Интерпретация текста: причины трагедии Григория Мелехова

Авторы концепции «сочувствия» акцентируют внимание на тех сценах и эпизодах романа, тех сюжетных узлах, в которых концентрируются конфликтные моменты отношений Григория с представителями Советской власти.

СТОЛКНОВЕНИЕ С ПОДТЕЛКОВЫМ

С фронта Григорий пришел большевистски настроенным. «Чудовищная нелепица войны», беседы с большевиком Гаранжой в госпитале сделали свое дело, и Григорий первым из хутора стал красноармейцем. В 1918 году он воевал на стороне большевиков. А тут – поколебался. Вина за это, с точки зрения авторов концепции «сочувствия», лежит на Подтелкове.

«Еще до избрания его председателем ревкома, – читаем в романе,– он заметно изменился в отношении к Григорию и другим знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки высокомерия и некоторого превосходства. Хмелем била власть в голову простого от природы казака».

И вот произошла стычка после боя под Глубокой. В плен взяты полковник Чернецов и с ним еще около 40 офицеров. Голубов, командующий войсками Красной Армии, приказал Григорию доставить пленных в штаб «в целости» и предупредил: «За сохранность пленных вы отвечаете по всей строгости военно-революционного времени».По дороге колонну пленных встретил Подтелков со своим конвоем. Дальше привожу эту сцену в том виде, как она была написана Шолоховым (затем она неоднократно редактировалась без согласия автора, вносились правки, изменения, коренным образом меняющие ее смысл[132]):

Вот настоящий шолоховский текст:

«– Попался… гад! – клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад; щеки его сабельным ударом располосовала кривая улыбка.

- Изменник казачества! Подлец! Предатель! – сквозь стиснутые зубы зазвенел Чернецов…

Сразу стало тихо. Отчетливо заскрипел снег под сапогами Минаева, Кривошлыкова и еще нескольких человек, кинувшихся к Подтелкову. Но он опередил их: всем корпусом поворачиваясь вправо, приседая, вырвал из ножен шашку и со страшной силой рубанул Чернецова по голове.

Григорий видел, как Чернецов, дрогнув, поднял над головой левую руку, успел заслониться от удара; видел, как углом сломалась перерубленная кисть, и шашка беззвучно обрушилась на откинутую голову Чернецова. Сначала свалилась папаха, а потом, будто переломленный в стебле колос, медленно падал Чернецов, со странно перекосившимся ртом и мучительно зажмуренными, сморщенными, как от молнии, глазами.

Подтелков рубнул еще раз… повернулся к конвойным, закричал выдохшимся, лающим голосом:

- Руби-и-и их… такую мать! Всех!! Нету пленных, в кровину, в сердце!!

Лихорадочно застукали выстрелы. Офицеры, сталкиваясь, кинулись врассыпную. Поручик с красивейшими женскими глазами… побежал, ухватясь руками за голову. Пуля заставила его высоко, словно через барьер, прыгнуть. Он упал – и уже не поднялся. Высокого, бравого есаула рубили двое. Он хватался за лезвия шашек, с разрезанных ладоней его лилась на рукава кровь; он кричал, как ребенок,– упал на колени, на спину, перекатывал по снегу голову. По лицу полосовали его взлетывающие шашки, по черному рту, а он все еще кричал тонким от ужаса и боли голосом. Раскорячившись над ним, казак, в шинели с оторванным хлястиком, прикончил его выстрелом. Курчавый юнкер чуть не прорвался через цепь – его настиг и ударом в затылок убил какой-то атаманец. Этот же атаманец вогнал пулю промеж лопаток сотнику, бежавшему в раскрылатившейся от ветра шинели. Сотник присел и до тех пор скреб пальцами грудь, пока не умер. Седоватого подъесаула убили на месте; расставаясь с жизнью, выбил он ногами в снегу глубокую яму.

Григорий в первый момент, как только началась расправа, оторвался от тачанки,– не сводя с Подтелкова налитых мутью глаз, хромая, быстро заковылял к нему. Сзади его поперек схватил Минаев; ломая, выворачивая руки, отнял наган; заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил: – А ты думал – как?»

Григорий говорит Подтелкову: «Вас тут много судей! Ты вон туда пойди! – ноздрями указал он назад.– А над пленными вас много распорядителей!

