Глава II. Проблематика изучения «Тихого Дона»:

Проблематика изучения «Тихого Дона»:

Основной вопрос научно-критических дискуссий

Х гг.

Научный спор о «Тихом Доне» ведется уже более полувека, и эта дискуссия – одно из самых интересных и поучительных явлений в развитии нашего литературоведения и критики. По ней можно проследить, как развивалась за эти полвека наука о литературе, как менялась ее методология, как совершенствовался ее исследовательский инструментарий.

Конечно же, шолоховедение как научная дисциплина намного богаче того, о чем здесь будет рассказано. Мы ограничиваемся анализом лишь основных, наиболее самостоятельных и четко определившихся научных концепций, методологически оригинальных интерпретаций «Тихого Дона», которые были выдвинуты и обоснованы в ходе дискуссий. Совокупность этих концепций в плане историческом (диахроническом) показывает, как постепенно расширялось и обогащалось представление исследователей о богатстве и сложности содержания и формы шолоховского романа.

Но, раз возникнув, эти концепции продолжали развиваться и сосуществовать, их авторы во взаимной полемике совершенствовали свои подходы, обогащали и развивали аргументацию. Поэтому в плане синхроническом в их взаимодействии и борьбе можно наблюдать и сравнивать научную результативность разных методологий, видеть логику смены одного подхода другим. Кроме того, во всех этих концепциях есть хотя бы некоторые плодотворные идеи: каждая из них открывает в «Тихом Доне» нечто свое, позволяет вскрыть особый пласт его проблематики, а их совокупность дает возможность охватывать содержание романа все более широко и проникать в него все глубже и глубже. В то же время любая отдельная концепция (и лежащая в ее основании методология) в чем-то ограничена. Поэтому необходимо взвесить плюсы и минусы, достоинства и недостатки каждого подхода, каждой научной теории[16].

При интерпретации «Тихого Дона» наиболее сложные и спорные проблемы связаны с образом Григория Мелехова, его эстетической природой. Это образ мирового масштаба. В нем – сгусток противоречий, концентрация сложнейших проблем: социальных, философских, исторических, этических, эстетических. Он стал самым настоящим камнем преткновения для критики.

Вот, казалось бы, простой, «школьный» вопрос (хотя для критики 30-50-х гг. это, между прочим, был вопрос первостепенной важности): положительный или отрицательный герой Григорий Мелехов? Такой вопрос при его постановке сразу же оказывался для критики неразрешимым. Тем более, что метод его решения чаще всего основывался на наивно-реалистическом восприятии искусства: о герое художественного произведения судили как о реальном, живом человеке (впрочем, для непосредственного восприятия реалистического произведения это нормально[17]). Но в результате получалось, что в большей части своих решающих действий, поступков Григорий Мелехов – вроде бы герой явно «отрицательный».

Можно было бы попробовать (и пробовали не раз) предъявить ему счет, который, скажем, мог ему предъявить Михаил Кошевой или красный трибунал.

Например, вспомнить, как погиб мужественный и смелый комиссар Лихачев: «Живому выкололи ему глаза, отрубили руки, уши, нос, искрестили шашками лицо. Расстегнули штаны и надругались, испоганили большое, мужественное, красивое тело. Надругались над кровоточащим обрубком, а потом один из конвойных наступил на хлипко дрожавшую грудь, на поверженное навзничь тело, и одним ударом наискось отрубил голову…» Комиссара убили конвойные, но ведь засадой командовал Григорий Мелехов. Это он взял в плен Лихачева, он носил потом на боку маузер и щегольскую полевую сумку, снятые со зверски убитого комиссара.

Или вспомните, как Григорий в одном бою зарубил четырех красных матросов. А потом валялся в припадке, грыз землю и просил смерти: «Зарубите, ради бога! Смерти предайте!» Даже мать родная – Ильинична – волком назвала его после этого…

Это шашкой Григория Мелехова страшным «баклановским» ударом был разрублен от плеча до седла боец Красной Армии Семиглазов. "На рубке лозы от лихого удара падает косо срезанная хворостинка, не дрогнув, не ворохнув подставки. Мягко воткнется острым концом в песок рядом со стеблем, от которого отделила ее казачья шашка. Так и калмыковатый красивый Семиглазов опустился под вздыбившегося коня, тихо сполз с седла, зажимая ладонями наискось разрубленную грудь. Смертным холодом оделось тело..." Этот эпизод иллюстрирует рассказ о том, как мастерски владел Григорий Мелехов ужасающим искусством кавалерийской рубки, как много знал он "из той науки, что учит умерщвлять людей холодным оружием".Недаром даже Аксинья в самый счастливый (и – увы – последний) день своей жизни, глядя на спящего Григория и заметив "что-то суровое, почти жестокое в глубоких поперечных морщинах между бровями ее возлюбленного, в складках рта, в резко очерченных скулах..., впервые подумала, как, должно быть, страшен он бывает в бою на лошади, с обнаженной шашкой".

