Должное и реальное в судьбе Григория Мелехова

Авторы концепции априорно исходят из тезиса: Григорий Мелехов – наш человек. Они увидели и попытались в своем анализе романа показать, что в психологическом облике Григория Мелехова есть ощутимое противоречие, несоответствие между его действиями, видимым состоянием и скрытыми началами, внутренними побуждениями, которые иногда проявляются и определенно ставят Григория «боком к мятежу», в положение «белой вороны» среди мятежников и белогвардейцев. Этот тезис необходимо разъяснить подробнее.

Диалектика психологических состояний Григория и на самом деле сложнее, чем это представлялось авторам концепции «исторического заблуждения» (они видели здесь прямую и однозначную связь: Григорий колеблется вместе с массой в ее метаниях от красных к белым и обратно). В действительности в состояниях, побуждениях Григория и казачьей массы существует не только синхронность и взаимозависимость, но и на каждом этапе, на каждом витке его исканий эти состояния сознания и психологии героя внутренне противоречивы: будучи у «красных», Григорий психологически и идейно не отождествляет себя с ними, его многое в этом лагере не устраивает; находясь у «белых» – с тоской думает о «красных»; а внутренне, по существу, до конца, он ни с теми, ни с другими. Особенно противоречиво его отношение к красным. Присмотримся к этому повнимательнее.

ГРИГОРИЙ И «КРАСНЫЕ»

Несмотря на то, что Григорий оказался вожаком мятежников, поднявшихся против революции, его все же не покидало чувство неуверенности. В душу закрадывались сомнения, возникало и росло разочарование в избранном пути. Григория все это время не оставляли мысли о красных. Он испытывал к ним «чувство огромного, ненасытного любопытства».

Вспомним эпизод первого боя казаков из Татарского с красноармейцами летом 1918 года. Казаки, а вместе с ними командир сотни Григорий Мелехов – в окопах, готовятся к бою. Красные цепи уже близко. Пора стрелять. А казаки не стреляют: они повысовывались из своих укрытий и с любопытством наблюдают наступающие цепи красноармейцев. Их поразило то, как красные идут в бой. Вопреки военной науке, вопреки уставам командиры идут впереди, а не позади наступающих цепей. Григорий вместе с другими со сложным чувством наблюдает эту непривычную атаку.

"И его и казаков изумило то, что впереди первой цепи на высокой белой лошади ехал всадник, – видимо, командир. И перед второй цепью порознь шли двое. И третью повел командир… – У них комиссары попереди! – крикнул один из казаков. – Во! Вот это геройски! – Гляди, ребятки! Вот они какие, красные!" А когда Григорий услышал еще и "стонущий напев" знакомого по службе в Красной Армии "Интернационала", "в нем вдруг выросло смутное, равносильное страху беспокойство".

Между прочим, уже осенью того же года казаки "офицеров заставляли во время наступления, по примеру красных командиров, идти впереди цепей", однако это было не проявлением доверия к ним, а, наоборот, "враждебности, незримой бороздой разделившей офицеров и казаков" еще во время германской войны, принявшей "к осени 1918 г. размеры неслыханные".

В смятении, с неосознанной симпатией вглядывается Григорий в лица пленных красноармейцев, не чувствуя враждебности к ним: он «с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодых парней, их простые мужичьи лица, невзрачный пехотный вид».

После смерти Петра, убитого Кошевым, Григорий однажды приказал убить пленных. Но потом он узнает, что красный Сердобский полк примкнул к мятежникам, что коммунисты полка (а среди них были Котляров и Кошевой) схвачены, что их гонят по станицам, им грозит смерть. Состояние Григория в этот момент передано в восприятии Прохора Зыкова: «Прохор тут же подскакал, но видя, что на Григории лица нет, от испуга даже под козырек взял». А Григорий бросает свою дивизию, мчится в хутор, чтобы спасти от смерти хуторян-коммунистов, в том числе убийцу своего брата Мишку Кошевого: «Кровь легла промеж нас, но ить не чужие же мы!» – думает он. И это глубоко закономерно с точки зрения психологической правды его характера.