Подтелков отошел, комкая в руках плеть. Издали крикнул:

– А ты, Мелехов, помолчи возьми-ка! Понял? Ты с кем гутаришь? Так-то! Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая тут…

Григорий тронул к нему коня, прыгнул, забыв про рану, с седла и, простреленный болью, упал навзничь…»

Так разговаривали с Григорием, когда он стоял за Советскую власть. Ведь в этом подтелковском: «Ты с кем гутаришь?» – несомненно, есть расхождение с провозглашенными революцией принципами. «Офицерские замашки» проявляет здесь скорее не Григорий, а Подтелков. И судил не суд, даже не ревком, а единолично он, Подтелков.

Страшная, жестокая сцена самосуда производит тяжкое впечатление. Этот случай оттолкнул Григория от красных. Мелехов в растерянности. Возникла трещина между ним и красными. Его одолевают мрачные и тяжкие раздумья.

«Трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет. Тянуло к большевикам – шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем. «Неужто прав Изварин? К кому же прислониться?» А тут новое всучилось: не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров».

СТОЛКНОВЕНИЕ С КРАСНОАРМЕЙЦАМИ

Мобилизованный вопреки своему желанию в армию Краснова, Григорий воюет неохотно. По словам одного из офицеров, Мелехов «либеральничает», «мягко стелет на всякий случай», «по старой памяти играет на две руки»; его понижают в должности: снимают с сотни и дают взвод.

Когда военные действия переходят за пределы Донской области, казаки бросают позиции. Григорий самовольно покидает фронт, возвращается домой. Красная Армия снова занимает Дон.

Мелеховы не идут «в отступ»; когда женщины заплакали, стали отказываться оставаться одни, братья Мелеховы решили не уезжать: будь что будет! Остаются в хуторе, несмотря на то, что уходящие с белыми казаки угрожают остающимся: «Мы припомним, какие красным ворота на Дон отворяли, оставались им служить!»

В дом Мелеховых приходят на постой красноармейцы из идущей через хутор части. Один из них, Тюрников, только войдя во двор, убивает собаку Мелеховых. Григорий говорит ему, выйдя на крыльцо: «Собака помешала?» – и получает в ответ: «А мне и на тебя патрон не жалко стратить, становись!»У этого Тюрникова в Луганске офицеры из отряда Чернецова на глазах расстреляли сестру и мать. Видя Григория, чувствуя, что перед ним офицер, Тюрников начинает скандалить, придираться, наскакивать на Григория, провоцировать конфликт.

Григорий пытается урезонить дебошира: "Я тебе вот что скажу, товарищ… Негоже ты ведешь себя: будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел… Собак стрелять – это всякий сумеет, и безоружного убить тоже не хитро".На скандалиста жалуются своему начальству другие красноармейцы, и комиссар уводит его в другой дом.

Тюрникова можно понять: он озлоблен (в эпизоде расправы с офицерами Чернецова, оправдывая свой поступок, Подтелков говорил Григорию: "Знаешь, сколько он шахтеров загубил?"). Но все-таки Шолохов в письме к Горькому, говоря о том, что «загибщики» озлобляли казаков, указывает, что «виноват в этом отчасти и обиженный белыми луганец»[133].

ВЕЧЕРИНКА С КРАСНОАРМЕЙЦАМИ

На следующий день, чтобы загладить неприятное впечатление от инцидента с Тюрниковым, красноармейцы пригласили Григория в дом соседа Аникушки на вечеринку как гостя. Пантелей Прокофьевич посоветовал: «Ты иди, не помни зла». Во время вечеринки Григорий ловит на себе «внимательный прищуренный взгляд». А потом его предупреждают: «Тебя убить сговариваются. Кто-то доказал, что офицер. Беги…» Григорий после короткой схватки на крыльце бежит – под выстрелами – в степь. «Как за зверем били», – механически думал он». Ночует зимой в степи, в брошенной копне сена. Настроение падает. После побега Григория разыскивали, а когда красноармейская часть ушла из хутора и он вернулся домой, то обнаружил: «Все мое дочиста забрали. Что на мне было, то и осталось. Когда погнались, зачали стрелять – пожалел, что не ушел, а теперь опять не жалею». Потом Григорий в последнем разговоре с Кошевым скажет ему: «Если бы меня тогда не собирались убить красноармейцы, может, я и не участвовал бы в восстании».

