Возникновение и история концепции

Впервые основная идея концепции "исторического заблуждения" была высказана критиком Борисом Емельяновым в ходе дискуссии, вспыхнувшей после выхода 4-го тома романа Шолохова, в статье «О «Тихом Доне» и его критиках»[66]. Затем возобладала – без серьезного обсуждения – концепция «отщепенства», и, в сущности, она была основной трактовкой романа вплоть до середины 50-х годов.

В 1957 году была опубликована статья молодого литературоведа А.Ф.Бритикова «Образ Григория Мелехова в идейно-художественной концепции «Тихого Дона»[67]. В ней концепция "исторического заблуждения" была не только вновь сформулирована в основных своих положениях, но и подробно развита и аргументирована. Сразу же началась ожесточенная дискуссия в журнале «Вопросы литературы». Против Бритикова выступили сторонники концепции «отщепенства»[68], но и у новой теории сразу появились свои приверженцы: в поддержку Бритикова решительно выступили Н.Маслин[69], Н.Драго­мирецкая[70] и др.

В 1964 г. в издании АН СССР вышла монография А.Ф.Брити­кова «Мастерство М.Шолохова»[71], в которой концепция "исторического заблуждения" получила дальнейшее развитие и основательную аргументацию; потом в ходе непрекращающейся полемики с оппонентами он публиковал и другие свои работы[72]. Пик популярности этой концепции пришелся на конец 50-х – первую половину 60-х гг. Б.Емельянов тогда не участвовал в дискуссии, но в его послесловии к изданию "Тихого Дона" в 200-томной серии «Всемирная литература» были развиты идеи, высказанные им еще в 1940 году.

2. Проблема главного героя «Тихого Дона»

Исходный момент концепции исторического заблуждения, как и концепции «отщепенства», – определенное решение проблемы главного героя «Тихого Дона», т.е. места образа Григория Мелехова в идейно-художественной концепции шолоховского романа. Но решение было дано диаметрально противоположное тому, которое предлагала теория «отщепенства».

А.Бритиков справедливо указал на то, что известное высказывание Л.Толстого, что в «Войне и мире» он любил «мысль народную», в нашем литературоведении было упрощено и шаблонизировано, превращено в нормативно-стереотипное утверждение о том, что главным героем любого крупного эпического произведения является народ.

Между тем говорить без уточнений, что главным героем «Войны и мира», «Тихого Дона», «Хождения по мукам», «Жизни Клима Самгина», «Последнего из удэге» и т.д. является народ, – значит шаблонизировать очень разные, оригинальные произведения, нивелировать своеобразие, специфику идейно-художественных концепций всех этих столь непохожих друг на друга романов. В сущности, такое утверждение еще ничего не говорит, в нем ноль информации, или, по крайней мере, близко к этому. Стереотипы такого рода ведут к упрощениям и искажениям в истолковании произведений. Фон перемещается в центр, центр игнорируется или замещается чем-то другим и т.д. Стирается своеобразие эпического замысла и авторской позиции. Главный герой художественного произведения подменяется главным героем реального исторического процесса.

В результате в научной литературе о «Войне и мире» Толстого тезис о том, что в основе эпической идеи – «мысль народная», приобрел дальнейшее развитие в том смысле, что эстетическим центром толстовской эпопеи являются образы крестьян и солдат. Идейно-художественная концепция произведения реконструировалась в обход образов дворян-аристократов. Между тем именно через их «историю», их движение к «народной правде» в идейно-художественной концепции "Войны и мира" и реализуется в первую очередь «мысль народная», а потом уже через народные сцены и характеры и антитезу Кутузов – Наполеон.

Нечто подобное встречается и в исследованиях трилогии А.Толстого «Хождение по мукам». Например, в монографии В.Щербины «Алексей Толстой» (1955) можно прочесть следующее: «Главные герои «Хождения по мукам» не интеллигенты, сближающиеся с народом, а сам народ – потому что в образах интеллигентов не могло найти воплощение ведущее, вдохновляющее и организующее начало революции, и лишь введение героев-коммунистов придает всей трилогии «Хождение по мукам» эпическое звучание»[73].Получается, что фигуры Ивана Горы и Агриппины Чебрец – «главнее», чем образы Рощина и Телегина, Даши и Кати.

В горьковедении такого рода попыткам истолкования «Жизни Клима Самгина» – в обход героя, чьим именем названо произведение,– просто нет числа. Одна из самых характерных – в монографии И. Новича «Художественное завещание Горького» (М.,1968). Историко-философ­ское и художественное ядро горьковского монументального романа десятилетиями пытались раскрыть, игнорируя фигуру центрального персонажа[74].

Ну, а в шолоховедении эта идея – краеугольный камень, основа концепции «отщепенства». Л.Якименко сформулировал её совершенно недвусмысленно: «Если в центре «Тихого Дона» и стоит Григорий Мелехов, то подлинным его героем является революционный народ» [147].