Сколько раз проявлял Григорий странное для окружающих милосердие к пленным красноармейцам! Вот он дает отповедь полковнику Андреянову, замахнувшемуся на пленного красного командира: «Пустое дело – убить пленного. Как вас совесть не зазревает намеряться на него, на такого? Человек безоружный, взятый в неволю, вон на нем и одежи-то не оставили, а вы намахиваетесь».Григорий вступается за него, так как тот ведет себя храбро и беззаветно, и предлагает расстрелять другого пленного – предателя, который своего командира выдал врагу. "Но, позвольте, это из каких же соображений? – спросил Андреянов. – Из каких? Из тех самых, чтобы сохранить для русской армии дисциплину и порядок… Вы что предлагаете? Этим же вы разврат заводите! Значит, нехай солдаты выдают своих командиров? Это вы чему же их научаете?… Нет, помилуйте, я тут упрусь! Я – против".Пленный красный командир, сам из бывших офицеров, выходя из избы, "молча поклонился"Григорию.

Или эпизод с пленным казаком-хоперцем. Григорий допрашивает его, а потом отпускает. Причем знает, что на самом деле не отпустит, а прикажет расстрелять. Тут же отдает приказ: «Стукнуть его в садах!» И вдруг сразу вслед за этим выходит на крыльцо и отменяет свое распоряжение – на самом деле отпускает хоперца на волю. При этом сам себе удивляется: ведь только вчера на митинге он призывал быть беспощадным к казакам, воюющим на стороне красных: «Казаку, как шпиону, суд короткий – раз, два и в божьи ворота. Потому что он вдвое хуже, опаснее красноармейца». А теперь, поступив так «нелогично», отпустив пленного, Григорий испытывает «чувство освежающей радости».

Вспомним, как он разгромил тюрьму: разогнал охрану, выпустил всех заложников – арестованных родственников ушедших с красными казаков, устроил скандал из-за этих арестов в штабе.

Его сомнения и колебания все больше усиливаются и достигают своеобразной кульминации в тот момент, когда он, зарубив в азарте боя, в ожесточении, четырех матросов, бьется в припадке: «Кого же рубил? Нет мне прощения!».

Недаром называют его за глаза в белом лагере «недопеченным большевиком».

В воображении Григорий, вероятно, не один раз видел себя среди тех, чью кровь ему приходилось проливать. И понимал, что там, в Красной Армии, он вполне мог бы, а может быть, и должен был оказаться.

Когда начальник штаба Копылов упрекает Григория в необразованности, в том, что он «темный человек», «пробка», Григорий, вскипев, отвечает: «Это у вас я пробка, а вот погоди, дай срок, перейду к красным, так буду у них тяжелее свинца. Уж тогда не попадайтесь мне приличные и образованные дармоеды. Душу буду вынать прямо с потрохом!»

Ядовитые замечания Копылова будят в нем смутные, тягостные мысли: «Он неясно думал о том, что казаков с большевиками ему не примирить, да и сам в душе не мог примириться, а защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих Фицхалауровых, которые глубоко его презирали и которых не менее глубоко презирал он сам,– он тоже больше не хотел и не мог».

Таким образом, по отношению к красным позиция Григория крайне противоречива. Именно на этом, на проблеме "Григорий и красные", сосредоточивают внимание авторы концепции "сочувствия". Однако этот акцент по меньшей мере односторонен. Ведь не менее противоречива позиция Григория и по отношению к противоположному – белому – лагерю.

ГРИГОРИЙ И «БЕЛЫЕ»

К генералам и офицерам он относится с подозрением, а то и с ненавистью. Он почти всегда говорит и думает о них со злобой и бешенством, потому что с офицерством у него давние счеты: «Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество – так вроде из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них на меня холодом попрет, что аж всей спиной его чую! А почему это так, спрашивается? Да потому что я для них – белая ворона… У них – руки, а у меня от старых музлей – копыто! Они ногами шаркают, а я, как ни повернусь, за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой с головы до пяток!».

Даже смутное подозрение, что восстание спровоцировано и скрытно управляется генералами, «кадетами» и служит их интересам, приводит Григория в смятение.