Но дело не только и не столько в собственноручных убийствах, которые совершил Григорий (их, подробно описанных в романе, шолоховеды насчитали 14). И не только смерть этих лично убитых им людей на его совести. Ведь он водил за собой дивизию! Талантлив был, как Чапаев, и командовал, как Чапаев, дивизией, только, в отличие от него, не "красной", а "белой", вернее, повстанческой, воевавшей против "коммунии". И успешно командовал… После одного только боя, с блеском организованного Григорием (он потерял в этом бою всего четырех своих казаков), жители Архиповки стащили крючьями и баграми в яму тела порубленных на куски 147 красноармейцев…

На знамени дивизии, которую вел в бой Григорий Мелехов, было написано: «Против расстрелов и грабежей». Но ведь это Григорий, после одного из боев, на вопрос: "Куда девать пленных?" – ответил жестко: «В Вёшки прикажи отогнать! Понял? И чтоб ушли не дальше вот энтого кургана!» И не ушли… Двадцать семь пленных красноармейцев полегли под шашками по приказу Григория. Дело дошло до того, что повстанческое начальство вынуждено было обратиться к Григорию с письмом, чтобы урезонить его, осудить за жестокое отношение к пленным: «Многоуважаемый товарищ Григорий Пантелеевич! До нашего сведения коварные доходят слухи, якобы ты учиняешь жестокую расправу над пленными красноармейцами. Ты, дорогой товарищ, отмени приказ пленных не брать… Такой приказ нам вредный ужасно, и казаки вроде роптают даже на такую жестокость и боятся, что и красные будут пленных рубить и хутора наши уничтожать… Ты идешь со своими сотнями, как Тарас Бульба из исторического романа писателя Пушкина, и все предаешь огню и мечу и казаков волнуешь. Ты остепенись, пожалуйста, пленных смерти не предавай…»

«Сын твой, Гришка – вот он душегуб настоящий, без подмесу»,– говорит Ильиничне Мишка Кошевой, и в последнем разговоре убежденно заявляет Григорию, что жизнь его – «длинная и поганая песня».

Не меньший счет могли бы предъявить Григорию и белые. Например, вспомнить, как в бою с конницей Врангеля «навернул» Григорий своим «баклановским ударом» «корниловского полковника»: "Михаил Кошевой думает, что такой уж я белым приверженный, что и жить без них не могу! Хреновина! Я им приверженный, как же! Недавно, когда подступили к Крыму, довелось цокнуться в бою с корниловским офицером – полковничек такой шустрый, усики подбритые по-аглицки, под ноздрями две полоски, как сопли, – так я его с таким усердием навернул, ажник сердце взыграло! Полголовы вместе с половиной фуражки осталось на бедном полковничке… и белая офицерская кокарда улетела… Вот и вся моя приверженность!" Или как «срубил» в отчаянной атаке на Польском фронте «четырех ихних уланов» (явная параллель «четырем матросам»), за что была ему объявлена благодарность перед строем самим командармом Первой Конной Буденным.

И эти «счеты» можно бы длить дальше и дальше, но дело не в количестве мелеховских «грехов». Жестоким было время, жестокостью отличались и люди, сражавшиеся в обоих станах.

Дело в другом: в том, что образ этого великого грешника и «душегуба» вызывает «странный» эстетический эффект: ни один читатель с нормальным эстетическим восприятием не испытывает ненависти к Григорию. Не вызывает он антипатии, наоборот – очаровывает читателя, и все мы сочувствуем ему, жалеем, страстно желаем ему удачи.

Перед нами эстетический феномен: герой, по объективному смыслу своих действий, с какой бы стороны его ни судить – с «белой» или «красной», – казалось бы, очевидно «отрицательный», вызывает у читателей искреннюю, глубокую симпатию (другой вопрос, что такой суд будет заведомо необъективным, пристрастным).