Вполне основательная критика такого рода догматических шаблонов завершалась в работах Бритикова следующим позитивным утверждением: верное в принципе положение о народе как главном герое эпопеи нельзя трактовать механистически-упрощенно. Мысль о решающей роли народа в истории может быть реализована в художественном произведении самыми разными способами. Например, прямо, как это предпочитал делать А. Фадеев: в его произведениях расстановка персонажей, композиция образов обычно соответствует авторскому представлению о реальном размежевании сил в историческом процессе. Или не прямо: через образы интеллигентов, долго и мучительно постигающих народную правду и правду истории («Война и мир», «Хождение по мукам»); через развенчание индивидуализма личности, противопоставившей себя истории и народу («Жизнь Клима Самгина»); наконец, через образ «блукающего» крестьянина («Тихий Дон»).

Поэтому, что касается шолоховского романа, то именно Григорий Мелехов, и никто иной – и центральный, и главный герой «Тихого Дона». И в этом смысле – народ, потому что Григория Мелехова никак нельзя рассматривать в отрыве от народа. Он сам – часть этого народа, плоть от плоти его.

Следовательно, трагедия Григория Мелехова – не трагедия отщепенца, ибо неясно, от какого такого «народа» он «отщепился». Десятки тысяч казаков, участвовавших в восстании (если иметь в виду реальную историю) – тоже отщепенцы? А в художественном "событии" романа Прохор Зыков, Христоня, Аникушка, Харлампий Ермаков, Алексей Шамиль, Степан Астахов и множество других героев романа – тоже отщепенцы?

А кроме того, в «отщепенстве» как таковом вообще нет трагического содержания. В «Тихом Доне» образы настоящих отщепенцев имеются. Например, Фомин или Чумаков. Но это фигуры вовсе не трагические. (Фомин в 1917 году дезертировал с фронта, в 1918 году "отщепился" от белых, а в 1920-м – от красных, но во всех случаях этот "идейный борец" руководствовался исключительно шкурными интересами. В "красных" он берет взятки, которыми служившие у белых казаки у него откупаются от ареста, в "белых" – не столько воюет, сколько мародерствует).

Григорий Мелехов – не отщепенец, а жертва заблуждения. "Со всех сторон, при любом переплетении общего и личного в герое, для всех этапов его жизненного пути, до финала включительно, его трагедия есть трагедия заблуждения", – писал решительно поддержавший позицию А.Бритикова Н.Маслин в своей книге "Роман Шолохова", изданной АН СССР в 1963 г.[75].

Как же так? – может возникнуть вопрос. Ведь авторы концепции «отщепенства» тоже говорили о заблуждении, об ошибке, неверном выборе Григория Мелехова. Разве это не одно и то же? Нет. Бритиков и его сторонники утверждают совершенно иное – то, что Григорий – жертва заблуждения не личного. Он – жертва исторического заблуждения массы. Григория Мелехова нельзя рассматривать изолированно, ибо он заблудился не один.

Поэтому трагедия Григория Мелехова воплощает явление гораздо более серьезное, масштабное, значительное и трагическое, чем индивидуальная судьба отщепенца.

В его образе воплощена трагедия исторического заблуждения массы крестьянства в революции. Вместе с ним "заблудились" десятки тысяч, миллионы людей. И не только казаки. Восстания крестьян против Советской власти были явлением далеко не редким и не исключительно казаческим – они были и в Сибири, и в Центральной России (достаточно вспомнить тамбовское восстание, так называемую "антоновщину", жестоко, с применением химического оружия подавленную будущим маршалом и будущей "жертвой сталинизма" Тухачевским).

В литературе 20-х гг. немало произведений было построено на такого рода коллизиях крестьянских восстаний против Советской власти: «Перегной» и «Виринея» Л.Сейфуллиной; «Андрон Непутевый» А.Неверова; «Барсуки» Л.Леонова; «Ватага» В.Шишкова; «Встреча» И.Вольнова, «Жестокость» С.Сергеева-Ценского, «Железный поток» А.Серафимовича и др.

Григорий Мелехов не отщепенец, а представитель массы. Он "больше всего страдает от того же, от чего страдает масса, – от ложно понятой правды, от исторического заблуждения. Трагедия Григория Мелехова – и сила трагизма, и общественное содержание ее – в том, что, идя вместе с массой, герой заблудился гораздо сильнее её" [76]. В результате этого он и гибнет. Он яркий и сильный выразитель общего трагического заблуждения крестьянства в революции.

Такова главная идея концепции "исторического заблуждения". Понятно, что ее идеологическая база тесно связана с марксизмом, кстати, в большей степени даже, чем концепция «отщепенства», которая базируется не столько на марксистской, сколько на вульгарно-социологической методологии, да и в теории трагического следует не за Марксом, а скорее за Чернышевским. Но, как видим и как еще яснее увидим далее, концепция Б.Емельянова – А.Бритикова дает совершенно иное по сравнению с работами "якименковцев" толкование характера и судьбы Григория Мелехова и всего содержания шолоховского романа.

Дата добавления: 2015-08-18