РАЗГОВОР В РЕВКОМЕ

В хуторе началось брожение. Поползли мрачные слухи о трибуналах, расстрелах, судах коротких и неправых. Григорий идет в ревком «на огонек», чтобы рассказать друзьям о том, что «в грудях накипело». Прямо высказывает свои сомнения. Не обман ли рассуждения о равенстве? Почему начальников не выбирают, а назначают? Что дает Советская власть казакам? Видя случаи беззакония, карьеризма, в запальчивости утверждает: «А власть твоя, уж как хочешь, а поганая власть! Что коммунисты, что генералы – одно ярмо!»

В чем смысл сцены?

Концепция «отщепенства» находит здесь "демагогию классового врага".

Концепция «исторического заблуждения» – сомнения и вопросы, на которые Григорий не получает ответа.

Концепция «сочувствия» видит смысл сцены в том, что в ответ на искренность и откровенность Григорий получает смертный приговор. Ключевая фраза сцены для ее авторов: «Ты советской власти враг! Стопчем»!

Приехавший в тот же день в хутор Штокман, узнав об этом разговоре, приказывает: «Григория взять сегодня же – и в трибунал!»Результат разговора – Григорий оказывается в черном списке людей, подлежащих аресту и расстрелу.

Кошевой своей рукой написал в списке против фамилии Григория его «вину»: «подъесаул, настроенный против. Опасный». (Кстати, в то время Григорий был всего лишь хорунжий, – Кошевой "повысил" его в чине на две ступени).

Отца Григория – Пантелея Прокофьевича – тоже включили в список. Он лежал больной тифом, и только поэтому его не взяли и не расстреляли вместе с Мироном Коршуновым, отцом жены Григория Натальи. (Но позже, как только оправился от тифа, пришли, дали десять минут на сборы и вместе с девятью другими арестованными стариками и одним бывшим почетным судьей посадили в моховский подвал – ждать расстрела). А вот Петра Мелехова – действительно убежденного врага Советской власти – в список этот не включили. Почему?

Потому что Петро поехал к бывшему сослуживцу – Фомину (тому самому, который Котлярова "ручкой обрадовал"): «Он окружным ревкомом заворачивает, как-никак – кочка на ровном месте». «Вез он и подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона – отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком».Фомин, получив взятку, расчувствовался: «Ты не бойся, тебя не тронут, слово – олово!»

Действительно, не тронули. Штокман заступился: "За него горой стоит Фомин".

В черном списке, составленном Кошевым, десять человек. Всех, кого удалось взять, – семерых – отправили в Вешки и в тот же день расстреляли.

Иван Алексеевич Котляров растерян: «Я думал, им тюрьму дадут, а этак что ж… Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от нас… Тут что-то не так. На что надо было сничтожать людей? Что теперь будет?»Штокман ему на это отвечает, что его рассуждения – это «слюни интеллигентские. С врагом нечего церемониться!»

Арестованных расстреляли. А через несколько дней на сходе казаки протестуют и спрашивают Штокмана – за что казнили людей?

Инвалид, однорукий Алешка Шамиль выходит и говорит от имени всех казаков: «Я так понимаю: направдок гутарить, так направдок. Рубануть уж, так сплеча! И я зараз скажу, что мы, все казаки, думаем и за что на коммунистов держим обиду… Вот ты, товарищ, рассказывал, что против хлеборобов-казаков вы не идете, какие вам не враги. Вы против богатых, за бедных, вроде. Ну, скажи, правильно расстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду – он атаманил, весь век на чужом горбу катался, а вот Авдеича Бреха за что? Кашулина Матвея? Майданникова? Богатырева? А Королева? Они такие же как мы, темные, простые, непутаные. Учили их за чапиги держаться, а не за книжку. Иные из них и грамоте не разумеют. И ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку надо брать?

Вы забрали их, кто сдуру набрехал, казнили, а вот купцов не трогаете! Купцы деньгой у вас жизню свою откупили! А нам и откупиться не за что, мы весь век в земле копаемся, а длинный рупь мимо нас идет. Они, каких расстреляли, может, и последнего быка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них костибуцию не требовали. Их взяли и поотвернули им головы. А ить мы все знаем, что делается в Вешках. Там купцы, попы – все целенькие. И в Каргинах небось целенькие. Мы слышим, что кругом делается».

