

Такое превращение произошло и с Окрипником. Вместо изнуренного страданиями, бледного, обросшего бородой и, казалось, не молодого уже человека, перед нами стоял рослый, красивый парень с карими украин­скими глазами и с повадками боевого матроса. Он скупо поблагодарил нас за лечение, вышел из подвала и зашагал в свою часть, на далекий Утиный Нос. Че­рез два года я встретил его в Ленинграде. Как старые гангутцы, мы обменялись на улице крепким рукопожа­тием…

День третьего августа навсегда останется в нашей памяти. После обеда Белоголовов, Шура и я решили прогуляться по парку. К нам присоединились несколько девушек. Белоголовов был в ударе и беспрерывно сме­шил всех анекдотами и забавными рассказами из соб­ственной жизни. Девушки хохотали до упаду, и наша веселая компания, вероятно, представляла собой до та­кой степени необычное зрелище, что проезжавший по дороге шофер остановил машину и, высунувшись из ка­бины, некоторое время смотрел на нас недоумевающим взглядом.

Неподалеку начался артиллерийский обстрел. Вы­рванные комки травы и сырого песку со всех сторон за­шуршали в листве деревьев. Увидев надвигающуюся опасность, мы повернули к подвалу. Обстрел усиливался с каждой секундой.

— Вот черти, как будто стреляют специально по нас, — прокричал Белоголовов, перебегая от дерева к дереву. — Я чувствую, товарищи, нам не дойти до подвала. Путь перекрыт. Нужно поскорее укрыться в запасном доте!

Запасным дотом называлось маленькое подземное убежище, нечто вроде «щели», вырытое шагах в два­дцати от подвала. Оно вмещало не более пятнадцати человек и представляло собою глубокий котлован с хо­рошим каменным перекрытием. Белоголовов соорудил его еще в первые дни после нашего ухода из старого госпиталя. Поровнявшись со щелью, мы поняли, что дальнейший путь — два десятка шагов — страшен. Чтобы переждать опасность, все, толкая друг друга, бросились в дот. Вдоль стен его были сделаны дере­вянные нары, а посредине возвышался врытый в землю стол, на котором всегда находилась дежурная стеарино­вая свеча и рядом с нею коробка спичек. Спички менялись ежедневно, так как за ночь они становились сы­рыми.

Освещенный пламенем свечи, мокрый от выступаю­щей почвенной влаги, дот имел мрачный и неприветли­вый вид. Несмотря на это, все любили его и часто за­ходили сюда передохнуть от изнуряющего летнего зноя.

Вслед за нами в убежище ввалилась группа раненых, гулявших по парку и собиравших бруснику.

— Ну и бьет, сволочь, — задыхаясь от бега, прого­ворил высокий, совсем юный краснофлотец в самодель­ной, скроенной из газеты пилотке. — Ну и бьет! И чего ему в парке ломать деревья, когда тут и объекта-то ни­какого нет?

Другой краснофлотец, постарше и пошире в плечах, с подвешенной на косынке рукой, усмехнулся.

— А главная операционная базы или, например, «ясли» — по-твоему, не объекты? Если бы не было, брат, этих объектов, нам с тобой не видать бы своей ча­сти, как собственных ушей. Давно бы нас закопали на ханковском кладбище.

— Неужто по раненым бьет? — с изумлением спро­сил молодой.

— И по раненым и по медперсоналу. У фашистов это в порядке вещей. Повоюешь — узнаешь.

Дот то и дело вздрагивал, и с потолка осыпался песок. Металлические осколки со свистом влетали в убе­жище, попадали в узкий коленчатый проход и теряли там свою разрушительную силу. Одни, сбив горсть земли, незаметно впивались в слежавшийся грунт, дру­гие падали на пол, крутясь и подпрыгивая на белых, недавно оструганных досках.

— Вот сволочь! — еще раз сказал молодой матрос и небрежно сплюнул за выступ стены, откуда пробива­лась полоска дневного света.

На лестнице раздались быстрые, спотыкающиеся шаги, и в дот тревожно заглянула Маруся. Она при­стально всматривалась в темноту и, найдя наконец меня, шагнула вперед.

— Сейчас звонили из старого госпиталя, — нереши­тельно сказала она. — Доктор Шварцгорн просит вас немедленно притти туда. Ранен товарищ Лукин.

Маруся потопталась на пороге.

— Опасно выходить, Аркадий Сергеевич. Не пере­ждать ли?