Он решительно требует убрать из повстанческого штаба белогвардейского подполковника Георгидзе. Испытывает облегчение, когда узнает, что казаки его «кокнули».

С ненавистью после соединения с войсками Деникина слушает генерала Секретева, упрекающего на банкете казаков за то, что они пустили красных на Дон: «Ну и мы вам послужим «постольку-посколь­ку»! – с холодным бешенством подумал опьяневший Григорий и встал».Его настроение соответствует настроению казаков, у которых первая же встреча с разъездом деникинцев, одетых в английские френчи и бриджи, оставила недоумение и горькую досаду. Хорунжий издевательски отчитал их за то, что осенью оставили фронт: "Захотелось вам заграничную экипировку променять на московские лапти… Ум у вас оказался бычиный. Бык, он ведь всегда так: сначала шагнет, а потом стоит думает"." – Вот и соединились, братушки…– вздохнул невзрачный казачишка в зипуне. Другой с живостью добавил: – А хрен редьки не слаже! – и смачно выругался".В следующей главе та же картина соединения повстанцев с белыми дана в восприятии Григория: "Будто в плен сдаются! – с тревогой и неосознанной тоской подумал Григорий, глядя, как медленно, как бы нехотя спускается колонна в суходол, а навстречу ей прямо по зеленям на рысях идет конная группа секретевцев".

А когда генерал Фицхалауров, вызвавший к себе Григория, чтобы отчитать за "партизанщину", несогласованность действий дивизии Григория с штабом его войск, повысил голос и даже сделал угрожающее движение в его адрес, Григорий отреагировал мгновенно и жестко: «Прошу на меня не орать! – на секунду смолк, опустил глаза и, не отрывая взгляда от рук Фицхалаурова, сбавил голос почти до шепота: – Ежли вы, ваше превосходительство, спробуете тронуть меня хоть пальцем, – зарублю на месте!»

Когда Григорий примкнул к восстанию, он думал, что воюет за казаков, за свободу Дона. А когда понял, что фактически воевал за Деникина, за Фицхалаурова и Секретева, у него руки опустились.

Судьба заставляет его метаться «от ярма к ярму»: от большевистского ярма к генеральскому и обратно.

И вот он впервые уклоняется от участия в сражении: «Странное равнодушие овладело им. Нет, не поведет он казаков на пулеметный огонь. Незачем. Пускай идут в атаку офицерские штурмовые роты. Нехай воюют. Погляжу со стороны. Как только возьмут у меня дивизию, буду проситься из строя в тыл».

И после этого мы ни разу не видим Григория в бою с красными.

С точки зрения авторов концепции «сочувствия», в эволюции характера и психологических состояний героя обнаруживается следующая закономерность: служба у белых изнуряет Григория, служба у красных приводит его к душевному подъему.

В связи с этим они вспоминают о том, как он принял решение перейти в Красную Армию в Новороссийске: «Поехали на квартиру, ребятки, держи за мной! – приказал повеселевший и как-то весь подобравшийся Григорий».Вспоминают и слова Прохора Зыкова, сказанные им Аксинье про Григория: «Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал, гладкий, как мерин».

На самом деле здесь, в такой трактовке эволюции психологических состояний, есть некоторое упрощение. В действительности и у красных, и у белых (точнее, повстанцев) Григорий поначалу испытывает подъем, успокаивается, а потом и у тех и у других его начинают обуревать мучительные сомнения и наступает разочарование. Так что проблему "грани", на которой встал "в борьбе двух начал" Григорий Мелехов, авторы этой концепции рассматривают несколько односторонне: "Григорий и красные"; но у нее есть и другая сторона – "Григорий и белые".

Однако авторы концепции «сочувствия» все же видят Григория социально и психологически как бы ближе к красным ("Именно в этом направлении лежала перспектива его развития", – писал А.Хватов[117]) и делают вывод: Григорий – «наш человек». Он должен был бы прийти в лагерь революции, оказаться по эту сторону баррикады. Но не пришел. Почему? Что определило его судьбу?

Дата добавления: 2015-08-18