Все искренне желают для Григория Мелехова благополучной судьбы. Вот один из читательских отзывов, относящийся ко времени первой публикации финальной части романа: «Весь этот месяц я жила и думала думами Григория. Трудно поверить, что такой сильный и цельный человек не понял,– нет, он понял, но не сумел освободиться раньше от тины, окутавшей его. Мне трудно писать. Одно могу лишь сказать: настолько сложно в жизни все… «Тихий Дон» – исключительное произведение. Оно доходит глубоко до сердца, так же, как «Война и мир». Как там, так и здесь у меня чувство тоски и неудовлетворенности за героев романа. Но что делать, ведь это жизнь»[18]. "Это жизнь…" – пишет читательница. Но так же оценивали роман и участники описанных в нем событий. Вот строки из письма П.Н.Кудинова (в "Тихом Доне" он выступает под собственным именем) – руководителя Вешенского восстания, тогда избранного казаками главнокомандующим Объединенными повстанческими силами, в которые в числе шести других входила и 1-я дивизия, – в жизни ею командовал один из главных прототипов Григория Харлампий Ермаков, а в "Тихом Доне" – Григорий Мелехов: "Читал я "Тихий Дон" взахлеб, рыдал, горевал над ним и радовался – до чего же красиво и влюбленно все описано, и страдал – казнился – до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки (П.Кудинов после восстания оказался в эмиграции – С.С.) … собирались по вечерам у меня… и зачитывались "Тихим Доном" до слез. И пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту… Поверьте, что те казаки, кто читал роман М.Шолохова "Тихий Дон" как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!), – эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли"[19].

Весьма суровый в оценках «советской» литературы критик-эмигрант Георгий Адамович начал свою статью о Шолохове следующим признанием: «Его успех у читателей очень велик. В советской России нет библиотечной анкеты, где бы имя Шолохова не оказалось бы на одном из первых мест. В эмиграции – то же самое. Принято утверждать, что из советских беллетристов наиболее популярен у нас Зощенко. Едва ли это верно. Зощенко «почитывают», но не придают ему большого значения, Зощенко любят, но с оттенком какого-то пренебрежения…. Шолохова же ценят, Шолоховым зачитываются»[20].

Еще до выхода 4-го тома, когда конец Григория Мелехова был никому не известен, советская критика предъявляла Шолохову ультимативные требования – привести Григория в лагерь революции (в худшем случае – пусть он погибнет, сражаясь на стороне красных).

В.Ермилов: «Григорий – человек, идущий к большевизму»[21].

И. Нович: «Приход Григория к пролетарской революции органически и внутренне закономерен. Всякий другой путь останется насильственным и отменит опубликованные части романа в их значении для пролетарской литературы»[22].

И.Машбиц-Веров: «Григорий – тип революционно перерождающегося казака. Автор ведет его к коммунизму»[23].

Даже тогда, когда роман, по всей вероятности, был уже завершен, Шолохов на вопросы о том, каков будет конец "Тихого Дона", отвечал уклончиво: "Не знаю, не знаю… Читатели просят, я виноват перед ними. Но вот остались последние главы, последние страницы. В феврале закончу обязательно"[24]. А.Калинин в своей статье о встрече с Шолоховым, состоявшейся тогда, когда на столе у писателя уже лежала готовая рукопись восьмой части романа, писал: "Глядя в окно, Шолохов говорит: "…Всем хочется хорошего конца. А если, скажем, конец будет пасмурным…" – "Ну, а все-таки, что же будет с Григорием?" – "Кто знает…– Шолохов неопределенно улыбается.– Помните, Тарас Бульба сказал Андрию: "Я тебя породил, я тебя и убью"[25]. Не хотел он никому раскрывать тайну финала до выхода книги из печати.

И вот роман вышел. Любители прогнозов жестоко обманулись в своих ожиданиях. Шолохов привел своего героя к трагическому финалу и никому не угодил, всех поставил своим 4-м томом в тупик. "Финал сделал свой,– писал Шолохов Лежневу,– никого не послушался. Только бы напечатали, а там пусть хоть четвертуют!"[26] В конце романа Григорию светит «черное солнце», его ждет неизбежная гибель.