Выходит, что, по общему мнению казаков, из 7 человек расстрелянных 6 погибли совершенно напрасно. И вот вывод, который формулирует Алешка Шамиль: «И мы поняли, что, может, Советская власть и хороша, но коммунисты, какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить! И мы так промеж себя судим: хотят нас коммунисты изничтожить, перевести вовзят. Чтоб и духу казачьего на Дону не было».

Таков результат политики расказачивания – на наших глазах рождается лозунг «За Советы, но без коммунистов!» Под этим лозунгом поведет в бой против Красной Армии Григорий Мелехов свою 1-ю повстанческую дивизию. И однорукий Алешка Шамиль, который до этого ни в каких выступлениях против Советской власти не участвовал, станет одним из самых отчаянных бойцов, и своей единственной рукой будет безжалостно рубить головы пленным красноармейцам.

Григорий выходит на восстание до крайности озлобленный – из «кизешника», где прятался у знакомого казака от ареста и расстрела. Как только он покинул убежище, на улице "к группе казаков подскакал старик в зипуне нараспашку, без шапки, с потным, красным лицом и рассыпанными по лбу седыми кудрями. – Что ж вы, казаки, стоите на проулках, как бабы?! – плачуще крикнул он. Злые слезы рвали его голос, волнение трясло багровые щеки. – Что ж вы стоите, сыны Тихого Дона?! – еще раз крикнул старик, переводя глаза с Григория на остальных.– Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары, а вы лузгаете семечки и ходите на игрища? Али вместо казачьей крови мужицкий квас у вас в жилах? Встаньте! Возьмитесь за оружию! На конь, казаки, покуда не поздно!"– Григорий не дослушал, кинулся на баз... на рысях вывел своего застоявшегося коня... и вылетел из ворот как бешеный".

Можно сравнить, с какой неохотой шел Григорий полгода назад в армию Краснова (понуро, "в последнем ряду" ехал он в колонне татарцев) и с какой «освобождающей радостью» мчится теперь в родной хутор, чтобы примкнуть к восставшим. Оказалось, что красные принесли с собой на Дон несправедливость и смерть. «Проба сделана, пустили на войсковую землю красные полки, испробовали. А теперь – за шашку! Бить их, рвать из-под ног тучную донскую казачьей кровью политую землю!» И это не мысли «озверевшего собственника», как считают И.Лежнев и Л.Якименко, а мысли обиженного, униженного, несправедливо обреченного на расстрел человека. "И попробуй убеди (сторонников концепций "отщепенства" и "исторического заблуждения" – С.С), – сетует Ф.Бирюков, – что нельзя не учитывать ситуацию – размышляет ведь приговоренный к смерти"[134].

ВОССТАНИЕ

Озлобленный до предела, Григорий становится вожаком повстанцев, ведет за собой 32 татарцев, а через несколько дней – уже тысячи восставших. На позиции выходят все, от мала до велика: старики, бабы, подростки. Идет кровавое, беспощадное братоубийство. После смерти Петра в ярости Григорий приказывает убивать пленных. И рядом с воодушевлением, с ожесточением – сомнения, тоска, неуверенность в правильности избранного пути. Григорий живет «с этим неразрешимым, саднящим противоречием, с восставшим чувством неправоты своего дела». И глубоко внутри начинает осознавать: «А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание шли». Эти сомнения все усиливаются, особенно после того, как Григорий убедился, что восстанием «закручивают» генералы и деникинские эмиссары. "Наворошили мы делов… Спутали нас ученые люди, господа спутали! Стреножили жизню и нашими рукам вершают свои дела".Наталье в ответ на ее упреки Григорий отвечает: "Вся жизнь похитнулась. Неизвестно, для чего всю эту кашу… Зараз бы с красными надо замириться – и на кадетов. А как? Кто нас сведет с Советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?"А самому близкому другу – Харлампию Ермакову – Григорий однажды сказал: "Харлампий! Давай Советской власти в ноги поклонимся! Виноватые мы!"

В конце концов возненавидел Григорий и службу, и погоны ("Век бы их не видать! – косо взглянув на свое левое плечо",сказал Григорий любовавшейся им Наталье, когда пришлось ему снова надеть погоны после соединения с белой армией Деникина), и даже казачью славу.