Я вопросительно посмотрел на сидевших рядом со мной Белоголовова и Шуру. Они молчали, в раздумье облокотившись на стол. Несколько секунд тянулись как вечность.

— Нужно итти, — строго сказала Шура, обернув ко мне побледневшее, ставшее каким-то холодным лицо. — Ну, чего же ты медлишь? Иди.

Я закурил папиросу, одернул китель и вышел из укрытия. Телефон в подвале уже не работал, где-то оборвались провода. Что было делать? На раздумье не оставалось времени. Я накинул противогаз и побежал в старый госпиталь. Обстрел продолжался с прежней силой. Я не смотрел по сторонам и, смутно различая дорогу, только слышал отвратительный хруст стекла под ногами и хлюпанье приближавшихся к земле сна­рядов. Какой-то красноармеец выглянул из укреплен­ного пулеметного гнезда и прокричал мне что-то, видимо звал в укрытие. Но я, не останавливаясь, промчался мимо него и через минуту, вытирая покрытый испари­ной лоб, поворачивал уже щеколду знакомой госпиталь­ной калитки. «Как странно! — подумал я. — Когда ее успели так продырявить?» Ни одной души не было во дворе. Огромные камни и свежие, только что спиленные бревна в беспорядке валялись повсюду. На выбитых, словно безжизненных окнах чуть колыхались по ветру голубые марлевые занавески. Казалось, госпиталь вы­мер. Перепрыгивая через гнилые ступени неистово скри­певшей лестницы, я поднялся в хирургическое отделе­ние. Дверь в перевязочную была полуоткрыта, и там слышались тихие, приглушенные голоса. На столе, по-детски свесив с подушки голову со сбившимися черными волосами, лежал мертвый Лукин. У изголовья его со скрещенными на груди руками стояла сестра Туморина. Когда я вошел, она не подняла опущенных век. Шварц­горн первый увидел меня и молча пожал плечами, как бы говоря, что наше присутствие здесь бесполезно. С трудом сдерживая слезы, он рассказал о несчастье.

Когда начался обстрел и асе устремились в убежище, Лукин остался во дворе. Он стоял в центре квадрата, образованного деревянными зданиями госпиталя, торо­пил всех и в то же время успокаивал каждого. «Това­рищи, — кричал он, — сохраняйте спокойствие, обстре­ливается не наш участок, обстреливается железнодорож­ное полотно, где недавно дымил паровоз. Весь удар на­правлен туда... Самое большее — к нам могут залететь осколки. На всякий случай нужно все-таки вынести ле­жачих раненых».

Палаты давно опустели, а Лукин все еще не уходил со двора. Главный врач Федосеев пробежал мимо него и крикнул с тревогой: «Юрий Всеволодович, прячьтесь скорее! Дорог каждый момент!»

Вместо того чтобы спрятаться, Лукин продолжал внимательно наблюдать за тем, как сестры и санитары укрывали в подвале раненых, как затихал первоначаль­ный шум в разбросанных по двору дотах. Рядом с ним остался секретарь комсомольской организации Голанд. Их звали, им кричали со всех сторон. Они не обращали на это внимания. Чувство ответственности за госпиталь, за раненых, за персонал владело Лукиным сильнее всех других чувств. О собственной безопасности он не думал.

Вдруг возле камбуза разорвался снаряд. Удар был короткий, сухой, негромкий. Когда пороховой дым и поднявшаяся песочная пыль рассеялись, все увидели, что Лукин лежит на земле,- лицом вниз, с прижатою к сердцу рукой. Возле него расползлось по песку пятно крови. Голанда не было, он, хромая, поднимался на крыльцо приемного покоя, чтобы перевязать рану. Де­журный врач, находившийся там, вышел навстречу и помог ему добраться до двери. Шварцгорн и санитары бросились из укрытия к Лужину и, не обращая внима­ния на продолжающийся обстрел, перенесли его через двор в перевязочную. Он хрипло дышал, глаза его сразу ввалились и потускнели.


Дата добавления: 2015-10-13; просмотров: 87 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: ДНЯ ХАНКО 1 страница | ДНЯ ХАНКО 2 страница | ДНЯ ХАНКО 3 страница | ДНЯ ХАНКО 7 страница | ДНЯ ХАНКО 8 страница | ДНЯ ХАНКО 9 страница | ДНЯ ХАНКО 10 страница | ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 1 страница | ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 2 страница | ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 3 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ДНЯ ХАНКО 4 страница| ДНЯ ХАНКО 6 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.02 сек.)