Критика возмутилась: как же так, шолоховский финал, предложенный в нем конец истории Григория Мелехова не соответствует ни историческим реалиям, ни установленной самими критиками "железной логике" развития образа!

В.Ермилов: «Этот новый, особый, другой Мелехов уже не имеет права на трагедию. «Тихий Дон» в 8-й части перестает быть трагедией и превращается в трагикомедию, так как мотивы поступков Григория становятся чрезвычайно мелкими для трагического лица»[27].

В.Гоффеншефер: «В последней части кончается повесть о Григории – искателе социальной правды и начинается повесть о Григории – искателе личного покоя»[28].

Особенно рьяно защищал Григория Мелехова от Михаила Шолохова М.Чарный: «Григорий Мелехов – ужасное исключение. «Тихий Дон» – произведение, созданное вопреки всем законам типического, грубо нарушающее все принципы реалистического искусства. В нем поставлены с ног на голову все этические и эстетические понятия»[29].

А вот отзыв не критика, но писателя, притом писателя очень талантливого, который знал толк в искусстве, – Алексея Толстого: «Книга «Тихий Дон» вызвала и восторги, и огорчения среди читателей. Общеизвестно, что много читателей в письмах своих требуют от Шолохова продолжения романа. Конец 4-й книги (вернее, вся та часть повествования, где герой романа Григорий Мелехов, представитель крепкого казачества, талантливый и страстный человек, уходит в бандиты) компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов,– мир, с которым хочется долго жить, – так он своеобразен, правдив, так много в нем больших человеческих страстей. Такой конец «Тихого Дона» – замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка, причем ошибка в том только случае, если на этой четвертой книге «Тихий Дон» кончается. Григорий не должен уйти из литературы как бандит. Это неверно по отношению к народу и революции»[30]. По существу, как видим, предлагалось, чтобы Шолохов написал другой роман – роман о перерождении Григория Мелехова.

Самое любопытное, что большинство известных прототипов образа Григория, в том числе главный из них – Харлампий Ермаков, имели как раз относительно благополучную (по окончании гражданской войны, т.е. в тот период, который охватывается романным сюжетом) судьбу.

И все же Шолохов привел своего героя к иному финалу[31].

Желание благополучного исхода настолько сильно, что даже и ясный трагический финал нередко пытались истолковать чрезмерно оптимистически. Это случалось не только в пору выхода последней части романа в свет, но и значительно позже. Так, критик В. Гришаев в своей книге «Наш Шолохов», изданной в 1964 г., категорически утверждает: «Григория Мелехова мы видим сейчас в первых рядах строителей коммунизма на берегах Дона»[32] ,– и подкрепляет этот тезис для убедительности собственными стихами:

Книга – бой! Но врагам не спокоится:

Рвут Григория. Нет, он наш!

Пестроглазое критиков воинство,

Неужель его белым отдашь?

Где чабрец с летней засухой спорил

И отряды срывались в намет –

В предрассветную степь Григорий

Сцеп комбайнов смело ведет!

В 1993 году вышло в свет «продолжение» «Тихого Дона» – повесть малоизвестного дотоле писателя Владимира Скворцова под названием «Григорий Мелехов»[33], в которой автор попытался продолжить рассказ о судьбе шолоховского героя в 20-40-е годы, проведя Григория через лагерь, ссылку, новую любовь, возвращение домой, и завершил его судьбу героической гибелью в партизанском отряде в бою с немцами в годы Великой Отечественной войны. Митька Коршунов, кстати, в этом "продолжении" тоже возвращается в хутор – вместе с немцами, как их прислужник.

При всей безусловной любви автора к Шолохову и старательном копировании внешних примет его стиля повесть крайне наивна, слаба, и до «Тихого Дона» ей – увы! – как до небесной звезды. Она наглядно свидетельствует, как далеко даже исполненное с любовью подражание от подлинника и как невозможно имитировать настоящее искусство.

Увы! Напрасны надежды слишком оптимистически настроенных писателей, читателей и критиков. Григорий Мелехов, не поддавшись на уговоры других казаков, скрывавшихся от власти вместе с ним, подождать до обещанной к 1 мая амнистии, махнув рукой: «Нет, не могу ждать»,– приходит в хутор в начале марта 1922 г., за два месяца до амнистии. Многозначительная деталь! В то безжалостно суровое время она могла означать только одно: неминуемую гибель[34].