С точки зрения концепции «сочувствия», все яснее прочерчивается линия его развития: дальше от кадетов, ближе к красным, и завершается она в Новороссийске.

В КРАСНОЙ АРМИИ

В драматические дни в Новороссийске Григорий снова кардинально меняет свой путь. Не от безвыходности, как утверждает концепция «отщепенства». Он имел возможность выбора: ему обещали место на пароходе, он мог уйти в Крым, к Врангелю (как сделал это, скажем, Степан Астахов), друзья звали его в Грузию, но Григорий выбирает другое: вступает в Красную Армию. Вот тут, казалось бы, и завершиться его метаниям, если он "наш человек", как считают авторы концепции "сочувствия". Предпосылки для этого как будто были: Григорий, как он сам потом рассказывал Аксинье, «сражался по совести», «с великой душой служил советской власти».Громил белых в Крыму, на Украине, в Польше. Сам вспоминал потом, с каким «усердием» «навернул» в бою корниловского полковника: «Ажник сердце взыграло…Они, сволочи, и за человека меня сроду не считали, руку гребовали подать, да чтобы я после этого… Под разэтакую мамашу! И говорить-то об этом тошно! Да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал».

Прохор Зыков рассказывает Аксинье:

«Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал, гладкий, как мерин. Вместе с ним в Новороссийске поступили в Конную армию товарища Буденного, в 14-ю дивизию[135]. Принял наш Григорий Пантелеевич сотню, то бишь эскадрон, и пошли мы походным порядком под Киев. Ну, девка, и дали мы чертей этим белым-полякам!

- Что ж он, может, в отпуск? – заикнулась было Аксинья.

- И думать не моги! – отрезал Прохор. Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи замолю. Это он проделает – дурачье дело нехитрое… Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов [136] срубил… После боя сам Буденный перед строем с ним ручк а лся, и благодарность эскадрону и ему была. Вот он какие котелки выкидывает, твой Пантелеевич!»

Действовавшие в ту пору официальные законы предоставляли возможность бывшим участникам восстаний искупить свою вину перед Советской властью. Известные шолоховедам прототипы Григория Мелехова использовали эту возможность. Даже Харлампий Ермаков (канва его биографии и «послужной список» точно совпадают с канвой жизненного пути шолоховского героя). После гражданской войны и службы в Конной Армии он вернулся домой, на Дон, работал на земле. Потом, уже в 1923 году, за участие в Вешенском восстании в качестве командира дивизии Ермаков был арестован, около двух лет провел в заключении, дважды его дело рассматривалось разными судами, и, наконец, третьим судом – краевым – он был оправдан. А в 1927 году снова арестован по доносу и расстрелян. В расстрельном деле есть сообщение осведомителя, что во время восстания Ермаков в одном из боев «лично зарубил 18 человек матросов». Есть и письмо Шолохова с предложением еще раз встретиться и поговорить о том, что было во время восстания.

Почему же для Григория существовавшая в конце гражданской войны возможность мирной жизни не превратилась в действительность? Какова причина? С точки зрения концепции «сочувствия», причина всё та же: Григория оттолкнули. Ему не поверили. Не он «отщепился», его «отщепили». И здесь решающую роль сыграли два факта.

Первый – недоверие, проявленное к нему в Красной Армии. Григорий, вопреки прогнозам Прохора Зыкова, не дослужил в Красной Армии до конца гражданской войны. Демобилизовался по ранению, а главным образом – из-за недоверия. Когда ему не доверяли белые, он воспринимал это спокойнее:«Сын хлебороба, безграмотный казак – какая я им родня? Не верили они мне!»А вот недоверие красных смертельно обидело: «А потом и у красных так же вышло. Я ить не слепой, увидал, как на меня комиссар и коммунисты в эскадроне поглядывали. В бою с меня глаз не сводили, караулили каждый шаг и наверняка думали: «Э-эх, сволочь, беляк, офицер казачий, как бы он нас не подвел». Приметил я это дело, и сразу у меня сердце захолодало. Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше. От жару ить и камень лопается».

Второй – возвращение в хутор и встреча с Кошевым.

Григорий возвращается домой с сознанием своего права на мирную жизнь и труд, как демобилизованный командир Красной Армии. А Кошевой встречает его как врага:

«- Враги мы с тобой.

