Кризис исторической науки конца XIX – начала ХХ века

Кризис исторической науки рубежа XIX-XX веков до сих пор не имеет устойчивой трактовки в отечественной историографии. Советские ученые, начиная со школы М.Н. Покровского, рассматривали его преимущественно как проявление общего кризиса империализма. Хронологические рамки этого кризиса определялись, соответственно, как 1905 – 1917 гг. – по двум российским революциям. Вся мировая историческая мысль строго делилась на 2 фазы – до октября 1917 г. и после него. Преодолен кризис был, с этой точки зрения, только в рамках марксизма в СССР, тогда как западная историография в течение всего ХХ века не могла этого сделать. Сам термин «кризис» предполагал однозначно негативную окраску и означал упадок, анти-историзм и «фальсификацию истории».

В конце 1980-х гг. социально-политические трансформации в СССР вызвали резкую смену оценок, в том числе и методологических подходов к «буржуазной» историографии начала ХХ века. Вокруг А.Я. Гуревича, который, по воспоминаниям коллег, говаривал, что кризиса нет только в одном месте – на кладбище,[1] сформировалась группа исследователей, рассматривавших именно западную модель теоретической историографии как образец, и поэтому однозначно позитивно оценивавших историографический кризис как преодоление позитивизма (марксизм рассматривался лишь в качестве гегельянской модификации последнего).

Средгюю позицию между этими крайностями заняли представители Казанской и Томской историографических школ. Б.Г. Могильницкий, А.Н. Нечухрин, С.П. Рамазанов отстаивали мнение, что кризис представлял собой переход от классической к неклассической парадигме научного знания[2]. А.Н. Нечухрин характеризовал его даже как «третью научную революцию».[3] При этом его возникновение и болезненность самоосознания академическим сообществом были лишь в некоторой степени связаны с социальными процессами, но в основном относились к сфере эпистемологии, для которой оказался характерен переход от монизма к дуализму (разделению материи и сознания, субъекта и объекта, что проявилось активном использовании бинарных категорий). Далее исследователи предлагали расширить хронологические рамки кризиса, начало которого относится, с их точки зрения, к 1890-м гг., а окончание – к концу 1920-ых. Датировка 1905 – 1917 гг. может использоваться лишь для фиксации пика появления новых подходов в исторических исследованиях (именно в эти годы было опубликовано большинство работ по методологии истории, тогда как до этого преоюладали чисто философские разработки, а позже формируются уже новые научные школы).

Последняя точка зрения подчеркивает также болезненность восприятия релятивистских концепций в традиционных научных кругах. Формы и проявления этих негативных эмоций во всем обществе были весьма разнообразны, начиная от острой, переходящей на личность оппонента критики (в Германии, например, резко распространились «кошачьи концерты» под окнами консервативных профессоров), постоянных сомнений в правильности выбора профессии (например, А.С. Лаппо-Данилевский часто жалел, что не стал музыкантом, а Л. Витгенштейн позже - токарем) и заканчивая необычайно частыми самоубийствами ученых (Шреттер, Тауск, Зильберер, Больцман и др.) и представителей богемы (Вейнингер, Риго, Ваше, Краван). Но главное, общепризнанным стало мнение, что европейская культура близка к саморазоушению. Эти ницшеанские мотивы особенно четко проявились в работах «Вырождение» Макса Нордау (1894), «Духовный кризис интеллигенции» Николая Александровича Бердяева (1910), «Закат Европы» Освальда Шпенглера (1т. 1918) и др.

С конца 1990-х гг. в результате полемики указанных подходов, в которой активно участвовали также представители Московской и Петербургской исторических школ, стало преобладать мнение о более постепенном и неоднородном характере научной революции начала ХХ в. Возникновение новых школ в 1920-е гг. было подготовлено достаточно долгим внутренним развитием исторического знания, философии, смежных и даже естественных наук в последней трети XIX в., примером чего может быть формирование школы «Анналов» во Франции. При этом сначала преобладала общая антипозитивистская направленность идей нового поколения ученых,[4] а внутреннее размежевание на сторонников неокантианства, неогегельянства, неомарксизма и т.д. произошло уже в ходе дальнейшей полемики. Используя терминологию И. Лакатоса, можно сказать, что классическая парадигма научного знания за счет феномена «негативной эвристики» долгое время могла игнорировать новые идеи и факты, не укладывающиеся в рамки контовских законов. В 1890-1900-е гг. неокантианство и неогегельянство смогли разбить «жесткое ядро» - принципиальную, эпистемологическую часть классической парадигмы – представление о наличии универсальных исторических законов и прежнее немецкое понимание принципа историцизма. (иггерс) В качестве примера здесь можно привести сравнение культуры с орхидеей у Шпенглера: она не имеет истоков, цветет сама по себе и историк может лишь сравнивать формы цветов (или культур), не претендуя на понимание универсальных исторических законов.

В 1905 – 1917 гг. в исторической науке появляются новые методологические разработки, на основе которых к концу 1920-х гг. создаются уже конкретно-исторические работы, написанные с новых позиций, и формируются научные школы сторонников неклассической рациональности в историографии:

Причины кризиса в исторической науке рубежа XIX – XX веков можно разделить на несколько групп:

Дата добавления: 2015-08-18