Какова же тайна эстетического воздействия романа? Чем объяснить возникающую при чтении его непреодолимую симпатию к Григорию Мелехову – этому «путанику», который пролил столько крови и столько страдал сам?

Объяснений возможно два:

1) Шолохов говорил, что ему хотелось передать в Григории Мелехове «очарование человека»[35], хотя и считал, что до конца ему этого сделать не удалось.

Может быть, дело именно в этом – в авторской симпатии к своему герою и в «магии таланта», благодаря которой автор заражает своим чувством читателя? Тогда можно обвинить Шолохова в том, что он «использует свой талант не по назначению», что и делалось в критике не раз.

2) Или же причина, корни глубже – в особой эстетической природе образа?

Есть ли в искусстве герои, подобные Григорию, – такие же «очаровательные злодеи»? Есть!

Ведь мы сочувствуем Раскольникову, на совести которого смерть двух женщин. Мы сострадаем Борису Годунову, хотя по пушкинской трактовке он, безусловно, виновен в убийстве царевича Дмитрия. А разве мы испытываем ненависть к Отелло, задушившему невиновную Дездемону? Можно углубляться дальше в прошлое искусства, вплоть до античности, например, вспомнить еврипидовскую Медею. Она предает родину, губит брата, потом соперницу и ее отца; наконец, своих собственных детей. Но зритель сочувствует ей, не может ее ненавидеть!

Что общего между всеми этими фигурами?

Только одно: все это – характеры трагические.

Одним лишь трагическим героям прощаются кровавые преступления. Как писал в свое время В.Г.Белинский, «только человек высшей природы может быть трагическим героем… Судьба избирает для решения великих нравственных задач благороднейшие сосуды духа, возвышеннейшие личности, героев, олицетворяющих собою субстанциальные силы, которыми держится нравственный мир"[36].

Трагическое лицо непременно должно возбуждать к себе участие. Так что все вопросы, все споры, возникающие вокруг романа «Тихий Дон», неизменно упираются в проблему трагического. Эта эстетическая проблема и является эпицентром научной дискуссии, в течение многих десятилетий ведущейся вокруг шолоховского романа.

Для весьма оптимистической литературы 30-х годов «Тихий Дон» был большой неожиданностью. Отношение к трагическому в критике 30-х годов было более чем прохладным.

Мир социализма, эпоха социалистической революции считались весьма неподходящей почвой для трагического искусства. Известный тогда литературовед И. Нусинов в большой теоретической работе «Вопросы жанра в пролетарской литературе» утверждал категорически: «Трагедии нет места в пролетарской литературе»[37]. Ибо трагедия, с его точки зрения, всегда «выражала человеческую немощь» и пробуждала соответствующие эмоции, пропагандируя далеко не лучшие примеры.

Здесь невольно напрашивается аналогия.

Ведь еще античная эстетика столкнулась с проблемой: почему трагедия возбуждает сочувствие к «злодеям и убийцам»? И не дала однозначного ответа.

Великий философ Платон создал проект идеального государства, основанного на принципах справедливости и добра. Граждане этого идеального государства не должны иметь ни малейшего представления о гибельных пороках и страстях. Поэтому в платоновском справедливом и добродетельном государстве нет места трагическим поэтам. Они слишком «разукрашивают порок». Возбуждают в людях снисхождение и сострадание к тем, кто заслуживает лишь ненависти и осуждения. Трагические поэты, по Платону, – «мастера лжи», они несут человечеству только вред. Поэтому в искусстве идеального государства нет места трагедии.

Похожая логика? Похожая!

Платон – великий мыслитель, и все-таки здесь он ошибался. Трагическое действительно не всегда возбуждает ненависть к носителям зла. Но оно и никогда не пропагандирует зло, не зовет ко злу.

Другой великий мыслитель античной древности – Аристотель – в противовес суждениям своего учителя Платона в учении о катарсисе обосновывал иное понятие о трагическом – как о великом двигателе нравственного воспитания общества. «Трагедия, – писал он в «Поэтике», – через возбуждение страха и сострадания доставляет очищение подобных аффектов».

В этом споре, по-видимому, нужно согласиться не с Платоном, а с Аристотелем. Трагическое недаром во все времена считалось высшей формой искусства. И великой удачей, великим достоинством русской литературы ХХ века является то, что она имеет в своем активе трагическую эпопею – шолоховский «Тихий Дон».

Дата добавления: 2015-08-18