- Были.

- Да видно, и будем.

- Не понимаю. Почему?

- Ненадежный ты человек».

Эти слова оскорбляют Григория.

Ситуация накаляется, ее драматизм усиливается с каждым новым витком беседы. Кошевой сравнивает Григория с палачом Кирюшкой Громовым и карателем Митькой Коршуновым: «Ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней».

Кошевой судит о Григории только по прошлому. Он не видит и не хочет видеть никаких новых обстоятельств, никаких происшедших со времени восстания с Григорием изменений:

«Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу на тебя легко глядеть.

- Ты брата Петра убил, а я что-то об этом не напоминаю. Ежели все помнить, волками надо жить. Ты чего, Михаил, боишься? Что я опять буду против Советской власти бунтовать?

- Ничего я не боюсь, а случись какая заварушка – и ты переметнешься на другую сторону».

Ни замечание Григория о том, что, если бы захотел, он на фронте мог бы воспользоваться возможностью перейти на другую сторону, но не сделал этого, ни его заверения, что воевать он больше ни с кем не собирается, уже не могут убедить Кошевого.

Григорий понял это и прекратил разговор. Все попытки установить контакт с Кошевым ни к чему не привели, и Григорий, заканчивая разговор, говорит резко и прямо: «Одно тебе хочу напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет – буду обороняться».

Григорий убежден, что кровью искупил свою вину и имеет право жить мирно при Советской власти. Кошевой такого права за ним не признает, он сам хочет устанавливать правила и определять права: «Раз проштрафился, получай свой паек, с довеском».

Григорий выполняет все требования Кошевого: идет в Вешенскую, встает на учет в военкомате, оттуда его посылают в ЧК – он идет в ЧК. Его принимают хорошо, ставят на учет и отпускают домой. Казалось бы, всё нормально. А когда Григорий возвращается в хутор, он узнает от Дуняшки, что Кошевой подговаривает приехавших из района уполномоченных арестовать его. Известие об этом переполняет чашу терпения – Григорий снова бежит из хутора – и попадает в банду Фомина.

Кто виноват в случившемся? С точки зрения концепции «сочувствия», виновата Советская власть, точнее, ее представитель в хуторе Михаил Кошевой. Он действует как перегибщик, по принципу: «Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть!». Причем действует не только несправедливо, но и незаконно, нарушая официально провозглашенные установки Советской власти в отношении таких, как Григорий Мелехов, – виновных, но искупивших свою вину перед властью честной службой и пролитой в боях собственной кровью.

Советская власть – официально – гарантировала жизнь и свободу даже таким своим врагам, как генерал Врангель и офицеры его армии. Гарантировалась также возможность беспрепятственного выезда за границу. Григорий Мелехов как командир Первой Конной знал об отданном М.В.Фрунзе войскам Красной Армии приказе щадить пленных. Но это официально, на словах. А на самом деле после овладения Крымом офицеров врангелевской армии, сдавшихся и пришедших на регистрацию, безжалостно уничтожили – более 10 000 человек. И особенно в этом отличились «интернационалисты» Бела Кун и Розалия Самойловна Землячка, организовавшие эту кровавую расправу.

А в хуторе Татарском так же разнузданно, не считаясь с официально провозглашенными установками центральной власти, ведет себя власть низовая, местная – Мишка Кошевой. И в последнем, самом тяжком повороте в судьбе Григория Мелехова виноват именно он.

Таковы истоки трагедии Григория. В соответствии с уровнем исторических знаний и принятой в 60-е годы терминологией, Ф.Бирюков формулировал основной вывод концепции «сочувствия» следующим образом:

«Шолохов показал, как тяжело может складываться обстановка, особенно если при этом мало считаются с ленинскими принципами. Писатель раскрыл… опасные последствия волюнтаризма, администрирования, извращения классового принципа. Он осудил высокомерное повелевание, зазнайство, показал пагубность раздувания дел, перестраховку. Приемы руководства с опорой на формулы: «Лес рубят – щепки летят», «По третьей категории» – вели к разладу с народом, создавали заколдованный круг недоразумений»[137].

Каково решение других проблем идейно-художественного содержания «Тихого Дона» в рамках концепции «сочувствия»?

---

Дата добавления: 2015-08-18